Everything Always Goes Wrong.

14 ноября, среда. День. Пустой корпус здания. Сегодня среда, а не воскресенье, но уроков все равно нет. По внутренней связи объявили с утра нечто вроде: - Проводится генеральная уборка. В связи с этим ученикам разрешается отдохнуть один день. Голос Аркла казался мне тревожным, но по громкой связи обычно хрен различишь тревогу и спокойствие в интонации говорящего. Лоренс с ухмылкой слушал сообщение. Потом забрал одну или две книги и вышел вместе со мной в пустой корпус. Ученикам было разрешено гулять по пустому корпусу здания, который занимал одну треть от всего пространства, а также можно было гулять по стадиону. Я не имел ни малейшего желания пребывать на стадионе: мне все еще виделся труп Грегори на траве. Мне мигом становилось слишком плохо. Однажды кому-то пришлось усадить меня на скамейку, когда меня чуть не начало тошнить. Однако в этом был и плюс: я очень ярко смог представить его труп. Я даже вспомнил, как бежал в его сторону и стал захлебываться болью. Не могу поверить, что мое сердце настолько слабое. Ну, в общем, если вернуться в настоящее… Орандж ускакал на стадион с большей частью мальчишек. Его синяки под глазами казались больше самих глаз. Перед этим он мельком поздоровался с Лоренсом, а тот послал его к черту, и они оба засмеялись. Я ни с кем тут не общаюсь, кроме Лоренса и Оранджа. Я что, настолько замкнутый? Знаете, учитель Старк, я вдруг понял, что я больше беспокоюсь за вас, чем за себя. Вы выглядели очень обеспокоенным, когда я смотрел на вас из автобуса. Вы здоровый, амбициозный и способный на риск. Вы сильный. За себя я перестал переживать еще давно, я просто постоянно нахожусь на грани и успел с этим смириться. И вдруг меня начинают накрывать воспоминания… Я понял, что сегодня мне нечем заняться: Оранджу ничего не нужно у меня выяснять, а Лоренс размышляет над чем-то своим, смотрит на рисунок своей девушки и наверняка воображает, что сделает с чертежом. На книги я уже не могу смотреть – это слишком сильно на меня давит. Один на один со своими мыслями, и память подкидывает мне разные идеи, разные фантазии, воспоминания; она легкомысленно и резко достает из своих же закоулков фрагменты моей жизни – что было до приюта, мой первый «сердечный приступ», мое знакомство с вами, а также много чего еще… и мне кажется, я обрел возможность посмотреть на наш мир – точнее, город, сами понимаете, мир-то я не видел – с совершенно другой стороны. Ведь, по сути, пропасть между богатыми и бедными, к примеру, только увеличилась. Она растет с каждым днем. Богатых вы на улицах не увидите. Они норовят рвать когти подальше от этого города. Или же находятся где-то вне зоны нашего зрения, чтобы обезопасить себя. Это касается и мэра города, к примеру, и лидеров банд, торгующих наркотиками. Лоренс упоминал, что они никогда не выходят на сделки; крупные сделки же они поручают проверенным людям. Мне кажется, в нашем городе на самом деле опасно, но это не тот случай, когда ты боишься убийства на улице в любой момент времени. Все вроде как стремятся к тому, чтобы повысить уровень организации, снабдить людей всем необходимым, а с другой стороны – какое это, нахрен, благо, когда таким, как я, не могут сделать сердце просто потому, что я «преступник и вор, и вообще наркоман», хотя ни хрена не соответствую этому определению? Вы чувствуете вонь абсурда? Вы слышите крики людей, удостоившихся высокого положения в обществе, которым лишь бы задавить таких клопов, как мы? О да, в их кругах это известное развлечение. Они бесчувственные сволочи, способные убить любого. Я говорю не только о физическом убийстве своими руками, что называется. Я говорю о многолетнем давлении. Я говорю о разных способах давления. Я говорю о том, что многие такие, как я, покончили с собой, просто кинувшись под машину или обдолбавшись чем-то типа героина. Они знали, что им не выжить в этом мире, им не слинять из этого города. Все молчат о том, в каком дерьме мы все погрязли. И я имею право говорить об этом здесь. Здесь меня никто не услышит – однако, надеюсь, услышите вы. Все грязно и фальшиво, и я соглашусь, что подростковый максимализм имеет место быть в моих словах, прямо на этих вот страницах. Но какая мораль тут может быть, если молодые девушки торгуют собой? Взять ту же девушку Лоренса. Я уверен, что она младше него, а он несовершеннолетний. Я знаю, что работа стриптизершей - это не только танцевать в нижнем белье или без него. Мистер Старк, я знаю. И мне страшно за его девушку, мне страшно за Лоренса. Я не говорю о том, что я против проституции (мой единственный поцелуй был с проституткой, она буквально спасла меня от поцелуйной невинности, и ей это было в кайф) – но иногда это кажется мне настолько нечестным, невозможным и отчаянно грязным, что я просто готов вырвать свое же сердце, лишь бы не чувствовать свое бессилие, прорвавшееся из меня в виде слез. Мне очень жаль. И с этим я ничего поделать не могу. Я знаю, насколько эгоистично звучит описанное выше. Мое сердце болит за тех, кто вынужден так страдать. Я ненавижу сволочей, которые отвергают нас. Я готов плеваться в них кислотой, я готов взять нож и калечить их, пока они не станут блевать своими же органами. Я слишком часто представлял эти картины, чтобы утверждать, что я чист и заслуживаю хорошего отношения. У меня дерет в горле из-за невысказанных слов - или же это всего-навсего кислота, которой следует плеваться в ублюдков. Да ебал я их хорошее отношение – оно достается только таким же лживым мразям с их фальшивыми улыбками и этими их «спасибо», которые запросто можно положить в карман. Я могу вечно плеваться в них дерьмом и кислотой, но толку это не принесет. А в чем смысл киберизации? Я уверен, что и она не принесет счастья людям. Она только увеличит пропасть между людьми. И скоро пропасть будет так широка, что люди не будут слышать друг друга. Никакой человечности. Человечность обыкновенная – вымерший вид… Я опьянен чувством ненависти так сильно, что моя рука еле-еле сохраняет ровный почерк; строчки скачут влево и вправо, то и дело приходится зачеркивать ненужные буквы, слова, а то и целые предложения, ибо мозг не соображает, а я движим лишь жаждой отомстить и разрушить что-либо. Да, я думаю, на такое способен лишь слабый человек… Но, как сказал Лоренс, я не слаб. И я все еще не знаю, что он конкретно хочет мне этим сказать. Я молчу, но такое чувство, что я сорвал голос. Знаете, я смотрю на Лоренса сейчас, и мне кажется, что более безмятежного человека найти невозможно. Он такой спокойный, такой расслабленный, умиротворенный, что мне хочется подойти и ударить его – просто проверить, не умер ли он с блаженной улыбкой на лице. Я не верю в происходящее, отвергаю его, а Лоренса этот поток дерьма будто обтекает, не оставляя на нем и следа. Я помню, что он с самого нашего знакомства был таким: вечно с книжкой, вечно легкая улыбка на лице, вечно выходит сухим из воды. Если я притягиваю неприятности, то ему везет там, где, на первый взгляд, это невозможно. Помню, на нас как-то напала уличная гопота – выходцы из богатых семеек, жаждущие унизить кого-то для удовлетворения чувства своего превосходства. Одним словом, те еще пидоры. Я сцепился с одним из них, он был посильнее меня, но я слишком уж разбушевался – было плевать, кто под руку попался. Я имел опыт в драках, и на этот раз мне повезло, что тот и понятия не имел, что не стоит подставлять сопернику свою спину. Я не считаю честным бить того, кто стоит к тебе спиной, но этого мудака мне было не жаль, уж больно наглое было у него хлебало. И хотя этот придурок грохнулся и успел хавнуть немного песка с асфальта, я почувствовал, как ноги стали ватными, а темнота застлала глаза. Последнее, что я тогда услышал, - голос Лоренса: - Стойте! Он же… Как потом выяснилось, Лоренс сумел наврать им такую чушь, что они отнесли меня в ближайшую больницу, где я и очнулся. Мать одного из этих хулиганов даже принесла мне фруктов и обхаживала меня, как собственного сына. Я так и не узнал, что Лоренс тогда им сказал, но вы можете представить себе, насколько он удачлив? Или же дело не в удаче, а в его интеллекте, к примеру? Факт остается фактом: он меня спас. И это был не единственный случай. Это чертово хобби… страдание и желание написать больше, чем нужно бы. Все записи проверяются, и у меня есть только ваша книга, этот дневник, это единственное спасение. Не знаю, зачем пишу все это, когда вы просили у меня только «докладывать обстановку». Извините. Иногда в голову мне приходят бредовые мысли. Я вдруг пришел к выводу, что мое сердце – неимоверный груз для такого слабака, как я. Точнее, это я - его груз. Мне кажется, оно сильнее меня. Знаете, такая точка зрения, когда в понятие «сердце» вкладывается память, а также душа человека и его воля. И подразумевается, что оно вмещает в себя больше, чем остальной орган или даже разум. Оно хочет жить, в этом проблема. Почему мы с ним вечно воюем? Я хочу умереть – оно хочет жить. Я курю – а оно отталкивает от себя дальше этот дым, эту отраву. Я буквально делаю все, чтобы разрушить себя – а оно отстраивает все заново по кирпичику, бьется сильнее, защищается, как может, от всего этого ужаса. Я просто чувствую, что оно – предатель, если смотреть с этой точки зрения. И мне кажется, другой хозяин был бы ему в самый раз. На что годится такое ничтожество, как я? Это сердце – мой груз. Но почему-то мне кажется, что оно так не считает и хочет сделать так, чтобы я улыбался чаще… Вдруг память открывает тот самый ящик, который мне хотелось бы закрыть на триста замков и оставить гнить на дне океана. И название этому ящику – воспоминания о родителях. Я помню улыбку мамы: такая лучезарная и мягкая, края ее губ очень ровные и плавные. И родинка у правого уголка губ. Но слишком рано эта улыбка сменилась на печальный изгиб, который только портил ее лицо. Безнадежность на ее молодом лице старила ее, отчаяние поглощало огонек в ее глазах. Бессилие пожирало ее, а беспокойство не давало ей нормально спать. Ее любовь ко мне убивала ее, и это трагедия нашей с ней жизни. Я помню, что она все боялась, что со мной что-то случится во сне. Отец часто орал на нее за то, что она мешает ему спать. Потом однажды он ушел на работу, и я больше никогда не слышал его криков. Я даже не помню, были ли тогда какие-то его вещи в нашем доме. Я помню тварей в белых халатах: они все норовили содрать с мамы больше денег за осмотры, за какие-то экспериментальные программы, в ходе которых мой недуг должен был пропасть. Сначала мама верила, а потом я часто слышал в ее голосе усталость. Я уже тогда предчувствовал что-то страшное. Я тогда сказал ей нечто вроде: - Я хочу, чтобы ты улыбалась, мама. Что мне сделать? Она заплакала и обняла меня. А через несколько недель… Я оказался на пороге приюта; в этот день я чувствовал мамино тепло в последний раз. На ее губы порой капали слезы из ее глаз, они скатывались на подбородок, собирались в крупные капли и падали на асфальт. И на мою футболку, когда она меня обнимала. Она все повторяла «простипростипрости», и я никак не мог понять, что это за заклинание такое, что она шептала мне на ухо. И плакал я от того, что не понимал, что она мне говорит, а не от того, что какой-то странный дядя в костюме уводил меня от мамы куда-то вглубь обшарпанного здания. Дурак. Ничего не понимал… Мне очень жаль. Простипростипрости меня, мама. И хотите знать, мистер Старк: эту футболку с ее слезами я никогда не стирал, и, хотя она мне очень маленькая - я ведь тогда был ребенком, - я храню ее в своих вещах до сих пор. Прошло, наверное, около десяти лет. Я не помню. Я надеюсь и верю в то, что моя мама стала больше улыбаться. Той же лучезарной улыбкой, которая сохранилась в моем первом воспоминании о ней. Пусть эта улыбка теперь обращена к здоровому ребенку или к мужчине, который никогда не будет орать на нее, который будет делать все, чтобы она улыбалась... Мистер Старк, почему сейчас я плачу, если я хочу ей счастья? Скажите, почему этот ящик не сгнил на дне океана моей памяти, почему он все всплывает и всплывает время от времени, почему я чувствую боль, которая с каждым разом только больше разъедает меня?.. Но вы, пожалуй, стали мне второй матерью, и ящик памяти с вашим именем я никогда не постараюсь сломать. Я буду хранить его в сухости, чтобы не сгнил, и окутан он только лучшими воспоминаниями. Я не понимаю, как ваша теплая улыбка сохраняется на лице, несмотря на то, сколько раз вы ловили меня с приступами. Я верю, что вы беспокоитесь за нас и любите нас, всех без исключения, но я и правда не понимаю, как можно любить такого, как я. Я хочу выбраться отсюда, чтобы сказать вам спасибо, чтобы еще раз увидеть вашу улыбку. И чтобы еще раз продуть вам в шахматы, хах. Вы всегда выигрывали, а ваши попытки мне поддаваться я мог раскусить очень просто. И я делал вид, что не замечал. Когда-нибудь я выиграю у вас в шахматы! Вам не придется поддаваться. Обещаю.