Family

Вечность – понятие растяжимое. Даже слишком. Люди не вечны, не вечно и то, что их окружает. Великие строения, искусство, чьи-то лица – всё это останется в истории на пару тысяч лет, не более. А после – исчезнет, забудется, превратится в прах ушедших веков. У людей слишком короткая жизнь, слишком плохая память, и порой Элайджа им завидует. День, два, три, месяц, год… люди снуют из стороны в сторону, куда-то бегут, зачем-то спешат, что-то делают, пока те, кому торопиться некуда, бессмысленно тратят десятки лет своего существования. Вампиры вечны, но они – всего лишь пережиток прошлого, игра чьего-то бурного воображения, какой-то давно умершей фигуры старого глупца, ещё в Средние века гонявшегося за кровососами с арбалетом и доносившего на ведьм в святую инквизицию. Не так ли? Нет. Совсем не так. У Элайджи огромный опыт за плечами, он был свидетелем тому, чего не видел никто из ныне живущих, что не описано ни в одной книге, хранящейся даже в самой старой и огромной библиотеке мира. Но как бы ни старался Древний вампир, как бы ни убеждал себя в обратном, рядом со своим братом ему казалось, что он не знает ничего. Не знает ужасной боли от стёртой верёвками, пропитанными вербеной, слезающей с тела кожи; не знает первобытного страха от встречи с самым страшным кошмаром их бессмертия – Майклом; не знает боли от предательств, сильнее магического клинка ранящих мертвое сердце. Элайджа словно пуст, и всё его существование – просто чья-то плохая шутка в огромном театре, играющем душераздирающие пьесы тысячелетий. А Клаус живёт. Живёт, как одинокий волк, бредущий во тьме бесконечного леса, не боящийся никого и ничего. Элайджа никогда его не винил. Никогда и ни в чем. Клаус просто такой. Властный, грубый, жестокий, но боящийся остаться один на один со своим прошлым, с самим собой. Сколько раз он твердил, что его верный старший брат может идти куда хочет? Сколько раз просил, умолял оставить его, бросить, отречься и забыть данную когда-то клятву? Но Элайджа не слушал. Терпел, молчал, даже когда взамен преданности получал удар в спину. Он не боялся и всегда был рядом с Клаусом. Твердил о ценности и важности семьи, какая ирония, ведь семья для Элайджи – это Клаус и только он; его безжалостный кровожадный младший брат, которого все сторонятся. Кроме Элайджи. Древний вампир сейчас бы усмехнулся, да вот только реальность вокруг расплывается, сменяясь очередным видением, созданным его матерью. Если бы знала Эстер, что на месте целующей Элайджу в губы Хейли Первородный представляет совсем не её. Ему легко прогнать эту иллюзию, ведь волчица совсем не реальна, глупый образ, созданный в разуме Древнего. И, черт, как же хотелось Элайдже разорвать матери грудную клетку, переломать ей все рёбра, вырвать сердце и засунуть его в глотку Финна, чтобы тот подавился привязанностью к ней. Глупая псина со сдавливаемой ошейником шеей. Забавно, ведь так же, как бедняга Финн предан Эстер, так и Элайджа предан Клаусу. Даже здесь, в этой бредовой фантазии, созданной матерью, Древний не может избавиться от этого чувства верности, от которого ему самому порой становится тошно. Это чувство – вечно, как и сам Элайджа. В голове – кровавый туман, сквозь который он вновь и вновь видит рефреном повторяющуюся картину, как он с нечеловеческой силой впивается в чью-то шею, вслушиваясь в крик очередной несчастной. Элайдже хочется выколоть себе глаза, зажать ладонями уши, лишь бы не видеть и не слышать всего этого, но он не может. Темная магия ядом отравляет кровь, пробирается в самые темные воспоминания Первородного и вытягивает их наружу. Древний безжизненной куклой висит на цепях, когда внутри него идёт борьба между самим Элайджей и пытающимся вырваться на свободу монстром, которого Первородный еле сдерживает последние столетия. Эстер явно выбрала не самый удачный способ убедить своего сына принять её правоту, потому что, очнувшись, первое, что сделает Элайджа – это разорвёт мать в клочья, чтобы хоть на минуту унять бешеную злость на ведьму, на себя, на Клауса, в конце концов. Гибрида здесь даже нет, но Древнему вампиру всё равно кажется, что он где-то рядом. Элайджа словно ощущает его присутствие сквозь нескончаемые потоки кошмарных видений. И Клаус – такой реальный и настоящий – что-то шепчет о том, что не оставит его одного, что они вместе уничтожат проклятую Эстер, что чертова ведьма пожалеет обо всём, что сотворила с ними, с их семьёй. Вот только Элайджа не отвечает, его снова окружает темнота, и образ любимого им брата растворяется на фоне заливающейся слезами и кровью Татии, мраком окружающего Древнего вампира леса и тихим шепотом матери, нежно повторяющим, что всё будет хорошо. - Всё будет хорошо, Элайджа. Мы справимся, - крепче прижав к себе тело брата, твердит Клаус, и всего на секунду Элайджа чувствует, как чудовище внутри замолкает, перестаёт биться о грудную клетку и царапать острыми когтями ребра. Элайджа твердит себе, что он в порядке. Нет, он правда в полном порядке. Он не хотел убивать сидевших напротив него Финна и Кола, не хотел так злиться из-за кучки криворуких официантов. Он – само спокойствие. Только вот желание оторвать кому-нибудь голову всё равно не оставляет Первородного. Ярость топит, сжигает изнутри, и Элайджа чудом сдерживается от того, чтобы не вырвать какому-нибудь невезучему прохожему позвоночник. Вампир ускоряет шаг, больше всего на свете желая как можно быстрее оказаться дома, куда его, черт подери, тянет невидимой силой. Элайджа слабо улыбается Хейли, встретившей его снаружи. У неё скоро свадьба, а Древнему уже всё равно. Да, она ему нравится. Да, возможно, ему немного неприятно. Но в этом ли дело? Нет, отнюдь. Вампир просто бесится, потому что Клаус все эти дни, пока Элайджи не было в городе, не отвечал на звонки. А если отвечал, то весь разговор состоял из обсуждений чувств Первородного к Хейли и необходимости срочно разрешить проблему в лице их брата – Финна. Глупая, наглая проблема, которая постоянно вмешивается в их жизнь. Элайджу заботит безопасность Хоуп, Ребекки, даже Кола, но на свою он уже давно махнул рукой, впрочем, как и Клаус. А злились друг на друга из-за этого оба. Гибрид что-то говорит о том, что Элайджа не должен вмешиваться в жизнь Хейли, на что Древнему хочется закатить глаза и сказать что-нибудь очень некрасивое, что не говорят в приличном обществе. Да вот только язык не поворачивается назвать младшего брата идиотом, пусть это и звучит не столь грубо. Всё происходит слишком сумбурно, Клаус то исчезает из поля зрения старшего брата, то появляется вновь и ни в коем случае не желает оставаться с Элайджей наедине. Первородный думает, как сказать Клаусу, что он уезжает с Марселем, а гибрид думает, как удержать брата от убийства Джексона, которому нежно улыбается новоиспечённая невеста. "Рано", - повторяет про себя Клаус, проигрывая в мыслях возможные варианты развития событий. "Поздно", - чувствуя легкое разочарование, вздыхает про себя Элайджа, в странном смятении наблюдая за собранным и сосредоточено внимательным братом-гибридом. Элайджа уходит. Клаус замечает его отсутствие, когда видит растерянный взгляд Хейли, бегло осматривающей огромный зал. Гибрид застает брата стоящим на балконе в гордом одиночестве и в лучших традициях романтических фильмов, которые так ненавидит Клаус и обожает Ребекка, смотрящим куда-то вдаль. Элайджа всё же заставил себя дождаться, когда нетерпеливый младший брат соизволит его найти. Нарушая ставшую отчего-то неловкой тишину, он говорит, что собирается уехать. Клаус долго и упорно молчит, Элайдже больше просто нечего сказать. Хотя, может, есть кое-что. Что-то, что он должен был сказать уже очень давно. Вместо вечной ненависти, распрей и постоянных ссор. Три коротких слова. Клаус всё чего-то ждёт. Элайджа всё медлит. Старший еле заметно улыбается и поворачивается к брату. Три коротких слова. - Всё будет хорошо. Он уходит вновь, но уже навсегда, не слыша, как сгибаются с силой сжатые руками Клауса железные поручни, как гибрид рычит сквозь сжатые зубы, как клыками впивается в собственные ладони, лишь бы не закричать, не остановить, не удержать... Элайджа просто уходит, не слыша ничего, но чувствуя, как битыми осколками крошится то, что было между ними в этом городе. Порой Элайджа завидует людям. Ведь их жизнь столь быстротечна, а память так плоха.