Всякая душа - потемки

Яков шел по длинному больничному коридору и раздражение, пришедшее было после разговора с Милцем, ушло. Судя по тому, как легко повязка скользнула с плеча, перевязка была уже некой формальной процедурой, и думал он все это время лишь о том, где раздобыть пальто. Щеголять по городу в больничном халате было некомильфо, Яков подумал было о том, не спросить ли одежку у фельдшера, но передумал. За два дня, что он провел здесь уже на ногах, он успел перекинуться парой фраз с людьми из числа болящих. Публика здесь была совершенно разнообразная и мысль, пришедшая ему в голову еще два дня назад, показалась забавной – В больнице, как в бане – все равны. Яков вспомнил об этой, пришедшей тогда, мысли, усмехнулся и обнаружил, что уже дошел до своего номера – как он в шутку окрестил это место приходившему вчера, Ульяшину. Он закрыл за собой дверь и улыбнулся – все складывалось весьма удачно. Он еще вчера понял, что доктор явно перестраховывается, удерживая его здесь, и был уверен в том, что здоровью его, точно ничто не угрожает. Сегодня он мельком взглянул на свой левый бок, пока Милц ходил до шкафчика с медикаментами и остался, вполне доволен тем, что увидел. Вдоль ребер, чуть спускаясь ниже, красовался немного неровный, довольно тонкий шов. Доктор, действительно, постарался, это было очевидно. Штольман вынул из-под кровати чемоданчик – ощущения все же были не из приятных, слева что-то потянуло и заныло, но не настолько, чтобы отказаться от планов. Чемоданчик лег на койку, Яков вынул из него все, что нужно и взгляд скользнул по газетному листу – там, под газетой, на дне чемодана лежал портрет. Штольман мгновение боролся с искушением, затем бросил это, вынул газету и откинул верхний слой. С листа на него чистыми, прозрачными глазенками посмотрел человек. Маленький, славный, глядящий доверчиво и светло. Так мог смотреть только один человек и Яков хорошо помнил свое первое впечатление, когда увидел это впервые. Тогда он проснулся уже ночью, взгляд скользнул по палате, выхватил нечто новое на подоконнике и, взглянув на это, он понял, что визитеры давно ушли. Милц принес часы, и эти часы показывали три пополуночи. Он не помнил, как уснул, эта прогулка, забравшая много сил и еда, прибавившая их, сделали свое дело – он не услышал, как кто-то входил, убрал тарелку и прочее и как ушел, но теперь заметил еще одно, то, чего здесь не было раньше. На тумбочке лежал большой, плотный лист бумаги. Пальцы потянулись и схватили это неосознанно жадно и, через мгновение, он уже вглядывался в эти чистые, доверчивые глаза. – « Он похож на тебя» - вспомнил он тотчас, но сходства с собой он в этом портрете не искал. Он не знал, как выглядел в таком нежном возрасте, никогда особо не занимался физиогномикой, но этот взгляд узнал мгновенно. Так смотрела Анна – с доверчивой, безусловной любовью. Сейчас, глядя в эти знакомые, любимые глаза, он поймал себя на том, что улыбается, моргнул, вспомнив о том, чем собирался заняться и осторожно убрал портрет обратно. За эти два дня он много раз смотрел в это славное, детское личико и вчера ночью, наконец, понял, что чувствует. Он поверил в то, что этот малыш, точно, когда то будет и, представив себе, как он смешно и неловко шлепает босыми ножками по паркету, понял, что уже любит этого маленького, незнакомого человека. Это было странное чувство – светлое и беспокойное, такое, какое обычно бывало, когда он видел Анну тогда, давно, в первые месяцы их знакомства. За окном что-то звенькнуло и Яков отвлекся от размышлений, обругав себя за то, что позволил себе настолько задуматься. Он переоделся, взглянул на себя в одолженное у санитаров, куцее зеркало и остался доволен. Теперь оставалось раздобыть обувь и пальто. Через две палаты по коридору скучал в одиночестве весьма неглупый коммивояжер, получивший случайный удар ножом в пьяной драке. Он был милым человеком и еще вчера вечером, за партией в шахматы, понял намек Штольмана. - Вы заходите, как нужно будет, мне не жалко, вернете же…- быстро ответил он, лишь только Яков намекнул на то, что, похоже, у них один размер и Штольман заподозрил, что в кулуарах этой больницы его личная история стала уже далеко не личной. Он на мгновение задумался о том, стоит ли написать записку Милцу или его уход не станет для доктора откровением, решил, что не стоит, взял чемоданчик и шагнул к двери, но открыть ее не успел. Дверь распахнулась и в нее влетел Ульяшин с белым, взволнованным лицом. Беспокойство подступило так остро, что губы мгновенно пересохли, а пальцы до боли сжали ручку чемодана, и у него вылетело неосознанно и быстро: - Что?! - Яков Платонович…тут такое дело, там, у Куницына, беда… Слушать это было невыносимо и у него нервно и раздраженно, вылетело снова: - По существу извольте…что случилось? Вышло тихо и как-то очень медленно. Лицо Ульяшина побледнело еще сильнее, он мгновение молчал, затем собрался и более внятно и четко, негромко произнес: - У Куницына, в конюшне обнаружен труп. Без документов, явно кто-то из местных. То ли убийство, то ли самоубийство, еще не разобрались, но… - Что…но? – очень тихо спросил Штольман, уже понимая, что что-то не так, но, не решаясь это осознать. Ульяшин отвел взгляд и тихо проговорил, глядя в пол: - Его нашла Анна Викторовна. Сама нашла, так Миронов сказал и…не в себе она…не говорит ничего, ни слова…как в себя пришла. - Шинель снимайте, Сергей Иванович, быстро, и сапоги. – услышал Ульяшин тихий, странный тон и взглянул на Штольмана. Тот смотрел куда-то мимо, в стену и на бледном, худом лице темными, беспокойными пятнами, светились глаза. Он перевел взгляд Ульяшину в лицо, и тому захотелось быть отсюда подальше – столько отчаянного, больного беспокойства было в этих потемневших от волнения глазах. Сергей Иванович быстро, без слов, скинул шинель, сапоги и, глядя на то, как Штольман не слишком ловко натягивает это на себя, успел спросить: - А мне что же, Яков Платонович? Штольман замер, видимо, опомнившись, и Ульяшин услышал уже совсем иное: - Вы простите, Сергей Иванович, что-то я…да уж ладно. Вы пешком? Штольман говорил странно, но Ульяшин, понимая, что происходит, быстро ответил: - Нет, там пролетка, все одно без дела стояла там, на дворе… - Вы вот что, Ульяшин, там, через две двери, слева, зайдите, скажите, от меня, возьмите пальто и туфли. Я вас жду. Ульяшин вернулся через пару минут, Яков, не глядя, накинул пальто и надел ботинки : - Я жду в пролетке. Штольман выговорил все это, взял с койки брошенный чемоданчик и, не глядя на Ульяшина, вылетел за дверь. Он прошел по коридору, не замечая ничего вокруг и, уже сидя в пролетке, перевел дыхание. Что именно случилось в конюшне Куницына, было неясно, но было понятно, что Анна пошла туда не случайно. Яков провел ладонью по лицу, пытаясь вернуть ясность мысли. Он сорвался там, в палате, услышав то, что сказал Ульяшин. Беспокойство так ударило по рассудку, что на мгновение он потерял над собой контроль, забыв о том, что сам собирался сделать перед тем, как явился Ульяшин. Яков взглянул вокруг – мимо, к больничному крыльцу и обратно, сновали люди. Некоторые из них бросали на него мимолетные взгляды и отводили глаза, и он внезапно понял, что ненавидит этот город. Город, полный темных, способных на всякие безумства, людей. Единственное, за что он мог быть благодарен этому городу, это за то, что в нем он встретил Анну. Но этот город не любил ее никогда – он терпел, завидовал, злился, боялся, ненавидел, но никогда не любил.- « Не в себе она» - вспомнил он слова Ульяшина и вздрогнул, услышав тот же голос наяву. - Поедем, Яков Платонович? – тихо спросил тот и Яков, взглянув ему в лицо, осознал, что Ульяшин уже сидит рядом и ответил, уже собравшись и стараясь сейчас не думать об Анне: - Поехали. Что за труп? Ульяшин отозвался моментально, словно того и ждал и ответил уже уверенно: - Все кровью залито, так, будто ведром плеснули. Шея у него перерезана, фонтаном било, видать. Но странно одно – слишком много крови вокруг. Антон Андреич сказал, что не мог человек стоять при таком раскладе. Выходит…убийство… - Ничего не выходит. Зачем кому-то убивать именно там, вот в чем главная странность. Надо выяснить, кто этот человек, тогда, возможно, станет понятно, зачем все это. – Яков откинулся на спинку сиденья и прикрыл глаза. Он чувствовал, что все это не случайно, если Анна видела что-то, а она видела, иначе не пошла бы туда, то она знает…- и он, изменив своему решению не думать о ней, спросил: - А что Анна Викторовна, как это случилось? - Я не знаю толком, но понял, что они собирались вас навестить, ну и вышли, а Анна Викторовна зачем-то пошла к конюшне, дверь открыла и…обморок у нее был. А потом она, вроде как в себя пришла, но… - Ничего не говорит – закончил за него Штольман странным, бесцветным тоном. Ульяшин взглянул ему в лицо – тот так и сидел, откинувшись и закрыв глаза, только костяшки пальцев, сжимающих ручку чемодана, были белыми. Больше Штольман не произнес ни слова и Ульяшин не стал его тревожить. Ульяшин молчал, пролетка катилась по дороге, а Яков напряженно размышлял о том, что ему делать сейчас. Было странное чувство – ему хотелось сию минуту увидеть Анну, он должен был быть рядом, как-то успокоить и помочь и, в то же время ему остро хотелось найти и наказать того, кто вовлек ее в эту кровавую драму. Он открыл глаза, взгляд скользнул по чемоданчику, лежащему на коленях и странное, двойственное ощущение исчезло – он знал, что нужно сделать в первую очередь и когда пролетка, тяжело скрипнув, въехала во двор, он соскочил в снег, не обращая внимания на толпу, топчущуюся у конюшни, насколько смог быстро, пролетел в дом и захлопнул за собой дверь. В доме было тихо. Тихо странной, какой-то нехорошей, тишиной и Яков, бросив чемоданчик у порога гостиной, шагнул к спальне. - Яков Платонович, подождите – послышалось позади, и он обернулся. На него смотрел Миронов, лицо его было бледным с неким странным, потерянным выражением, в руке была кофейная чашка, и рука эта дрожала так, что было заметно издалека. Миронов окинул его взглядом, но Штольману показалось, что взгляд его не фиксировал того, что видел и Яков внезапно испугался. Страх пришел мгновенно, сердце застучало высоко, и кровь ударила в виски: - Вы…не молчите, Петр Иванович, ради всего…что случилось? – он все же смог закончить фразу и когда Миронов все таки заговорил, страх отступил, уступив место беспокойству. Петр Иванович тяжело опустился в кресло и тихо, словно самому себе, рассказал обо всем, что знал. - Хорошо, я подхватить ее успел…там…господи боже – содрогнулся Петр Иванович, вспоминая весь этот кошмар, и взялся ладонями за голову, покачиваясь в кресле взад вперед. Дверь скрипнула, Штольман обернулся и встретился взглядом с Милцем. Тот мгновенно шагнул навстречу, мельком взглянув на Миронова, взял Штольмана за рукав и, внимательно глядя ему в глаза, быстро заговорил: - У нее шок, нервное состояние. Физически с ней все хорошо, да и душевно, я думаю, тоже, а вот нервная система…что-то здесь не так, Яков Платонович, не знаю, что, но…не мог просто вид мертвого тела, пусть даже и…такого кровавого, до такой степени повлиять, зная Анну Викторовну,.. Но…она молчит…Вы как себя чувствуете? – внезапно закончил он, но Штольман не ответил. Он уже обернулся к двери и Александр Францевич снова взял его за рукав и тихо, спокойно, проговорил: - Разденьтесь, Яков Платонович…и постарайтесь вести себя уверенно. - Да, да, конечно – рассеянно ответил Штольман, сбросил чужое пальто, взглянул себе под ноги, скинул ботинки и, не глядя на доктора, вошел в спальню. Дверь за ним тихо закрылась, Милц подобрал ботинки у порога, поставил их под окно и, выпрямившись, взглянул на толпу у конюшни. С краю этой толпы стоял Коробейников, он что-то быстро писал в блокноте и время от времени взглядывал в сторону окон. Милц вздохнул, обернулся к Миронову, подступив к столу, раскрыл саквояж, накапал в стакан капель и тихо произнес: - Пусть ему повезет…а вы, Петр Иванович, выпейте-ка это, подождем. *** Как только он переступил порог и увидел то, что увидел, дыхание перехватило, и душа сжалась от сочувствия и жалости. Анна лежала на краешке постели, подложив локоть под голову, и смотрела перед собой, не повернув голову на звук. Он осторожно подступил ближе, опустился на корточки и заглянул ей в лицо. Он никак не мог поймать ее взгляд, хотя она смотрела прямо, не мигая и через минуту это начало пугать. Ее взгляд был словно неживым и ему на мгновение показалось, что она все еще видит что-то ужасное – что-то очень больное было в этом взгляде, настолько, что Яков похолодел. Он позвал ее по имени, но ничего не изменилось – она так же, немигающее, смотрела в свой кошмар и тогда, он сделал то, что смог, уже не зная, что сделать еще. Он осторожно коснулся губами маленького розового уха, виска, нежно провел ладонью по ее щеке и коснулся губами губ. Ее губы не шевельнулись в ответ, но что-то изменилось и через мгновение, он понял, что – она закрыла глаза. Из-под длинных, дрожащих ресниц одна за другой покатились слезинки и он, уже не сознавая, что делает, прикоснулся губами к этим дрожащим, мокрым ресницам и зашептал в это бледное, прозрачное личико: - Аня…я здесь…все хорошо…все будет хорошо. Он говорил что-то еще, уже стоя на коленях и поглаживая ее по плечу в промежутках между бессвязными словами, снова и снова целуя ее лицо, тонкие дрожащие пальчики безвольно лежащей на постели руки и, наконец, она шевельнулась. Рука выскользнула из его ладони, она приподнялась и, обхватив его за шею, заговорила ему в ухо быстро и странно: - Это никогда не закончится, это никогда не закончится, они ненавидят меня…почему…скажи мне, почему…я так больше не могу… Она заговорила, но то, что она говорила, не успокоило. Это было очень похоже на то, что было не так давно, но тогда это была истерика под воздействием наркотиков или гипноза, сейчас все было иначе и от этого было лишь страшнее. - Тихо, тихо, тихо…любимая…я люблю тебя…а они, пусть их..они не стоят того, чтобы ты…не стоят…- он никак не мог подобрать слов, чтобы она, наконец, смогла выговориться и выплеснуть из себя этот кошмар, но спросить напрямую было страшно. Он попытался подняться и отвести ее руки для того, чтобы взглянуть в глаза, но Анна обхватила его шею еще крепче, и ему ничего не осталось, как просто уложить ее в постель, не выпуская из рук. - Все, все…мы уедем…уедем отсюда и эти люди окажутся далеко и ты…забудешь о них – он говорил это уже не шепотом, понимая, что так будет доходчивей и она отозвалась снова: - А они, они забудут? Нееет…они не могут…этот человек…он хотел убить мою душу… Яков услышал это и не смог сдержаться – он забыл о том, что хотел, чтобы она высказала все, и ей стало легче. Страх вернулся - он сел в постели, посадив ее перед собой, встряхнул за плечи и у него неосознанно и нервно вылетело: - Да что ты такое говоришь?! Аня?! Что…ты …говоришь?! Она, наконец, посмотрела ему в глаза и в ее глазах плеснулось столько боли и отчаянья, что ему захотелось закрыть свои, чтобы только не видеть этого отчаянного и жуткого, но он не смел – он смотрел в ее глаза, стараясь вложить в свой взгляд всю свою любовь и сострадание, на которые был способен. В ее глазах что-то изменилось - она словно узнала его внезапно, ее руки скользнули к его лицу, и она прошептала совсем близко: - Он хотел, чтобы я сошла с ума..это он бросил камень…ты помешал ему и он убил Егора… это не злость, это ненависть…я не могу понять…почему… Она смотрела ему в глаза еще мгновение, затем взгляд подернулся слезами, глаза закрылись и Яков прижал ее к себе, сказав то, что было нужно сейчас: - Не надо понимать. Ты не поймешь, он…сумасшедший или…фанатик, что одно и то же. Нам не понять….ты…видела это, да? Она кивнула, шевельнувшись, и он без слов понял – она видела все, что случилось тогда, видела сегодня, час назад, все, от начала до конца. Яков и тогда знал, что тот, кто бросил камень, метил в Анну – Егора никто убивать не собирался, это случилось волею судьбы, но чтобы этот кто-то, настолько был захвачен тем, что неудачное покушение окончательно повредило и без того, видимо, нездоровый рассудок, этого он предвидеть не мог. - Ты знаешь…он убил себя и стоял на ногах…он держался на ненависти…чтобы испугать меня до смерти…или до безумия… Штольман услышал это, содрогнулся и понял, что нужно сделать, чтобы это прекратилось: - Расскажи мне все…все, что видела и…чувствовала…я хочу знать. – он постарался сказать это спокойно и уверенно, вышло нервно и уверенно не слишком, но Анна как-то облегченно выдохнула, отстранилась, взяла его за руки и так, сидя напротив, по детски подвернув под себя ноги, глядя куда-то мимо его глаз, начала говорить. Время от времени она сжимала его пальцы до боли и слушая этот жуткий, нездоровый рассказ, идущий словно из чужой, темной и больной души, он ловил каждое болезненное изменение в ее лице для того, чтобы прервать это мучительное, если ей станет слишком больно. Но она держалась и когда она сказала: …А потом он подумал – это красиво…и…все закончилось – взглянула ему в глаза. Губы дрогнули и он, прижав ее к себе, заговорил совсем о другом: - Все. Все закончилось…мы уедем и забудем все это…как страшный сон…я обещаю тебе. Анна отстранилась, снова провела ладонью по его щеке, он поймал ее руку, перевернул кисть и прижался губами к ладошке. Анна смотрела на него, чувствовала его теплые губы на своей ладони и волна нежности накрыла ее с головой. Она неосознанно прижала его голову к себе, он замер под ее рукой, отпустил ладонь, руки скользнули ей за спину и она, уже отвечая горячим, нетерпеливым губам, почувствовала, как от нежности, страсти и того, что он, наконец здесь, рядом и понимает ее, как никто, закружилась голова. За дверью послышался некий шорох, но он не смог отпустить ее сразу, губы скользнули по виску, легонько прикоснулись к уху и он прошептал осторожно и нежно: - Я выйду и…вернусь… Анна быстро повернулась и ее губы легко и нежно коснулись уголка его губ. Ладонь, словно сама по себе, снова коснулась ее волос и ему, на какое-то время стало безразлично, кто там за дверью и зачем. Радость оттого, что все ушло, отступило, что с душой ее все хорошо, что прежняя его Анна здесь – была такой острой, что все земное казалось уже ненужным и незначительным. Она отпустила его сама, легко отодвинув его от себя, и долго вглядывалась в его лицо. Он уже было хотел сказать о том, что ему нужно идти, но она успела первой: - Иди…ты…береги себя…я без тебя умру… - Да что ты такое говоришь – неосознанно вырвалось у него. Ее нужно было отвлечь от всего этого кошмара, этой темы, всего этого нервного и страшного и рассудок подсказал то, что нужно было сказать сейчас: – Ты…отдохни пока, поспи и…забудь обо всем. Мне…очень понравился портрет…Он похож на тебя. Отвлечь получилось – ее глаза изумленно распахнулись, и она пролепетала удивленно: - На меня?! То-есть как? - Да вот так – усмехнулся он, и легко прикоснувшись губами к ее виску, уложил ее на постель – Вот и подумай об этом. Он поднялся, накрыл ее пледом, не удержавшись, провел ладонью по плечу и прошептал, коснувшись ее уха губами: - Я вернусь...скоро…я скучал. За Штольманом закрылась дверь, Анна закрыла глаза и, стараясь удержать в себе то светлое, что вернулось с его возвращением, снова и снова вспоминала все то, что он говорил ей только что. Она помнила все, до единого слова. Теплая волна благодарности и нежности подхватила ее, посылая все новые и новые светлые волны воспоминаний, и когда в сознании прозвучало горячее и нежное: « Я вернусь…скоро…я скучал.» - сон все-таки пришел – светлый, теплый и нежный, как рассвет у взморья тихим, весенним утром.