Family

Неудачник. Это слово вертится на языке уже который год. Оно отдаёт привкусом собственных разочарований, непоправимых ошибок и едкого обгладывающего кости одиночества. Оно звучит смехом его врагов. Злобно улыбается губами Майкла. С вызовом и ненавистью смотрит глазами Ребекки и Кола. Неудачник. Это слово крутится в голове, бьётся о черепную коробку. Оно обжигает черной кровью гибридов у него на руках. Неудачник. Это слово отражает всю его сущность. Оно в его силе, от которой нет толку. Оно в его власти, которая превратила его в монстра в глазах семьи. Оно в его глазах, давно поблекших во мраке вечной тьмы. Оно давит всякого, кто оказывается слишком близко к нему, пытаясь заполнить пустоту внутри. Неудачник. Н-е-у-д-а-ч-н-и-к. Это слово портит ему карму. Оно преследует его уже тысячу лет, с каждым шагом все громче и громче звуча в его голове. Клаус сжимает виски, жмурится так, что глаза начинают болеть, а под веками вспыхивают разноцветные пятна. Всё сводится к ярко-красному. И Клаус бросает бутылку бурбона на пол, разбивая её на осколки, пачкая когда-то белый ковёр, переворачивает стол из баснословно дорогого дерева, пинает стул, разнося его в щепки, срывает нарисованные им самим картины со стен, разрывая их на части, превращая бывшие шедевры в ничто. Клаус садится на диван и запускает пятерню в волосы, раскачиваясь взад-вперёд. Проводит руками по лицу и запрокидывает голову вверх, смотря в потолок пустого особняка. Клаус Майклсон убеждён, что он – самый большой неудачник во всём мире. В комнате бардак, не уцелела ни одна вещь так тщательно и долго продумываемого и создаваемого им интерьера. Всё это – фарс, обёртка, бессмыслица, куча ненужного хлама, и Клаус готов разнести весь дом, уничтожить Мистик-Фолс, разобрать этот город на кирпичи вплоть до последнего камня, лишь бы вернуться на несколько часов назад и всё изменить. Использовать чертов клинок, корить себя всю оставшуюся жизнь, но сделать так, как делал всегда – оставить рядом с собой, не позволить уйти. Но он позволил. Сказал: «Иди», так беззаботно и легко, что удивился сам. А потом, оставшись с самим собой, молча превратил в пух и прах всё, что так долго хотел. Четыре дубовых гроба в соседней комнате. Три заняты, и один пуст. Пуст, как всё существование Клауса, как вся его серо-алая жизнь, холодная и одинокая. Пуст, как он сам внутри, уже которое столетие пуст и мёртв. Один со своими демонами, твердящими, какой он идиот, раз дал уйти. И впервые Клаус с ними согласен. Он – полный идиот и неудачник. Он всегда им был. Раз за разом теряя всё, чего достигал, чего добивался, он только доказывал то, что он – неудачник. Но всё равно продолжал убеждать всех вокруг, что ему повезло больше, чем кому бы то ни было. Гибрид вампира и оборотня, бессмертный, вечный, могущественный – одни сплошные плюсы, твердил Клаус, хотя и понимал, что обманывает. Он обманывает всех и себя – в первую очередь, потому что его жизнь – один сплошной минус. Он накручивал себя целую тысячу лет, перестал доверять собственной тени и оттолкнул всех, кого только мог. И лишь один никогда его не бросал, сколько бы раз Клаус его ни предал, ни солгал, ни лишил самого важного и ценного. Он всегда был рядом. Часы тикали, показывая второй час ночи. Звук стрелок, повторяющих изо дня в день один и тот же путь, был единственным в комнате. И Клаус цеплялся за него, как за соломинку, пытаясь вспомнить, в каком веке придуманы часы и кто придумал время, а самое главное – для чего. Ведь это намного лучше, чем вспоминать сдержанные ответы старшего брата на хлёсткие вопросы младшего: «Уверен, что справишься с собой?», «Не будешь скучать со своим занудством?», «Снова попытаешься найти Кэтрин?». Клаус сжал руки в кулаки и стиснул зубы, коротко воя. Эта сука, Катерина, она всегда стояла между ними. С самой первой встречи с ней, с самого первого замеченного взгляда, наполненного нежностью, брошенного Элайджей на неё, Клаус понял – он убьёт эту тварь с огромной радостью, он будет упиваться болью этой дряни, посмевшей отнять у него брата. Но она сбежала и укрывалась ещё пять столетий, разбивая Элайдже сердце и заставляя Клауса ненавидеть её сильнее. Никто не смеет причинять боль его семье, кроме него самого – это негласное правило, действующее с самого первого дня перерождения семьи Майклсон. И… - Не думал, что мой уход спровоцирует тебя на подобное. Клаусу кажется, что у него галлюцинации. Клаус почти в этом уверен. Вот только присевший перед ним на корточки Элайджа в корне с этим не согласен. Он недовольно поджимает губы и качает головой, тяжело вздыхая, как делал всегда, когда Клаус, окруженный последствиями гнева, молча сверлил его взглядом, не выражающим ничего. Элайджа изящным движением руки вытаскивает из кармана белый платок и протягивает младшему брату, который вообще не понимает, зачем ему эта белая тряпка. Понимание приходит, когда он видит, что сжал бокал до впивающихся в ладони осколков. Капельки крови падали на испорченный вконец ковёр. Клаус взял протянутый ему платок и наспех вытер руку, больше пачкая её и, не задумываясь, бросил пропитавшуюся кровью материю на пол. Элайджа снова вздохнул и поднялся, собравшись начать приводить всё в порядок, но Клаус, неожиданно разозлившись, рывком встал с дивана и сказал в спину старшему: - Забавно, что ты здесь, Элайджа! Впрочем, ты вовремя. Уборщица мне не помешает, хотя я всё же удивлен. Кажется, ты собирался уехать из Мистик-Фолс, разве нет? Элайджа разворачивается, и взгляд у него спокойный, а на лице нет ничего, кроме усталости. Он отвечает обыденным голосом, словно не замечая едкости в словах Клауса: - Я решил ненадолго задержаться в городе. Причину он не говорит. Она и так понятна, по крайней мере, самому Элайдже, а вот Клаус ничего не понимал. Он так же, как когда-то, с яростью смотрел на брата, готовый наброситься на него в следующую секунду. Но карие глаза смотрели на него так тепло, что Клаус забылся. Застыл, невольно приоткрыв губы, всматриваясь в изученное и такое родное лицо, словно ища ответы на свои вопросы. Он не понимал. Не мог понять. А может, просто не хотел себе верить. Элайджа снял черный пиджак, аккуратно укладывая его на спинку единственного уцелевшего в комнате стула. А Клаус всё глядит, не замечая, как чуть темнеют глаза старшего, как напрягается тот всем телом. Он понимает лишь тогда, когда на миг в ушах шумит ветер, когда его с силой толкают на кровать, когда поднимают его руки, сковывая в стальной хватке запястья, когда его шею прокусывают острые клыки, когда в бедро упирается твёрдый член его брата, когда кровь приливает к низу живота, когда его стоны смешиваются с рычанием Элайджи, часто переходя в блаженно-восторженные крики, эхом отдающиеся от стен. Он понимает всё, когда его губ касаются чужие губы. И Элайджа, улыбаясь, шепчет: - Я люблю тебя. И Клаус сорванным голосом отвечает ему тем же. Может, он всё же не такой уж неудачник?..