Цветы Дьявола

      Голова кружилась, мелькали, сменяя друг друга, звуки, голоса, пятна света и тени. Обрывки слов и картин накладывались на реальность, из-за чего было как следует не разглядеть ни то, ни другое. Кажется, он ехал куда-то, и даже заплатил за билет; кажется, он долго шёл пешком, один раз упал и, как со стороны, услышал треск ткани. «Ну вот, минус джинсы», — мысль скользнула легко и тут же растворилась в цветастом хаосе, где лишь одно осталось реальным.       Одиночество.       Покруче любой адской гончей оно вгрызалось в сердце, разрывало изнутри, ложилось на плечи и пульсирующие болью виски железными кандалами. Каждый шаг отдавался стуком крови в голове, как будто изнутри что-то медленно закипало. Каждый шаг в сторону от Сэма. Дин почти наяву видел жёсткую верёвку, обвитую вокруг шеи, другой конец которой был привязан к руке младшего брата. Ему тоже больно, безусловно, когда она впивается в кожу; вот только у него немеет растёртое запястье, а Дин задыхается, давясь собственным хрипом.       И всё же каждый раз тянет чёртову верёвку, проверяя на прочность собственную гортань, рвётся прочь, грозя сломать шею.       Так было каждый раз, когда они ссорились — Сэм обижался, Дин уходил. Но никогда — так остро. Никогда — до головокружения, колющей боли насквозь, от грудины до левой лопатки. Внутри ныло и жгло, словно на изодранную в лохмотья рану высыпали не соль даже, а толчённый перец.       Как наяву, он видел пустой номер мотеля, где не осталось ни следа вещей брата: ни ноутбука, ни небрежно скомканной толстовки, ни даже долбанной зубной щётки. Он больше не вернётся. Отец, которого вы искали, мёртв, а больше вас ничего не объединяло. Ты один. Навсегда один.       Дин понимал, что всё это лишь тяжёлая галлюцинация, и нет никаких оснований думать, что после нынешней ссоры Сэмми бросит его.       Дин боялся возвращаться в мотель, чтобы узнать наверняка.       Когда зрение прояснилось, Дин вдруг понял, что стоит у ограды. По ржавым прутьям карабкался вверх сухой плющ, надёжно скрывая от глаз одичавший сад по ту сторону.       Старый сад Коулменов. Он никогда не бывал здесь раньше, но отчего-то знал наверняка.       Чуть в стороне не хватало двух прутьев — достаточное расстояние, чтобы пролезть внутрь, перепачкав одежду ржавчиной. В локоть впились цепкие колючки. Выругавшись, Дин рванулся — и под треск порванной рубашки кубарем выкатился на дорожку, сквозь плиты которой тут и там пробивалась тёмная зелень.       За высокой травой, кустарником и переплетёнными деревьями смутно чернел обгоревший остов особняка. Только сейчас, с лёгким запозданием, до Дина дошло, что он не знал адреса.       Что-то привело его сюда. Очевидно, та же сила, которой надо сказать «спасибо» за идиотские сны, за страх, что не удержишь контроль над собственным телом, прикоснёшься — и потеряешь Сэма навсегда.       — Эй, там! — крикнул Дин в тёмный провал окна. — Выходи!       Шумно вспорхнула вспугнутая птица. Обгоревшие балки отозвались натужным треском: того и гляди, обвалятся прямиком на голову. Фальшиво насвистывая, Дин закинул руки за голову:       — Ну? Я жду, между прочим. Только не говори, что решил меня вытянуть погулять в парке. Мне за сегодня вполне хватило свежего воздуха.       Налетевший порыв ветра всколыхнул листву; но вот ветер стих, а шелест и хруст остались, словно кто-то пробирался к особняку. Кто-то вполне материальный. На всякий случай Дин потянулся к припрятанному флакону святой воды.       Невидимка знакомым голосом чертыхнулся, и тревога отступила. Призракам несвойственно поминать недобрым словом «эти грёбанные колючки».       Когда из кустов выбрался Сэм, держащий во рту раненный палец, на место тревоги пришёл стыд. Где-то пополам — от того, что брат шёл за ним, и от другой, чужой мысли: о том, как эти пухлые, совершенно девчачьи губы, поблескивающие от слюны, смыкаются вокруг…       Сделав вид, что рассматривает развалины, Дин отвернулся.       — Ну, раз уж мы оба тут, давай подумаем, где искать призрака. Как там фамилия у этих цветолюбов?       Вот так, вместо извинений и униженных просьб о прощении. Когда в голову то и дело лезут невнятные фантазии, навеянные призраком, лучше избавиться от него как можно скорее. А с обидами можно будет разобраться чуть позже, когда в башке прояснится.       Брат возмущённо покосился на Дина, но, заметив его невозмутимый вид, медленно заговорил:       — Коулмены. Семья, сам понимаешь, была небедная: отец торговал и вечно был в разъездах, мать — домохозяйка, если можно так назвать окружённую прислугой светскую даму. Это она занималась цветами: в местных архивах очень много историй о чудесных розах и пышных приёмах, которые миссис Коулмен устраивала, чтобы лишний раз похвастаться.       Что-то странное было в словах Сэма, но Дин предпочёл не задумываться, что именно, и только переспросил:       — Думаешь, её цветочки?       — Цветы — безусловно. Но меня больше заинтересовали истории о Малькольме Коулмене. Старший сын. На момент пожара ему было около двадцати.       — А что с ним не так? — Дин задумчиво провёл пальцем по стене; на кончике остался пыльно-чёрный след. Этот вопрос он задал вместо потрясённого: «Когда ты только успел?»       — Малькольм много лет был единственным наследником семьи — его брат значительно младше, а сестру, сам понимаешь, сотню лет назад не брали в расчёт. Как писали те, кто посещал миссис Коулмен, мальчик ещё с детства был не очень уравновешенным: издевался над животными, кусал няньку… Постоянно проверял границы дозволенного. Мать его не только не одёргивала, но и давала желаемое. Подозреваю, она надеялась: сын, получив, что хотел, заткнётся и оставит её в покое. По крайней мере, так писала та самая нянька своей двоюродной сестре. Ходили слухи, что мальчишка был как-то причастен к истории, когда местному бродяге изрезали лицо и выкололи глаза…       Дин поёжился:       — Полный набор юного садиста. Дальше-то что?       — А то, что мальчик вырос. Удивительным образом, повзрослев, он стал сдержаннее. Правда, судя по отдельным свидетельствам, только внешне: на деле на его детские игры наложились уже более взрослые желания. Нянька, присматривавшая за младшими детьми, как раз искала повод уволиться, потому что боялась, что хозяйский сынок силой затащит её в спальню. Она же писала, что мальчишку совершенно невозможно контролировать, и он «катится в пропасть разврата с небывалой скоростью»… Красиво сказано. Он развлекался как мог со всеми служанками, которые не смогли отвертеться, и даже со слугами. Миссис Коулмен старательно делала только одно: вид, что ничего не происходит. Отец же, хоть и не поощрял Малькольма, обо всех… ммм… происшествиях узнавал уже из уст жены, которая, сам понимаешь, здорово смягчала картину. Так всё и было на момент пожара, в котором все трое детей Коулменов сгорели заживо.       — Жутковатая история, — Дин на всякий случай посмотрел по сторонам: не подслушивает ли кто из тени деревьев? — Думаешь, это он — наш призрак?       — Он искал что-то запретное. Что-то, что не одобрил бы никто, что ужаснуло бы даже самых отъявленных развратников. Сам не понимаешь? Изолированный дом, где мать всегда защитит от гнева отца, а младшие брат и сестра в твоей полной, безоговорочной власти… Дошло?       — Хочешь сказать, он… — Дин даже поперхнулся, настолько дико звучали подобные предположения. Сэм, хоть и думал наверняка так же, ограничился сдержанным кивком:       — По крайней мере, это укладывается в общую картину. Вероятно, кто-то из младших пригрозил рассказать отцу, и тогда он поджёг дом. Хотел убить их и прикинуться жертвой, но что-то пошло не по плану, и погиб он сам.       — Чушь полная.       Как можно сделать нечто подобное с теми, кого носил на руках? С теми, кого должен был защищать?       — Сам подумай. В этом доме бывали только гости матери; дети были, по сути, пленниками, изолированными от мира. У них не было друзей, не было знакомых их возраста. Только они трое друг у друга. Малькольм, как старший, легко мог этим воспользоваться.       — Слушай, у нас с тобой тоже не так чтобы было полно друзей, да и общая тайна в нагрузку, но я же тобой не пользовался!       Когда до Дина дошло, что именно он только что ляпнул, он в глухом раздражении стукнул по стволу дикой яблони. Давай, смени тему, только не переспрашивай и ничего не уточняй. Лучше дальше о местном призраке.       — Забавно. Кто там мне говорил, что я принимаю слишком близко к сердцу? Не напомнишь?       Дин до крови закусил внутреннюю сторону губы, но, когда он обернулся к брату, на лице расплылась привычная ухмылка:       — Вот такой я непоследовательный. Кстати, всё спросить хотел. Когда ты только успел столько узнать о Коулменах, если сразу пошёл за мной?       За считанные мгновения на лице Сэма сменилось несколько выражений. Недоумение. Беспокойство. Страх.       — В смысле «пошёл за тобой»? Когда ты смылся, я поехал в архив. Да ещё там несколько часов проторчал, пока нашёл нужное… Дин, какого чёрта?!       Старший Винчестер остановился.       — Что «какого чёрта»?       — С тобой происходит. На одержимость не особо похоже. Убегаешь шут знает куда, игнорируешь меня, как будто так и надо… Знаешь, это жутко достало. Ты можешь просто объяснить, что не так, а не забиваться в угол в надежде, что само пройдёт?!       О чём он догадался? Что мог подумать?! Нет, нельзя поддаваться панике.       — Тебе не стоит волноваться. Это не то, с чем ты мог бы помочь.       Брат сжал руки в кулаки, и с каждым словом его речь становилась всё громче:       — Я уже волнуюсь. Что меня совесть сожрёт, когда ты откинешься от какого-нибудь проклятия, а я узнаю, что, оказывается, мог тебя спасти… но ты, конечно же, промолчал, ведь слабенький младший братик совершенно бесполезен и никогда не может тебе помочь! Да ты хоть представляешь, каково это?! Вы с отцом вечно закрывались от меня, вечно были сами по себе. Оберегали меня, как долбанную хрустальную вазу! Вот только я уже не ребёнок, Дин. Сколько раз я мог бы помочь тебе, если бы ты мне позволил!       Крик оборвался, и Сэм замер. Он хватал ртом воздух, силясь восстановить дыхание, и смотрел с такой болью, что грудь сдавило самому Дину. Держаться. Ему не нужно знать. Ему опасно знать.       — Я справлюсь сам. Как и всегда справлялся. Ничего серьёзного, правда.       Он зажмурился и устало выдохнул:       — Конечно. Ты всегда справлялся. Без меня.       — Сэмми, я не это…       — Фигово, знаешь ли, быть единственным человеком, с которым ты никогда не будешь откровенен. Которого вечно будешь защищать от правды. Перед какой-нибудь девицей со стороны ты можешь приоткрыть душу, а передо мной всё время захлопываешь дверь и закрываешь все замки. Я так не могу.       Безвольно опущенные руки, плотно сомкнутые веки, мучительно кривящиеся губы. Это сделал ты, Дин. Ему больно. Ты ранишь его.       — Слушай, я… я беспокоюсь о тебе, о’кей? Что ты взвалишь на себя слишком много. Обещаю, я не брошу тебя, просто дай мне время, и я справлюсь. Замётано? Ты ведь мой младший брат. Я должен тебя оберегать, — Дин шагнул к брату; уголок рта, с трудом удерживаемого в улыбке, нервно дёргался. Сэм раздражённо мотнул головой:       — Мне иногда хочется, чтобы я вообще не был твоим братом!       Если бы он ударил ножом, было бы легче.       Боль, которую Дин испытывал чуть раньше, поддавалась хоть каким-то сравнениям; сейчас он не знал, на что это похоже, не смог бы передать, даже если бы от этого зависела его жизнь. То, что раньше стало бы поводом ненадолго отступить, извиниться чуть позже, сейчас вскрывало его наживую. Воображаемая верёвка на шее натянулась до предела, перекрыв кислород; он почти чувствовал, как хрустит подъязычная кость.       — Дин… какого, ты что, плачешь?! — Сэм подавился остатками монолога. Дин приблизился к нему, совершенно потрясённому, и притянул к себе, прижал щекой к груди, совершенно не считаясь с тем, что младшему пришлось согнуться в три погибели.       — Помнишь, ты как-то остался один, когда мы с папой ушли на тренировку… Когда я вернулся, ты плакал. Тебе приснилось, что со мной что-то случилось, что я не вернусь. Ты… ты тогда слушал, как бьётся моё сердце. Говорил, что это успокаивает. Помнишь?..       Дин продолжал бормотать что-то о детстве, лихорадочно гладил брата по растрёпанным волосам, жмурился, чтобы обнаглевшие слёзы катились обратно, и хотел только одного: чтобы можно было целую вечность вот так стоять рядом, и не думать ни о призраках, ни об охоте, ни обо всей их странной жизни, в которой нет места ещё кому-то. Сэм дёрнулся, затем, смирившись, замер. Минуту спустя в сбивчивую речь Дина вклинилось робкое:       — У меня шея затекла.       И это отрезвило лучше горячего кофе, выплеснутого на живот. Сэм, пряча глаза, робко кашлянул, поправил перекосившийся ворот толстовки. Сглаживая неловкость, Дин отвёл взгляд и буркнул:       — Что у тебя с пальцем-то?       — А… Об шип укололся. Эти чёртовы розы тут повсюду.       Только сейчас Дин заметил их — розы. Сухие, тёмно-коричневые, они тут и там проглядывали из колючих зарослей, словно глаза чудовища, готового к прыжку. Снова порыв ветра; снова многоголосые шелесты и шорохи, птичьи крики, похожие на полные боли стоны…       И мерзкое чувство, что кто-то играет ими. Сталкивает вместе, как жуков в тесном коробке, и с интересом ждёт развязки. Что-то подсказывало: такой же, как в случае Минди и Майка, в случае Келвина и Скотта. Развязки, в которой они оба сдадутся и кинутся в объятия друг друга, чтобы затем погибнуть в огне.       Сквозь шелест донёсся едва слышный шёпот; стиснув сильнее флакон со святой водой, Дин покосился на брата:       — Ты что-нибудь слышал? Нет? Показалось, наверное.       Разумеется, не показалось. Никакая галлюцинация не говорит так длинно и так связно.       Ты сломаешься, как бы ни старался его сберечь. Ты сломаешься первым.