***
…Гэдж вышел из Изенгарда затемно. Ворота были еще заперты, поэтому Гэджу пришлось стучаться в караулку и будить стражников, чтобы они выпустили его в потайную калитку. Смена Терри закончилась, и на вахте был Ферт, коренастый и черноусый мужичок-дунлединг; он неодобрительно ворчал, кутаясь в плащ с капюшоном и звякая связкой ключей, отмыкающих спрятанную в стене низенькую железную дверцу. — Звереныш неугомонный, вот не спится тебе… И куда тебя несет в такую рань? — В долину, — пояснил Гэдж. — Надо у реки кое-каких трав собрать, пока роса не сошла… Когда солнце взойдет, поздно будет. Он почти не врал — через плечо у него висела большая корзина для сбора трав, на дне которой, завернутые в шерстяное одеяло, были спрятаны съестные припасы, лекарские инструменты и ещё кое-какие вещи, необходимые в его решительной и тщательно обдуманной тайной вылазке. — Ну-ну, — пробормотал Ферт, зевая и прикрывая рот кулаком. Ему, в общем-то, было наплевать. Гэдж вышел на дорогу, ведущую через долину к Изенским Бродам, и прошел по ней сотню-другую ярдов к реке, чтобы показать, что он действительно идет к Изену и никуда больше; потом, когда крепость скрылась за поворотом, сошел с дороги, украдкой огляделся, чтобы убедиться, что за ним никто не наблюдает (даже вездесущий Гарх), и поспешно зашагал на северо-запад — к ущелью под водопадом, где его ждала раненная орчанка.***
Прежде, чем шагнуть в темное нутро пещеры, он остановился и прислушался. Шумел водопад, да в лесу за его спиной беспечно чирикала какая-то ранняя пичуга, но из пещерки не доносилось ни звука — девчонка то ли спала, то ли затаилась, почуяв на пороге своего убежища чужака. А Гэдж по-прежнему был для неё чужаком — странным и непонятным, явившимся из ниоткуда; увы, он не мог этого не признавать, как и то, что по-прежнему вызывает у неё скорее недоверие и страх, нежели хоть что-то похожее на признательность или пусть опасливое, но любопытство. — Это я, — сказал он негромко, прежде чем войти. Потом осторожно шагнул вперед. Для человека в глубине подземелья царила бы непроглядная темнота, но Гэджу вполне хватало того скудного света, что просачивался внутрь сквозь узкий вход: на востоке занималась заря, небо над гребнем гор посветлело, и первые лучи рассвета уже окутывали скалистые вершины, долины и ущелья нежным золотисто-розовым флером. Пещера была пуста. Только куча еловых веток лежала в дальнем углу, да тут же, на верху этой полурасползшейся груды валялась его, Гэджа, старая куртка, смятая и ненужная, точно сброшенная кожа. Гэдж прикусил губу. Неужели эту горемычную деваху все-таки нашли и уволокли домой её пронырливые сородичи? Но почему тогда не прихватили куртку? Или — что? Эта упрямая овца сама смогла ускакать на одной ноге? Он выбрался из пещеры и внимательно осмотрелся. Возле подошвы утеса земля была камениста, и следов на ней не сохранилось, но дальше, у леса, Гэдж нашёл полоску примятой, ещё не успевшей распрямиться травы; на ней лежала роса, значит, беглянка проползла здесь ещё ночью (она именно ползла — на четвереньках, подтягивая больную ногу, Гэдж ясно видел это по характеру примятостей и бороздок на земле). Потом, видимо, пыталась подняться, цепляясь за тонкое деревце поблизости, сломала ветку, чтобы использовать её вместо костыля. Затем поковыляла вдоль утеса, наверно, ища место, где можно вскарабкаться наверх, опять упала (сломанная ветка-костыль валялась чуть поодаль), вновь двинулась дальше где ползком, где на четвереньках, подволакивая ногу, оставляя полосу смятой травы и вмятины от ладоней на влажной от росы почве… Куда она стремилась? Зачем? Гэдж не видел во всех этих отчаянных усилиях никакого смысла. Или она сама не отдавала себе отчёта в своих действиях — просто ползла, как раненный зверь, все равно куда, лишь бы подальше от чужака, от врага, от того, кому известно про её слабость и беспомощность, от того, в чьей власти она так внезапно и нелепо оказалась?.. Он остановился, заметив мелькнувшее впереди среди деревьев черно-серое пятно. Орчанка съежилась за большой елью. Лежала на боку, привалившись к толстому мшистому стволу, скорчившись за ним, словно за щитом — то ли пытаясь спрятаться, то ли вконец обессилев, то ли осознав всю тщету своей заведомо бессмысленной попытки удрать… Интересно, на что теперь, после всех этих дурацких вывертов и поползновений, похоже её больное колено, с досадой спросил себя Гэдж. На кривую корягу? — И тебе, и мне было бы намного проще, если бы ты просто дождалась меня в пещере, — негромко сказал он, не торопясь подходить. — И если бы постаралась хоть немного мне доверять. Она молчала; лежала, свернувшись в клубок, точно еж, и, наверно, отчаянно жалела об отсутствии торчащих во все стороны острых иголок. На её чумазых щеках виднелись грязные высохшие разводы — не то от росы, не то от слез… Потом закрыла лицо руками.***
…Её звали Шаухар. Лет ей было… она точно не знала, но во всяком случае больше тринадцати — столько зим она помнила в своей жизни и могла пересчитать на пальцах и камешках. Гэдж решил, что ей около шестнадцати или чуть поболее, просто она не выглядела на свои годы — была маловата ростом и явно давненько не ела досыта. Она вообще не казалась здоровой и ухоженной, этого трудно было не замечать. Как и шелушащихся бляшек лишая на коже, укусов блох, живущих в козьей шкуре, служащей ей одеждой, запавших глаз, болезненной худобы и общего изможденного вида — похоже, житуха эту девчонку не слишком баловала, особенно в последнее время. Весу в ней действительно было не больше, чем в козе — по крайней мере, Гэджу показалось именно так, пока он, подняв беглянку на руки, тащил её обратно к водопаду (каждую секунду ожидая, что она вцепится зубами ему в ухо). Но она висела в его руках безвольно, как тряпочка — то ли смирившись со своей незавидной участью, то ли и впрямь окончательно выбившись из сил. Когда он усадил её на одеяло, расстеленное на еловом лапнике в глубине пещеры, губы её шевельнулись почти беззвучно: — Зачем… я… тебе? Я… слабая и больная. — Если ты больше не будешь делать глупостей, то через несколько дней станешь сильной и здоровой. И сможешь вернуться домой. Она всхлипнула. Не верила. Боялась поверить. Он достал из корзины чистые полотенца, огниво, бинты и лубки, баночку с мазью из цикуты. Зажёг свечу и прилепил её к подходящему камню — не для того, чтобы разогнать темноту, а чтобы иметь возможность прокалить над огнём кривую стальную иглу. Временная повязка, закрывающая рану на девчоночьей ноге, совсем растрепалась, не выдержав сурового «испытания бегством», и рваную кровавую борозду на бедре нужно было промыть и обработать заново. Гэдж свернул банке с цикутой на совесть прикрученную голову-крышку. — Я смажу этим составом кожу вокруг раны, это уменьшит боль, а потом зашью порез. Сиди смирно… Иначе мне придётся воспользоваться булыжником, ты помнишь? Она смотрела по-прежнему с недоверием и плохо скрываемым страхом, но, видимо, окончательно решила, что сопротивляться бесполезно. Получить камнем по затылку ей тоже не особенно хотелось. — Ты… орк? — Каждый раз, задавая этот вопрос, она как будто ждала, что он сейчас признается: нет, на самом деле я злобный чёрный колдун, — и сбросит натянутую впопыхах неумелую, совершенно неправдоподобную личину. Наверно, произойди такое прямо сейчас — и она нисколько не удивилась бы, да и бояться его стала бы куда меньше. — Орк. Разве ты сама не видишь? — Ты… странный. — Меня тебе не нужно опасаться. — Закончив зашивать рану, он аккуратно перерезал кетгутовую нить ланцетом. Колено, к его удивлению, выглядело куда лучше, чем он себе представлял — орчанка избавилась от шины, наложенной накануне, но тугую повязку снимать, к счастью, не стала — и, хоть тряпки промокли насквозь и были покрыты грязью и еловыми хвоинками, но все же не позволили суставу окончательно принять форму винта. Впрочем, именно на такой случай Гэдж принёс с собой «чулок» из плотной кожи с металлическими спицами и пластинами, который позволил бы зафиксировать и закрепить сустав в нужном положении. Он торопился: следовало вернуться в Изенгард побыстрее, до того, как его отсутствия хватится ворчливый Хавальд. Перевязал девчонке колено, упаковал ногу в кожаный «чулок» и плотно затянул ремни. Ножом срезал невдалеке от пещеры подходящей длины крепкое молодое деревце, обстругал, принёс орчанке получившийся посох. Сказал сухо: — Ногу нужно держать неподвижно… Надеюсь, у тебя хватит ума не снимать лубки. Если понадобится выйти до ветру — опирайся на палку, в качестве временного костыля она вполне сгодится. — Он достал из корзины принесенный из Изенгарда свёрток и положил его рядышком на землю. — Вот, здесь кое-какая одежда, чистое тряпье, молоко и еда. До завтрашнего утра тебе хватит. «А потом?» — беззвучно спрашивал её тоскливый взгляд. — Я опять приду, — сказал Гэдж. — Ах да, вот ещё что… — Он развернул тряпицу, в которую был закутан плоский и чуть продолговатый, похожий на небольшую книгу предмет. Это была восковая дощечка, на которой Гэдж когда-то учился писать буквы и цифры — он нашёл её под кроватью, в ящике со старыми игрушками, как и прилагавшееся к ней костяное перо с лопаточкой на конце. Девчонка смотрела без интереса; Гэдж нарисовал острым концом пера птичку на дощечке — и показал, как стёреть её лопаточкой. — Возьми. Ты же, кажется, любишь рисовать. Не дожидаясь ответа, он всунул дощечку ей в руки и, поспешно собрав лекарское снаряжение и набросав поверх него в корзину первой попавшейся травы, рысцой побежал домой — в Изенгард. Солнце уже показалось из-за края гор, и времени у Гэджа оставалось в обрез: к восьми утра ему следовало быть на посту в лекарской. И, только подходя к крепости, он вспомнил, что так и не проверил самое главное — какого рода грибы растут в темных углах в глубине пещеры.***
— Айрин заходила, — сказал Хавальд, когда после полудня Гэдж вернулся с утреннего обхода из лазарета. — Кто? — Гэдж с трудом припомнил, что Айрин, кажется, звали младшую пятнадцатилетнюю сестру Лута. — Наверно, за лекарством для матушки? — Ну да. Но Эофер её ничем не порадовал. Нету ничего сильнодействующего. — Ага… — пробормотал Гэдж. — Я знаю. Ну, может, завтра что-нибудь появится… Или послезавтра. Надеюсь. Хавальд, почесывая живот, смотрел подозрительно. — Ты чего сегодня какой-то… рассеянный, как в воду опущенный. Не выспался, что ли? Гэдж сделал вид, будто не услышал.***
— Видать, я была права, — задумчиво продолжала драконша. — Хотя, пожалуй, на самом-то деле вас следовало бы сравнивать не с муравьями, а с крысами — вы такие же наглые, жадные, нечистоплотные, гадящие где только можно… готовые пожрать с потрохами собственных ослабевших сородичей… — Давай-ка полегче! — с раздражением сказал Анориэль. — Эти «крысы», между прочим, изобрели колесо. И письменность, и ткацкий станок, и мельницу, и литейную печь, и книгопечатание… И ремесла, и науки, и искусства. И… — И оружие, и «гремучий порошок», и нелепые противоречивые законы, и рабовладение, и неравенство, и дурацкую междоусобную грызню, — а теперь еще пытаются насадить это мракобесие по всему миру. Что ж, крысы всегда считались наипервейшими разносчиками чумы… — Не стоит порицать весь род человеческий лишь из-за нездоровых измышлений нескольких глупцов. Государство сильно не только численностью своего войска. — Видишь ли, с высоты драконьего полета… — А вот не надо судить «с высоты драконьего полета», спустись-ка наконец на землю, летунья! Чтобы судить человека, надо самому быть человеком — не драконом, не эльфом, а человеком, в человеческой шкуре. Поняла? Или вы, драконы, сами без грешка — не уносите скот, не поджигаете людские поселения, не разоряете «муравейники» ради пустой забавы, чтобы посмотреть на переполох среди муравьишек и посмеяться над их никчемностью и беспомощностью? Ведь это право сильного — посмеяться над слабым, да? Или то, что дозволено дракону, не дозволено муравьишке? Или соломинку в чужом глазу найти всегда проще, чем бревно в собственном? Ответь-ка сначала на эти вопросы, летунья-в-облаках, хотя бы самой себе, а если не сможешь ответить — лучше помалкивай… и вообще заканчивай с этой пустопорожней болтовней, от которой уже зубы сводит, и переходи к делу…***
На следующее утро он взял с собой фонарь. Он был готов ко всему — к тому, что девчонка вновь постарается удрать (хотя сомнительно, что ей с её ногой удалось бы взобраться наверх по стене ущелья), или встретит его градом собранных вокруг пещеры камней, или попытается утопиться в озерце под водопадом, но на этот раз орчанка, к его удивлению, обнаружилась на месте и даже как будто ждала его появления. Сидела в пятне света у входа в пещеру и держала на коленях восковую дощечку. На тонком слое воска — так часто его затирали и вновь разравнивали — было нацарапано что-то маленькое, остроносое и четвероногое, покрытое черточками-шерстинками. — Что это? — спросил Гэдж. Судя по всему, это была даже не рыба. — Какое-то животное? Орчанка смотрела исподлобья — не мрачно, скорее вопросительно. Ждала, что он угадает. — Лиса? — предположил Гэдж. Она едва заметно мотнула головой. — Волк? Её лицо выразило яростное негодование. — Э-э… Рысь? — Нет! — Шаухар начала сердиться всерьез: непонятливость Гэджа её явно обескуражила. Ей, конечно, казалось, что не узнать зверя на рисунке может только круглый болван. Гэдж судорожно перебирал в уме всех животных, каких только можно было встретить в горных урочищах. Куница? Ласка? Выдра? Определить, какого именно косолапого зверя изображает нагромождение линий и черточек на воске, навскидку никак не удавалось, да и неумелость художника явно добавляла существу причудливости и таинственности. Это был не то крупный хорёк, не то маленький лохматый медведь… Внезапно Гэджа осенило: — Росомаха? Шаухар торжествующе кивнула — и даже, показалось Гэджу, чуть горделиво улыбнулась. Косолапость, оказывается, была задумкой рисовальщицы, а вовсе не проистекала из её неуклюжести и неумения правильно держать писа́ло в руке. — Покровитель племени? — спросил Гэдж. Она не ответила, но он был уверен, что не ошибся, более того — испытывал стойкую убежденность, что, если отвести в сторону пряди её спутанных волос, закрывающие шею, на тёмной коже за ухом окажется похожая на рисунок татуировка. — Твое племя живет за Скалой Ветров, так? — небрежно добавил он, разглядывая шов у неё на ноге: все было в порядке, признаков воспаления как будто не намечалось, рана заживала даже лучше, чем он рассчитывал. Она смотрела на него странно. Перестала улыбаться, разом захлопнулась, точно устрица: — Зачем ты… спрашиваешь? Она явно не желала об этом говорить. То ли из осторожности, то ли из недоверия, то ли потому, что подобной откровенности Гэдж попросту не заслуживал. Ему хотелось думать — пока. — Можешь не отвечать, — сказал он. — Просто там, где я́ живу, в этом уверены. «Как и в том, что вы там жить не должны», — хотел он добавить, но все-таки удержался. Она поглядывала на него с нерешительным интересом. Нет, она не перестала его опасаться, но, по крайней мере, шарахаться, угрожающе рычать и пускать в ход когти уже не торопилась. — А где? Ты живешь? — Здесь, недалеко. В долине за гребнем горы. Ему показалось, что она вздрогнула: — Там… Люди. — Да. Я вырос среди людей. Она не верила: — И тебя не убили? Так не бывает. Люди всегда убивают орков. — Орки тоже всегда убивают людей? — Если мы не будем убивать людей, они убьют нас. — Люди думают о вас то же самое, — сказал Гэдж. — И почему-то никому не приходит в голову, что можно попробовать когда-нибудь и остановиться. Девчонка обхватила плечи руками: — Тот, кто остановится первым, будет убит. Это невозможно. — Тот… человек, который меня вырастил, однажды остановился, как видишь. Она не ответила: насупилась и съежилась в своем уголке, опустив голову и спрятав ладони подмышки. Не хотела продолжать разговор, внезапно решила вздремнуть или всё же сочла нужным хоть немного поразмыслить над его словами? Вряд ли, как ни хотелось Гэджу быть уверенным в обратном… Он взял фонарь и прошёл в глубину пещеры, чтобы поискать грибов и установить наконец степень их полезности для медицины. Грибы оказались обыкновенными поганками, но Гэдж не почувствовал особенного разочарования — в общем-то, он этого ожидал. — Зачем они тебе? — тихо спросила Шаухар, глядя, как он, срезав один из грибов, разглядывает нижнюю пластинчатую сторону шляпки. — Их нельзя есть. — Я знаю, — сказал Гэдж. — Они нужны мне для другого. — А-а. Чтобы делать это… питье? Для храбрости в бою. — «Напиток бесстрашия»? Тебе что-то об этом известно? Она пожала плечами. — Старейшины хранят рецепт этого питья в секрете. Он нужен воинам… чтобы не чувствовать боль в бою и не бояться врага. — Снадобье из этих грибов может быть и лекарством, — заметил Гэдж. — А ты правда лекарь? — Да. Тебя это удивляет? Девчонка вдруг издала странный звук — не то чихнула, не то приглушенно фыркнула в кулак. — У нас этим старухи занимаются. Врачевательством всяким. Если кто заболеет или поранится… А ты вроде не похож на старуху. — И на том спасибо, — пробормотал Гэдж.***
— Айрин опять утром заглядывала, — сказал Хавальд. — Тебя спрашивала. — Нету пока лекарства, — буркнул Гэдж, — и в ближайшее время вряд ли будет. Если опять появится — передай ей, чтоб больше пока не приходила. — Ладно, — сказал Хавальд, помолчав. — Передам. — И смерил Гэджа каким-то странно задумчивым взглядом.***
На следующий день орчанка нарисовала что-то более понятное — с хвостом и плавниками. — Любишь рыбу? — спросил Гэдж. Она поморщилась. — А больше и нечего любить. Судя по её худосочному виду, ей действительно в последнее время приходилось пробавляться в основном мелкой рыбешкой и речными улитками. И, видимо, не ей одной, решил про себя Гэдж. А ведь несколько зим назад (уяснил Гэдж из ненароком роняемых ей слов и намёков) дела у племени шли весьма неплохо. Род Шаухар обитал не здесь, а гораздо севернее, в западных предгорьях — там был лес, и в лесу много дичи, в лощинах рос дикий орех, а на открытых местах можно было выращивать овощи и ячмень. Но два года подряд выдалась засуха, а потом на ланей и зайцев напал какой-то мор, и в лесу вместо добычи все чаще стали встречаться темноволосые сероглазые йерри, вооружённые метательными ножами, луками и стрелами, которые убивали орков беспощадно (конечно, орки тоже в долгу не оставались, но в лесу у лучников было явное преимущество), так что углубляться в поисках трофеев далеко в чащу стало небезопасно. В общем, грянули тёмные времена: еды на всех перестало хватать, а племя, избалованное относительно благополучной и сытой жизнью, к этому времени разрослось непозволительно. И в конце концов, после небольшой грызни между старейшинами, часть племени решила отделиться и податься на поиски лучшей жизни и новых мест обитания дальше на юг — и, едва кончилась трудная и долгая зима, они собрали кое-какие пожитки и припасы и двинулись в путь. — И сколько вас было? — спросил Гэдж. — Много. Достаточно для того, чтобы мы могли себя защитить. Впрочем, орков, живущих в Туманных горах, тоже было много, и они не слишком были рады нашествию чужаков, поэтому переселенцам, отбиваясь от возмущенных их вторжением коренных племён, приходилось уходить всё дальше и дальше, в более опасные места, занятые уже не орками — людьми. Наконец, после многих дней голода и лишений, ближе к началу лета они нашли худо-бедно подходящее убежище в горах, хотя с едой здесь тоже оказалось туговато: зверье было пугано людьми, чьи поселения находились в ближайших предгорьях, семена моркови и репы, наспех и слишком поздно посеянные, почти не взошли; хорошо, что в окрестностях нашлось много ручьев, где можно было собирать водоросли, жемчужниц и ловить рыбу. Этим занимались в основном женщины и дети, пока мужчины пытались добыть на обед что-нибудь поосновательнее — оленя, кабана или хотя бы козу… — Козы, которые пасутся в предгорьях, принадлежат людям из Дунланда, — заметил Гэдж. — И лучше бы вашим охотникам обходить эти стада стороной. Ибо, если у пастухов начнёт пропадать скот, люди будут просить защиты в… в ближайшей крепости. И тогда ваше убежище найдут… и постараются уничтожить. — Пусть стараются! — она смотрела презрительно, но в голосе её было куда меньше уверенности, чем в словах. — Мы ничего не боимся! Наши воины сильны и умелы, они сумеют нас защитить. — Ваши воины каждый день едят досыта? Она запнулась. — Они храбры и отчаянны! — Не сомневаюсь. Но вас станут терпеть по-соседству только до тех пор, пока вы не отсвечиваете и не доставляете никаких неприятностей. Иначе — жди беды. Голос её задрожал от ярости: — И после этого ты ещё спрашиваешь, почему мы ненавидим людей? А за что их любить? За то, что они убивают нас при каждом удобном случае? Гэдж покачал головой. — Люди, знаешь ли, тоже привыкли не ждать от орков ничего хорошего. Если бы вашим храбрым и отчаянным добытчикам представилась возможность вдоволь пограбить какую-нибудь людскую деревушку — они эту возможность упустили бы? Она молчала. Крутила в пальцах деревянную лопаточку — так резко и гневно, точно раздумывала, не воткнуть ли её прямо сейчас Гэджу в глаз. — Если ты так хорошо знаешь людей… ну, измени это! Сделай так, чтобы орки и люди не убивали друг друга. Ты же говорил — нужно остановиться. И не убивать. Ну вот и сделай это… останови… чтоб никто никого не убивал… Болтун! «Ну да. Если бы это было так просто», — мрачно подумал Гэдж.***
Днем, когда он сидел в лекарской, зарисовывая препараты для анатомического атласа (и слегка клюя носом от ставшего уже ежедневным, вернее — еженощным, недосыпа), вновь появилась Айрин. Гэдж видел её в окно — она подошла, в какой-то странной нерешительности потопталась на пороге, накручивая край платка на левую руку. Потом приоткрыла дверь и заглянула внутрь. — Нету пока лекарства, извини, — сказал Гэдж из глубины лекарской. — Возможно, удастся с горцами договориться, чтоб привезли. Так что не стоит попусту приходить, я сам к вам зайду, когда будет, с чем… Хавальд разве тебе не передал? — Передал, — пролепетала Айрин — та самая курносая светловолосая девочка, которую Гэдж когда-то умудрился жестоко обидеть, отобрав и покалечив её любимую куклу. С тех пор девочка изрядно подросла и года через два обещала стать девой ладной и видной, сейчас же была долговязой и угловатой, слегка неуклюжей, как все отроковицы её нежного возраста. — Но я не за лекарством… Я тут… порезалась… пока свиньям сечку рубила… нечаянно. — Она сдернула платок с руки: действительно, от основания большого пальца вдоль запястья тянулся тонкий свежий порез, чуть кривоватый, словно ухмыляющийся рот. — Надо было просто кипячёной водой промыть и перевязать поплотнее, — проворчал Гэдж. — Ничего страшного здесь нет. Айрин смущённо переминалась с ноги на ногу, дергая здоровой рукой концы накинутого на плечи платка. — Я испугалась… подумала — может, зашить надо? Гэдж вздохнул. — Не надо… Шрам только хуже останется. Ну, давай руку перевяжу, раз уж пришла. Айрин с благодарностью улыбнулась.***
Через несколько дней Гэдж сделал для Шаухар костыли понадежнее. Близилась осень, ночи становились темнее и длиннее, но до холодов было пока далеко. Гэдж по-прежнему выходил из Изенгарда затемно с корзинкой для сбора трав через плечо («И куда тебя носит каждый день, ты уж там поди всё сено по берегам Изена собрал, — ворчал привратник Ферт. — Коровы скоро с голоду начнут дохнуть») и, делая небольшой крюк по дороге, уходил в горы, к водопаду, чтобы навестить свою подопечную. Рана на её бедре заживала хорошо, да и колено, в общем, не доставляло особенных неприятностей, так что, опираясь на костыли, орчанка вполне могла выходить из пещерки и гулять по лесу вокруг — но подняться в одиночку на утес ей по-прежнему было не под силу, а Гэдж пока не намеревался ей в этом помогать. Впрочем, она как будто больше и не помышляла о побеге. Частенько бродила по берегу озера, ища разноцветные камушки, собирала на опушке леса ягоды и съедобные травы, лозу — чтобы плести из неё маленькие корзинки. Иногда рисовала на восковой дощечке (слой воска на которой вконец истончился так, что Гэджу пришлось заливать её по новой), сидя на камне у входа в пещеру, держа писа́ло в кулаке и высунув от усердия кончик языка. Чаще — каких-то странных рыб (потому что изобразить их было проще всего), зверей и летающих тварей (это были не птицы, скорее летучие мыши); реже — аляповатых человекоподобных существ, которые, наверно, представлялись ей настоящими образцами храбрых и отчаянных воинов, на деле же больше походили на отпетых душегубов: все они были вооружены до зубов — острогами, ножами, пращами и дубинками, — размахивали оружием, потрясали кулаками, выпускали неким условным врагам кишки, попирали ногами чьи-то размазанные по земле тела и вообще вид имели самый кровожадный и угрожающий. — Скучаешь по… своим? — спрашивал Гэдж, разглядывая эту отвязную людоедскую орду. — Интересно, почему они тебя не искали? Она презрительно кривила губы: — Искали. Просто… не нашли. Но Гэдж был уверен, что дело в другом: — Они не знали, где искать. Ты ушла тайком, ведь так? Не хотела, чтобы кто-нибудь знал о твоем убежище и о той… скале с рисунками. Ну и делиться добычей тоже было неохота. Она надменно молчала — не желала отвечать на такие вопросы. Зато частенько задавала другие: — Что ты собираешься со мной делать? — Я собираюсь тебя вылечить. — А… потом? — Посажу на цепь, откормлю и съем. Она поглядывала на него исподлобья — недоверчиво, со смутным сомнением. Наверно, пыталась понять, почему он до сих пор этого не сделал. Чистую одежду, которую он для неё раздобыл — рубаху и тунику — она надевать так и не пожелала, и Гэдж не счел за лучшее на этом настаивать. Видимо, находиться день и ночь в свалявшихся блохастых шкурах ей было удобнее и привычнее… И, как он ни ломал голову над тем, как заставить её умыться и переодеться, ничего придумать не мог: она была тверда как кремень в своём намерении оставаться грязной и запаршивевшей. Гэдж, в сущности, знал, что все попытки вывести блох ни к чему не приведут: даже если от паразитов удастся избавиться сейчас, то, стоит девчонке оказаться «дома», в привычной среде, все вернется на круги своя… Тем не менее он принёс ей дегтярное мыло и гребешок с частыми зубьями, чтобы попытаться привести в порядок её густые и, в общем, красивые, хоть и слипшиеся в бесформенный колтун волосы; она как будто удивилась такому намерению, покрутила в руке гребешок, брезгливо понюхала тёмный мыльный ком: — Зачем это? — Вычесывать вшей, — пояснил Гэдж и даже хотел показать, как именно это следует делать, но, прежде, чем он успел коснуться гребешком спутанной копны у неё на затылке, она отдернулась так, точно он имел устремление покуситься на её жизнь или, паче того — невинность. И шлепнула его по руке — не когтями, раскрытой ладонью, но достаточно сильно и яростно — с предупреждением. — Хватит! Не лапай! Я тебя в мужья не выбирала. Гэдж отпрянул от неожиданности. Ругая себя за глупость и дурацкий порыв. Впрочем, дотрагиваться до её ноги и колена ему до сих пор разрешалось вполне беспрепятственно, и он слегка опешил, не понимая, что́ вдруг в её отношении к нему изменилось… Или прикасаться к её драгоценным волосам ему, презренному чужаку, было просто не дозволено по рангу и статусу? Он взглянул на кожаный ремешок со стекляшками, тем временем вернувшийся на запястье хозяйке. — Ты ведь ещё никого не выбирала, так? — Он знал, что такие ремешки девушки-орчанки имеют право носить лишь до первого «замужества». Она вздернула подбородок. — Мой первый Кохарран будет… скоро. — И у тебя уже есть избранник? Она смотрела мрачно. — А тебе какое дело? — Никакого, — сказал Гэдж с непонятным ему самому раздражением. — Но гребешок все-таки возьми. Завтра приду — попробуем извести насекомых… Или мне придётся обстричь тебя налысо, хочешь ты этого или нет.***
Но на следующее утро Гэдж, к непомерному своему изумлению, обнаружил Шаухар на берегу озерца под водопадом. Она сидела на камне возле воды, вытянув и аккуратно умостив перед собой больную ногу, облаченная в холщовую рубаху, принесенную Гэджем, — и с яростным старанием терла кусочком мыла одну из козьих шкур. Другая в это время мирно вымачивалась рядышком на мелководье. — А ты думал, я совсем замараха, да? «Нет», — хотел сказать Гэдж, но, по-видимому, у него на лбу было написано прямо противоположное. Тем не менее он постарался согнать с лица потрясенно-озадаченное выражение и придать физиономии самый что ни на есть спокойный и незаинтересованный вид. Шаухар усмехнулась. Опустила в воду намыленную шкуру рядом с другой такой же, зачерпнула воды ковшеобразным куском коры и, наклонившись над озерцом, показала пальцем себе на затылок. — Лей. — Вода холодная, — предостерегающе сказал Гэдж, беря «ковш» в руки. — Все равно лей… — Она крутила в руке обмылок, оставшийся от раздобытого Гэджем большого куска. Мыло вообще было для орчанки диковиной: в общине они привыкли пользоваться для мытья раствором мыльного корня, а со стиркой и подавно редко заморачивались, только если блохи начинали очень уж донимать. — Вши быстрее разбегутся… а нас, орков, холодом не напугаешь. …Потом она сидела на берегу, завернувшись в одеяло, и расчесывала гребнем непокорную, распушившуюся после мытья копну волос, пропуская сквозь пальцы длинные, чуть вьющиеся пряди, яростно дергая особенно упрямые колтуны, перед которыми были бессильны даже прочные деревянные зубцы. Пары из них гребешок уже лишился в неравной битве с буйной орочьей гривой, но Шаухар, кажется, была довольна. — Видишь, какая я красивая? Надо бы маслом смазать… или козьим жиром… чтоб блестели и так не спутывались. — Может, все-таки помочь? — без особой надежды предложил Гэдж. Она зыркнула на него глазом — но даже не сердито, скорее кокетливо. — Сказано же — не лапай! Сама справлюсь, не безрукая… А у людей оно как? — добавила она, помолчав. — Что — как? — Ну… как они выбирают друг друга? У них ведь нет Кохаррана? — У людей по-другому, — сказал Гэдж. — Они выбирают, как правило, один раз и на всю жизнь. Потом живут в отдельном доме, растят детей… Это называется — «семья». Шаухар сморщила нос. — Это скучно. Всю жизнь с одним мужиком жить… Фу! — Каждому — свое, — заметил Гэдж. — Лебеди тоже создают пару один раз — и до того времени, пока смерть не разлучит. — Ну, мы не лебеди, всего лишь паршивые орки… — она вдруг замолчала. Смотрела куда-то поверх его плеча — в лес. Пристально смотрела, не отрываясь, даже, пожалуй, испуганно; рука её с гребнем застыла на полдороге, сузившиеся глаза сосредоточенно следили за чем-то (или кем-то), скрывающимся в лесной чаще. — Кто там? — Гэдж быстро обернулся. В лесу, под сумрачным пологом, и впрямь кто-то был: мелькнуло между деревьев нечто серое, четвероногое, крупнее собаки. Мелькнуло — и замерло под ближайшей елью, припало брюхом к земле, чуть проползло вперед. — Волк! — Шаухар как будто расслабилась: видимо, волки в ее представлении были отнюдь не теми зверьми, которых стоило бы по-настоящему опасаться. — Это просто волк… Волк? Откуда он тут взялся? Гэдж огляделся в поисках какой-нибудь палки или камня поувесистее. На поясе у него, как всегда, висел кинжал, но допускать зверя на расстояние вытянутой руки ему совсем не хотелось. Не то чтобы он очень уж боялся волков, но в этом звере было что-то странное, что-то настораживающее, даже пугающее… Верный вопрос — не «Откуда он тут взялся?» а «Какого лешего он подошел так близко?» — сказал себе Гэдж. Поистине бесстрашный какой-то волк… Шаухар следила за Гэджем, насмешливо прищурив янтарные глаза: — Что, волка испугался, защитничек? Да я его сама сейчас… палкой… — Погоди… — Что? Волк вдруг подпрыгнул и закрутился на месте — будто его укусила блоха. Он метался меж деревьями туда и сюда, потом замер неподалеку — ощетинившийся, весь какой-то взъерошенный, с ощеренной пастью. И медленно двинулся к Гэджу и Шаухар — как-то странно, боком, подволакивая заднюю лапу, кося налитым кровью глазом. Из пасти его текла слюна. — Он бешеный, — сказал Гэдж. — Что? Волк был уже совсем близко, на расстоянии нескольких шагов — на расстоянии прыжка… Гэдж стремительно наклонился, черпанул полный «ковш» воды и с размаху выплеснул её зверю в морду. Волк шарахнулся от воды, будто от раскаленных углей, заскулил, зарычал… Шаухар испуганно вскрикнула. Гэдж поспешно схватил орчанку подмышки, помогая ей подняться, всунул ей в руки костыли. — Зайди в озеро… хотя бы по щиколотку… они боятся воды… Шаухар попятилась, спотыкаясь о камни. Волк по-прежнему не уходил — тощий, измученный жаждой, с истрепанной, свалявшейся шкурой и вылезшими клочьями шерсти. Щерил зубы, скулил — но подойти ближе к озерцу не решался. Гэдж стоял у самой кромки воды, сжимая в одной руке кинжал, а в другой — камень, никакого другого оружия он найти все равно не мог, кроме разве что брошенного на землю гребешка… Стоял, замерев в неподвижности, зная, что, стоит ему сделать хоть малейшее движение — и волк бросится на него, побуждаемый уже не голодом, не страхом и не яростью, одной только своей жуткой, властвующей над ним хворью… — Эй, — негромко сказала Шаухар за спиной Гэджа. — Держи! — И бросила ему один из костылей. В тот же миг несчастный зверь кинулся — глухо рыча и раскидывая брызги летящей из пасти смертоносной слюны. Буквально за мгновение до этого Гэдж успел подхватить костыль — и, орудуя им, как рогатиной, встретил волка в прыжке, отбросил его, опрокинул на землю. Волчара был крупный и, хоть и ослабленный болезнью, но все еще достаточно сильный — он покатился по земле, но тут же вскочил, пошатываясь, шерсть на его загривке стояла дыбом. Гэдж швырнул в него камнем. Волк увернулся, дрожа, припал к земле… Бешенство направляло его, и горело в его воспаленных глазах, и вновь безжалостно бросило его тело в нападение — яростное, но бессмысленное: Гэдж с размаху воткнул костыль, как острогу, в красную распахнутую глотку. Волк упал, отшвыренный прочь, корчась, беспорядочно дергая лапами, задыхаясь, захлебываясь собственной кровью, бессильно грызя пронзившую его нёбо крепкую деревяшку… Смотреть на его агонию было поистине невыносимо. — Извини, дружище, — сказал Гэдж. Взял камень и, осторожно подойдя к издыхающему зверю, с силой опустил булыжник ему на голову… Череп хрустнул, как старая скорлупка, волк дрогнул последний раз всем телом и безвольно вытянулся, обмяк. Всё было кончено. Шаухар длинно и прерывисто перевела дух. Она по-прежнему стояла чуть поодаль, в озерце, в нескольких шагах от берега. — Он… мертв? Ты убил его? — Да. — Гэдж поднялся и отступил от жалкого, распластавшегося на траве измятого волчьего тела. — По правде говоря, это все, что я мог для него сделать. Она неуклюже переступила с ноги на ногу. — А я думала, ты совсем… — она не договорила. — Что совсем? Она облизнула губы. — Что ты совсем рохля. — Не совсем, — сказал Гэдж сквозь зубы. — Он тебя не укусил? — Нет. Но она, бледная и растерянная, по-прежнему смотрела с опаской, точно боялась, что он прямо сейчас зарычит и то ли бросится на неё, роняя слюни, то ли упадёт на землю и забьётся в ужасных корчах. — И… что теперь? — Ничего. Стащу его в ближайший овраг и попробую сжечь… А костыль, — он посмотрел на изгрызенное несчастным зверем острие деревяшки, — теперь все равно придётся делать новый.***
Ласковый луч предвечернего солнца лежал на подоконнике в сумрачном помещении лекарской теплым желтым квадратом. Гарх с удовольствием разглядывал поблескивающую в пятне света начищенную медную пуговицу, которую потерял кто-то из посетителей. Наклоняя голову то к одному плечу, то к другому, ворон любовался тем, как весело она посверкивает в лучах заходящего солнца, как переливается ослепительно-яркий огонёк на её выпуклом боку — и иногда трогал её клювом, чтобы придать ей наиболее удачное положение. Гэдж знал, что у ворона есть тайник в дупле старого дерева, где Гарх хранит свои сказочные богатства, и время от времени, воровато оглядываясь, наведывается туда, перекладывает с места на место блестящие безделушки, камешки, монетки и серьги, и трясется над ними, как скряга над сундуком с золотыми слитками, и может часами сидеть и млеть от восторга, разглядывая свои сокровища, поворачивая их так и этак и любуясь блеском стекляшек и серебра — и ночами порой поистине лишается покоя и сна, стоит ему пригрезиться, будто его ограбили. Сам Гарх немного стыдился столь непохвальной страсти к стяжательству и златолюбию, ибо это ставило его, во́рона (без сомнения) мудрого и почтенного, на одну доску с прочими, не столь респектабельными представителями разбойничьего вороньего племени, но ничего с собой поделать не мог — и утешался тем, что даже благородному орлу и птице самого высокого полёта позволено, в конце концов, иметь некоторые извинительные маленькие слабости. — Над златом чахнешь, старый сквалыга? — безжалостно спросил Гэдж. Гарх покосился на него неодобрительно — и на всякий случай наступил на пуговицу лапой. — «Юноше надлежит быть скромным и почтительным, грубых и недостойных словес не произносить, — прокаркал он наставительно, — дабы не прослыть невежей среди достоуважаемой публики и не навлечь позора и порицаний на неразумную голову свою. Ибо сказано в «Назидании отрокам…» Негромко скрипнула дверь лекарской — это, конечно, вновь была Айрин. Гэдж уже нисколько не удивился. — Что у тебя на этот раз? — Ладонь обожгла… вот. Па́ром… от чайника. Гэдж молча достал баночку с мазью от ожогов. Хотя покраснение на ребре ладони было настолько незначительным, что, по мнению Гэджа, здесь вполне хватило бы тряпицы, смоченной в холодной воде. Айрин краснела и бледнела, протягивая ему руку, почему-то смущалась и беспрестанно одергивала подол платья, из которого явно выросла за последнее лето. Рассеянно улыбалась. В благодарность подарила Гэджу большое яблоко — почти такое же гладкое и нежно-алое, как её порозовевшие щеки. — И не надоест ей сюда ходить, — пробормотал Гэдж с досадой, когда за Айрин наконец закрылась дверь. — То руку обожгет, то ухо застудит, то палец прищемит… Вот дурёха неуклюжая! Гарх, до сих пор сидевший на подоконнике и безмолвно наблюдавший за происходящим, вдруг издал странное сдавленное кхеканье — точно поперхнулся злосчастной пуговицей. Впрочем, краткое расследование убедило Гэджа, что дело не в этом: Гарх попросту смеялся, разинув клюв, закатывая глаза и трясясь всем телом так, что вздрагивали перья на затылке. — Сам ты дурень неуклюжий… Она к тебе приходит, нравишься ты ей. Ты что, не понял? Гэдж на какое-то мгновение растерялся от неожиданности. Ничего подобного ему даже в голову не приходило. — Я? Нравлюсь? Да она соплюха совсем! И… — И? — Я — орк! — И что? Любовь зла, знаешь ли… — Гарх весело закряхтел. — Ты же бегаешь по ночам к этой своей орчихе… А тоже ведь красавица — ни рожи, ни кожи. Гэдж онемел. Это был удар не то что камнем поддых — прямо лопатой по лицу. Старый валенок Гарх оказался, к его смятению, вовсе не таким уж и валенком… — Ни к кому я… Саруман знает? — спросил он быстро. По правде говоря, только это его сейчас интересовало по-настоящему. Гарх смерил его мрачным взглядом. — Я всё же ещё питаю робкую надежду, что он узнает об этом от тебя, — прокаркал он серьёзно. — И что ты хорошо помнишь о том, что играешь с огнём, и что с каждым днем всё ближе к пожару. — Он встряхнул хвостом и расправил крылья, собираясь улетать, но, прежде, чем подхватить клювом злосчастную пуговицу и умчать её в свою тайную сокровищницу, хрипло усмехнулся и небрежно бросил через плечо: — А что касается Айрин — не переживай… Как только папаша её обо всем прознает и всыплет ей розгами по первое число, так вся блажь у неё из головы разом и вылетит. А я бы на его месте, клянусь, так бы и сделал — и поскорее…