Цветы Дьявола

      Братья Винчестеры прибыли в старый сад Коулменов ещё до рассвета.       Это место, казавшееся зловещим и в прошлый раз, в лучах заката, ночью не стало приветливее. Руки неуёмных фанатов благоустройства и превращения диких уголков в подстриженные лужайки сюда ещё не дотянулись. Романтики сказали бы, что это заброшенному парку только на пользу, но это до тех пор, пока не попытались бы прогуляться свежей летней ночью и не обнаружили с неудовольствием полное отсутствие фонарей и протоптанных троп. Немного светлее было лишь подле сгоревшей усадьбы — здесь сквозь ветви пробивался лунный свет. По крайней мере, здесь, если выключить фонарь, можно было разглядеть собственные руки.       Хотя, пожалуй, выключать фонарь, когда рядом бродит агрессивный дух — не самая лучшая идея.       Выждав с минуту, Сэм деликатно кашлянул:       — Ну вот. Мы здесь. Что теперь будем делать? Устраивать спиритический сеанс?       Дин и сам не мог сказать наверняка, что именно им нужно сделать, чтобы Беатрис Коулмен выдала себя. После погружения в воспоминания Патриции он уже наверняка мог сказать, как обстояло дело. Эта женщина была совершенно равнодушна к детям и боялась лишь беспокойства, которое они могли бы причинить. Вероятно, потому она потворствовала диким выходкам Малькольма: ведь в семье был ещё муж, тот, кто упрекнул бы не наследника, но её, не сумевшую достойно воспитать ребёнка, стоило всплыть скандалу. Дочь рассказывает ей о том, что брат перешёл черту; Беатрис ещё пытается держаться... Но затем она видит, как та самая дочь совершает то, что в её глазах — страшный грех, преступление, что не простили бы и самые любящие родители…       Что же лучше — прослыть матерью чудовищ? Или остаться скорбящей тенью на могиле собственных детей? Для той, кто любил только свои розы, ответ оказался очевиден.       «Она была с ними, всё время с ними. Я думала, она со мной. Я не хотела».       Нет, Беатрис говорила не о том, что надеялась на спасение дочери. Она ужасалась мысли, что Патриция оказалась такой же «испорченной», как её братья, и оправдывала этим совершённое убийство. Вот только дочь, в отличие от сыновей, успела прожить достаточно, чтобы задаться вопросом — как именно вспыхнул огонь. Она не ушла, даже когда стихло последнее дыхание. Она хотела поговорить с матерью.       Кажется, теперь Дин понимал, что увидела Беатрис Коулмен в тот час, когда заперлась в палате клиники.       Вернее, кого…       И вот теперь их души здесь — не привязанные к руинам особняка, но незримо ожидающие за чертой. Дин чувствовал внимательные взгляды, устремлённые на них с братом. Луч фонаря тут и там выхватывал розы — тёмно-коричневые, с упругими, точно забальзамированными лепестками, они не закрылись с заходом солнца, как положено приличным цветам. Даже чуть развернулись, присматриваясь к незваным гостям.       Как бы то ни было, неплохо бы поторопиться. Чем скорее они с этим разделаются, тем лучше.       — Миссис Коулмен! Не соблаговолите ли почтить нас своим присутствием? — преувеличенная вежливость в голосе мало вязалось с тем, с какой злостью Дин наступил на нижние ветки розового куста. Тишину ночного парка прорезал треск и следом — ругань: в ногу впился добрый десяток шипов, тонких и острых, как жала насекомых.       — Может, лучше спиритический сеанс? Доску я на всякий случай прихватил, — предложил Сэм. Дин покачал головой:       — И так явится. Эй, миссис Коулмен!       Привлекая внимание невидимой наблюдательницы, Дин чиркнул колёсиком зажигалки и поводил ею из стороны в сторону, точно фанат на рок-концерте.       — Учтите, если вы не придёте, я всё здесь подожгу — и на этот раз первым сгорит ваш долбанный сад!       То ли Беатрис была не из тех, кто ведётся на провокации, то ли пребывала в полной уверенности, что делу её жизни (и смерти, если подумать) никто не навредит. Ну, или отлучилась на минуту — кто знает, может, и с призраками такое случается.       Ограничившись наблюдением, Сэм опёрся на то, что, судя по воспоминаниям Патриции, некогда было беседкой; сейчас эта конструкция больше напоминала заботливо ограждённую кучу стройматериалов.       — Можешь не торопиться. В конце недели она в любом случае явится по наши души.       — Я бы предпочёл знать заранее, когда она появится, а не ждать, пока она придёт меня убить, — Дин усмехнулся и тут же осёкся. Призрак не боится, что они навредят розам. Но ведь есть ещё кое-что. Главное, что Беатрис Коулмен точно не в силах вынести. Правда, для этого требовалось побольше смелости, чем даже на то, чтобы шагнуть с обрыва, не зная, насколько далеко до дна пропасти. Успокаиваясь, Дин глубоко вдохнул.       — Сэм. Знаешь, Патриция… сказала мне кое-что. В остальном она вроде как не соврала, но я хочу узнать, правда ли это.       Лучше не оборачиваться, не смотреть в его лицо. И без того язык едва ворочается, а прежняя решительность испаряется стремительнее воды на раскалённой сковороде.       — Она сказала, что ты любил меня. До приезда сюда. До… всего.       Отлично, теперь — задать вопрос… Но Сэм упрямо молчал, и Дин обернулся, убеждаясь, что брат ещё рядом, что темнота не разделила их.       — Не надо. Ты сам говорил: для тебя это проклятие. Если тебе хреново от одной мысли, давай просто закроем эту тему. Даже сейчас ты спрашиваешь не потому, что на самом деле хочешь услышать. А потому, что хочешь её спровоцировать.       Пару дней назад Дин бы машинально кивнул, соглашаясь. Сейчас всё было далеко не так однозначно. Не из-за проклятых снов даже, вовсе нет. Хотелось, чтобы между ними не было вечного идиотского недопонимания, чётко очерченных границ, попытки зайти за которые слишком болезненны для обоих. А для этого нужно сделать шаг навстречу правде. Не кому-то одному, а обоим.       Даже если это шаг в бездонную пропасть. Дин повернулся к брату, дотронулся до вздрогнувшего плеча.       — Эй, сколько раз мы во время охоты чуть друг друга не поубивали? Думаешь, признаться намного хуже, чем выпалить в грудь солью? Между прочим, было больно.       Плотно сжимая подрагивающие губы, Сэм отвернулся. Ещё чего не хватало.       — Знаешь, когда наша жизнь полетела под откос — ещё тогда, в детстве… Ты был единственным из нас, кого это не изменило. Ты был слишком маленьким, и пару лет спустя не мог бы даже вспомнить лицо мамы. Наверное, поэтому мне так хотелось тебя сберечь. От всего этого дерьма.       Странно было искать слова для тех мимолётных чувств, которые так давно с тобой, что уже стали чем-то привычным. Дин крепко сжал плечо Сэма, не давая ему отойти:       — А ещё я хотел, чтобы мы никогда не расставались. Потому что ты для меня был и всегда будешь частью той жизни, которая могла бы быть, если бы не… ну, ты понял. Смешно, да? Я хотел тебя защитить. А оставить и позволить жить, как ты хотел, не смог.       — Ты не виноват. Демонам уж тем более было плевать на мои жизненные планы.       Он заговорил. Уже лучше.       — Я это всё к чему, собственно. Мне никто и никогда не смог бы заменить тебя, каким бы ты ни был и что бы ты на самом деле ни чувствовал. Даже если бы ты меня возненавидел, я всё равно бы остался, потому что не представляю, как это — по-другому. И ты думаешь, что я смогу тебя оттолкнуть, если услышу…       — Я люблю тебя.       Совсем недавно казалось, что эти слова убьют его, уничтожат всё, что между ними было. Изваляют в грязи каждое их совместное воспоминание. Но сейчас в груди разлилось щекотное тепло.       — Прости. Я не должен был этого говорить, — Сэм дёрнулся, пытаясь вывернуться из-под руки, — Давай просто сделаем вид, что я молчал, ладно? Я…       — Ты хотел, чтобы я был откровенным с тобой. А теперь сам пытаешься закрыться. Долго мы ещё будем бояться друг друга? Не трясись, ты не Красная Шапочка, да и из меня волк так себе.       На всю жизнь Дин запомнил его взгляд, где смешались страх и надежда — взгляд за мгновение до поцелуя.       Поцелуя, в котором, вопреки всем безумным снам, инициатором стал он сам. Сэм лишь беспомощно зажмурился и даже не нашёл в себе силы на что-то, кроме слабого прикосновения к его руке.       Пожалуй, Дин не отказался бы, чтобы это длилось вечно.       Густой мрак прорезал женский крик, и вспыхнул ослепительный свет. Лишь прищурившись, можно было разглядеть посреди полыхающего костра женщину. Черты лица стёрлись, обратившись в переплетение вздувшихся рубцов и чёрно-кровавых пятен. Дин покачнулся, физически ощутив исходящую от Беатрис Коулмен волну удушающей ярости.       — Патриция! Она здесь! Ты должна…       Нечто невидимое ударило в живот. Дин согнулся пополам, но последовал ещё один удар, отбросивший его и Сэма по разные стороны огненной границы. Патриции нигде не было.       Глаза Беатрис Коулмен были настолько чёрными, что сперва показалось: перед ним демон. Присмотревшись, Дин понял, что глаз у неё попросту нет — лопнули и вытекли, оставив лишь пустые провалы глазниц и кипящую жижу на изодранных в лохмотья щеках. Голос, вырвавшийся из её горла, был похож на клокочущий хрип:       — Я накажу вас. Всех вас.       Языки пламени медленно расползались, окружали. Дин закрыл лицо рукавом, но дым всё равно просачивался, забиваясь в лёгкие. Только бы Сэм успел вырваться из огненного круга… И чего, спрашивается, ждёт эта проклятая девчонка? Может, стоило предупредить заранее, что она может несколько запоздать к семейной встрече?!       Если только…       Расслабленно, как если бы он говорил с живой и очень неприятной ему женщиной, Дин шагнул навстречу пылающему призраку.       — Думаешь, мы грешники, а? Вот только мы никому не причинили вреда. А ты убийца.       Бешеный вопль — и та же незримая сила отшвырнула его к кустам. Шипы впились в плечи и спину, но Дин продолжил:       — Ты убила собственных детей. Сожгла их заживо. Тоже мне, праведница! Давай, убей меня за компанию. Тебе же так понравилось убивать.       Нарастающий жар приближался вместе с Беатрис; огненное кольцо смыкалось всё теснее, и уже не получалось смотреть — слишком слезились глаза.       — Они, как и ты, совершили непростительное. Все трое, они были моей ошибкой; я её исправила.       — Твоя дочь, — Дин судорожно закашлялся: ещё немного времени, ещё… — очень тебя любила.       Когда он открыл глаза, зажмуренные от нестерпимого жара, она была совсем рядом — женщина, огонь вокруг которой не угас даже сто лет спустя. Огонь, который питала её слепая ярость. Беатрис склонилась над ним:       — Нет, они не способны были любить: слепая похоть, разврат — вот вся их сущность. И ты точно такой же.       Пошатываясь, Дин поднялся — лишь бы не смотреть на эту тварь снизу вверх. Краем глаза он искал брата, но не видел ничего, кроме пылающих деревьев и травы. Единственное относительно безопасное место было сейчас здесь, среди роз; шагнёшь в сторону — изжаришься живьём.       — Они были твоими детьми. Не лучшими в мире, быть может, но твоими. И не тебе, никогда никого не любившей, рассуждать о любви. Для тебя чёртовы розы стоили больше, чем все они, вместе взятые.       Времени почти не осталось. Дин стиснул зубы, стараясь не вдыхать дым: голова кружилась, и он едва понимал, где верх и низ, право и лево. Пожары всегда происходили по одному сценарию: старший умирал первым, младший переживал пожар, но погибал после… Боясь не успеть, он с нажимом проговорил:       — Брось, Беатрис. Ты сама знаешь правду. Даже не будь они «грешниками», ты хотела, чтобы их не стало. Чтобы они ушли навсегда. Это было легко? Запереть их в доме? Поджечь?.. — повинуясь порыву, он хрипло выдавил, — Добить того, кто остался в живых?       Сквозь изуродованное лицо призрака проступило совершенное безумие:       — Она не сгорела. Должна была сгореть вместе с ними, но ещё дышала! Я лишь сделала то, что следовало. Она бы всё равно не выжила!       Хрип разнёсся по старому саду, и вдруг звуки исчезли вовсе: ни треска пожара, ни звука шагов. Дин упал на колени; грудь до боли сдавливало удушье. На грани сознания он видел, как приближается к Беатрис другой призрак — девочка, покрытая пеплом.       Патриция смотрела на свою мать, свою убийцу совершенно пустым взглядом, в котором сложно было отыскать и след сочувствия.       — Я защищала твои цветы, мама. Я думала: если буду любить розы, как ты, то ты будешь любить и меня тоже…       Беатрис Коулмен попятилась, и вместе с ней съёжилось, отступило пламя: совсем немного, но Дин, не находя сил подняться, пополз к появившемуся проходу. Только бы не вырубиться сейчас. Только бы ещё раз вдохнуть… Патриция остановилась рядом с матерью и, стиснув обожжённую до мяса руку, коротко прошептала:       — Больше не буду.       А затем кусты вспыхнули, как промасленное тряпьё; ногу обожгло болью. Вперёд. Ещё вперёд, пока окончательно не спуталось сознание; Дин видел лишь цель перед собой, не оглядываясь больше на призраков. Он не знал, что происходит за спиной. Слышал только крик Беатрис Коулмен — на этот раз полный бессильной злобы и отчаяния.       Горький жар надвигался. Из последних сил Дин попытался подняться, опираясь на тонкий ствол подвернувшегося дерева, но тот, пересушенный, хрустнул и сломался. В пальцы впилось несколько заноз, но боли он уже не чувствовал. Способность двигаться, желание выжить вытекало из него с каждым новым вдохом, и на их место приходила сонная апатия. Что ж, когда играешь в догонялки со смертью, не надо удивляться, что однажды она тебя догонит.       Свет окончательно померк.       Кажется, кто-то звал его. Кто-то волок по земле, как можно дальше от огня, и, не прекращая ни на минуту, что-то говорил — Дин не мог разобрать, что именно. Он не мог точно сказать даже, сколько времени прошло, прежде чем вышло снова разлепить тяжёлые веки.       В дымном небе, смешиваясь с заревом пожара, расцветал ранний рассвет. Дин смотрел в розовато-золотое небо, лёжа на коленях Сэма, и заново учился дышать.       — Что, квиты? — горло, ещё забитое горькой гарью, упрямо не желало выдавать что-то кроме надсадного хрипа. Тяжело с такими данными изобразить невозмутимость, особенно когда перед глазами ещё плывёт, да так, что лицо брата расплывается в мутное пятно.       Сэм шумно вдохнул, а затем, наклонившись, прижался лбом к его лбу. Он просидел так почти минуту, прежде чем выдавил:       — Я боялся, что мой сон сбудется.       Дин ободряюще похлопал его по вздрагивающей спине, как ребёнка. Речь уже восстановилась — самое время разрядить обстановку в привычной манере:       — Ну тихо, тихо. Давай порадуемся лучше, что из тебя так себе провидец. И вообще, с чего ты взял, что сможешь так легко от меня отделаться? Даже если б я задохнулся — остался бы рядом в качестве призрака.       — Прекрати. Это не смешно.       Он уткнулся лицом в ворот его куртки, перепуганный и дрожащий, ещё не сумевший до конца осознать собственное облегчение. Настолько открытый и уязвимый, что насмехаться над собственной несостоявшейся кончиной язык не поворачивался.       — Я в порядке, малыш. Я жив, мы оба живы… Всё уже кончилось. Не бойся.       Спина брата перестала мучительно вздрагивать, и он с явным недоумением покосился на Дина:       — К-как ты меня назвал?       — Малыш. Какие-то претензии? Так-то ты всё ещё меня младше.       — Не настолько же!       Вдалеке, за покосившимся ограждением, так же, как сто лет назад, горела усадьба Коулменов. Но теперь огонь расползался по парку, выжигая всё живое, что осталось на пути. Безумный дух убийцы не может выстоять перед праведным гневом жертвы; Патриция, исполнив своё желание, забрала мать с собой. Можно ли винить девочку за то, что она — по-своему — пыталась обрести любовь, которой ей так не хватало? Или за то, что она подталкивала к этой любви других?       Из размышлений выдернул далёкий, но уже различимый звук пожарной сирены.       — Надо убираться. Что-то подсказывает, что за пожар нас вряд ли наградят медалью. В призрака-поджигательницу они точно не поверят.       Слишком резко поднявшись, Дин покачнулся и рухнул бы, если бы не подхвативший его Сэм.       — Да, кстати. Придётся тебе вести. Я, как видишь, немного не в форме.       — Погоди, ты сам пускаешь меня за руль? Кто ты и куда дел моего брата?       Посмеиваясь и тихо переговариваясь, они поспешили к переулку.