Лучше быть хорошим, чем плохим. Но иногда порядочность приобретается слишком высокой ценой. Стивен Кинг Благородство страданием, друг, рождено, Стать жемчужиной — всякой ли капле дано? Можешь все потерять, сбереги только душу, — Чаша снова наполнится, было б вино. Омар Хайям
Бушевал дождь. Мрачные тучи затянули небо. Вой ветра сводил с ума. Словно сама природа оплакивала несчастных девушек и юношей, женщин и мужчин, детей и стариков, всех, кому не повезло прийти сюда в этот вечер. Дом стоял на окраине. И одним видом своим напоминал огромную неприступную крепость. По всему периметру был огражден железным забором высотой метра в три; за ним — витая спиралью колючая проволока. Вход — кованые черные ворота. Во дворе, лая и скалясь, свободно семенят собаки. Здоровые доберманы с шипастыми кожаными ошейниками. Вокруг ни души. На импровизированной парковке рядом с хозяйским Rolls-Royce столпились кривым рядом десятки машин. От въезда тянулась широкая, выложенная плитами, чуть поросшая травой дорожка, ведущая к зелёной ухоженной лужайке прямо напротив двери в особняк. Лужайку украшали гигантские декоративные кусты животных, хищных. И все они до одного разевали свои зубастые пасти, будто рыча на незваных гостей. Позади особняка в разнобой были разбросаны жуткие статуи и клумбы, давно заброшенные садовником. Деревья, растущие тут лет пятьдесят, не меньше, оплетали особняк толстыми корнями, врастая в бетон. И не придёт никому в голову, что делает этот дом в таком месте. Ведь сплошь лес на километры вокруг. Хозяин его наверняка человек с причудами или богач-отшельник, каких в мире немало, — думали приезжие. Не было слышно ни музыки, ни голосов. Стихло всё. И крики, и мольбы, и плач. Ничего нет. Только стылая тишина. И стук капель. Кровь была повсюду. Аляпистые черные да бардовые лужи-пятна украшали пол, стены, мебель, окна, двери, ступени и перила лестницы на второй этаж. Казалось, алое марево затянуло всё вокруг. Мертвые тела были подобны куклам. Причудливо улыбаясь, они смотрели в пустоту мертвыми глазами. У одних глаза отсутствовали. У других не хватало голов. Трупы против воли притягивали взгляд. Дорогие костюмы, яркие платья, пестрящие в свете бра драгоценные камни и самоцветы на браслетах, обвивающих тонкие, изящные женские запястья; ожерельях, вдавленных в хрупкие, изогнутые углами, бледные сломанные шеи; кольцах на вывернутых пальцах с блестящими от лака ухоженными ногтями. И она — черная фигура в центре. Одинокая и молчаливая. Элайджа Майклсон. Первородный вампир, застрявший в собственной голове. Этого нет? А этого? Кто все эти люди? Когда это было? Это сделала я? Внутри — бессмысленные образы, спутанные мысли. Вставать не хотелось. Конечности повисли плетьми вдоль тела. Может, поспать? Или…есть есть есть есть еда
но это ведь не её желание, да? От хлопка двери она вздрогнула, словно пробудившись ото сна. Повела плечами, сгоняя оцепенение. Раздались тихие шаги. Повеяло свежестью. Запах дождя, приятный и бодрящий, заставил её поднять голову, прикрыть глаза, по-животному, со свистом, не без удовольствия втянуть воздух в легкие. Терпкий мужской одеколон, детское молоко, кровь и выпечка. Дом. Её ли? Их. Дышать стало легче. Вдох — Элайджа? Выдох Поворачиваться было в тягость. Труп девушки без скальпа и обеих ног (обгрызанные до самых костей, они валялись рядом с камином вместе с ошметками другого тела, парой рук и чьей-то головой) выглядел слишком живописно, чтобы отвлекаться от него на всякие глупости. Вот оно, искусство. Хотя, Элайджа больше любит музыку. Живопись это всё как-то больше по части Клауса. Клаус? Она позволила себе не замечать его. Ещё чуть-чуть. Исчезни. Я не готова. Не хочу. Замер в паре метров. От него повеяло теплом и любовью. Нежностью. Раздражением. Непониманием. Страхом. Страхом? Элайджа не отвечала, лелея слабую надежду на то, что он… Ис-чез-ни. Вошедший тяжело вздохнул. — Нехорошо игнорировать собственного брата. Они никогда не понимали друг друга. Но зато…— Делай, что хочешь. — Я не отпущу тебя. — Навсегда и навечно? Он в один шаг оказался рядом с ней, обхватил сильной рукой за горло, придушивая и притискивая к крепкой груди, другой рукой сдавив талию. Она дёрнулась, но вырваться не попыталась. — Я люблю тебя. Он рванул полы её рубашки в стороны. Пуговицы со стуком покатились по полу. Шершавые губы коснулись шеи, зубы прихватили кожу. Она чувствовала клыки. Острые, ядовитые. Их укус травит изнутри. Он развернул её к себе, накрыл её губы своими. Надавив на плечи, заставил опуститься на испачканный кровью пушистый белый персидский ковёр. Поцелуями, жгучими и болезненными, он покрывал её плечи и выпирающие ключицы. Цеплял клыками, царапал, шептал на ухо о любви и вечностях, проведённых только вдвоём. Раздвигая ноги, обнимая его, вплавляясь телом в тело, не смея противиться, она смотрела в потолок, слушая биение его сердца. Между бёдер, внизу живота было влажно и горячо. В груди было холодно и пусто.
— Чего ты хочешь? Пробормотала недовольно. — Чтобы ты пришла в себя. Я лишь… забочусь о тебе. Клаус пожал плечами. Не видела — знает. Слишком хорошо. Гораздо лучше, чем он сам. Элайджа поморщилась. — Ты не даешь мне покоя даже в моем собственном разуме. — С тех пор, как мы уехали из Нового Орлеана, ты всё время проводишь у себя в… домике? — он с любопытством оглянулся, осматриваясь в иллюзии (ошибаешься, не иллюзии, нет-нет, воспоминании, живущем глубоко внутри, но тебе этого знать не обязательно), и весело хмыкнул. — Интерьер на десятку, но я предпочитаю хай-тек. Шутник. Цокнула языком, прикрыла глаза. Пропали трупы и бардак, за окном стало солнечно. С улицы доносились пение птиц, шелест листвы и детский смех. Клаус сел на пол рядом. Немного подумав, лёг, опустившись головой на её колени. Первородная привычным жестом запустила руку в пшеничные волосы, пропуская кучерявые пряди сквозь пальцы. Клаус улыбнулся и приподнял голову, подставляясь под ласкающую его ладонь. — Хочешь уехать? — Нет. Зачем? И куда? А где-то там целый мир ждёт их возвращения. Там, где их семья, наконец, вместе, но там, где, увы, им двоим вместе… нельзя. — Хм. Может, в Мистик-Фолс? Деймон? Смешно. Элайджа рассмеялась. Как-то сухо и безнадёжно. Пусть. Главное, мучительные размышления о кошмарах и пережитой смерти отошли на задний план. Ей ведь нужно как-то залечить свои раны. Сколько веков уйдёт на этот раз? Один? Два? Уехать? Все равно, что во время операции соскочить с операционного стола с распоротым брюхом. Хирурги не поймут. — И что же я там забыла? Клаус посмотрел на неё. Так долго и пристально, не отводя пронизывающего взгляда, словно запоминая.…на самом деле, мне нравилась только ты, мой идеал и моё мерило…*
— Что такое? Она по привычке щурилась, вокруг глаз собрались лучики-морщинки. Помнится, когда она умерла в первый раз ей было… двадцать пять? Двадцать семь? Клаус не мог отвести глаз. Живая, рядом, (бесценная).ч-у-ж-а-я
Боги, как бы Элайджа хотела застыть в этом мгновение. Только они. Друг для друга. Но… — Пора. Хоуп соскучилась по тётушке. Кто-то обещал сводить её на аттракционы. Он поднялся, протянул ей ладонь. Древняя кивнула, позволила ему переплести их пальцы и поднять её, безвольную, легким рывком. Поддалась порыву — прижалась губами к венке на шее, виском к челюсти, повела носом за ухом, коснулась кожи языком, едва ощутимо, но достаточно, чтобы сердце Клауса пропустило удар, ловя отголоски затерявшегося в кровавых эпохах душного и тяжелого счастья на двоих. — Идём. Она проснулась в своей спальне. Он стоял перед ней, всё ещё сжимая её ладонь, но, не зная, что сказать, чтобы не быть услышанным другими, молчал. Отпусти. Элайджа грубовато выдернула руку и поджала губы. Флёр нежности развеялся, как прах по ветру. Никлаус отступил, но взявшись за ручку двери, оглянулся в последний раз. Натолкнулся на тяжелый взгляд, резко развернулся и ушел, тихо прикрыв дверь за собой. На первом этаже Камилла, напевая себе под нос незатейливую песню, жарила стейки. Шаги Клауса стихли, он замер у подножия лестницы, а Ками, о, милая, Ками, с искренним переживанием в обеспокоенном голосе спросила, все ли в порядке с Элайджей. Наверно, подумала Первородная. Несмотря на ревность ко всем пассиям брата и ненависть к себе, да. Она, определенно, в полном порядке.