Пока горит мой динамит

      — Июльский полдень золотой / Сияет так светло… — тихо пробормотала я себе под нос строки из «Алисы в Стране Чудес» Льюиса Кэрролла.       Книга лежала у меня на коленях раскрытой. Страницы тихонько шелестели, когда очередной порыв ветра ударялся в стёкла с воем и грозным рыком. Непогода накрыла Италию, как и близлежащие страны, умывая её бесконечными дождями и пролитыми с небес литрами воды. Невольно возникал вопрос: а не что-то ли там сверху против этой дурацкой свадьбы? Но, вразрез с моими мыслями, подготовка шла своим чередом. Старик Феличе куда-то пропал, новости о нём доходили до меня от Труффальдино, но и то по мелочи.       Часы пробили двенадцать: звонко, с помпой и выскочившими из внутреннего пространства часов человечками, играющими на всевозможных музыкальных инструментах. В моей комнате чего только не было. Она была максимально девчачьей, насколько только можно было представить. Я была словно Алиса в Стране Уродов.       Полдень обещал быть просто изумительным. Дни слились в один сплошной повтор, от которого у меня шла кругом голова. Будто попала в день сурка. Каждый день я вставала, завтракала с Труффальдино и… День тонул в бесконечной череде повторов: я пыталась убить Труффальдино, он выживал, я грызла локти от бессилия. Мне посчастливилось встретиться с противником не своего калибра, это стоило признать. Обычными методами Труффальдино не убрать.       Я, привычная к рутинной жизни, вечно чем-то занятая в Намимори, томилась в роскошном ничегонеделании на этой вилле. Добивали меня сны-воспоминания, точно прорывающиеся через какую-то пробоину. Их не должно быть, но меня почему-то преследовали эти видения.       Шамал не просыпался, что не добавляло красок в мою жизнь. Сегодня за завтраком Труффальдино сказал, что девятнадцатого августа помолвка. Невзначай, слишком резко. Просто кивнув, я доела свой завтрак и вернулась в комнату, где и разрыдалась от бессилия. Вся моя былая бравада сломалась, как и я вместе со своими убеждениями. Мой внутренний стержень оказался тоньше и слабее, чем я изначально думала. Я могу только плакать, как какая-то кисейная барышня, сжимая подушку и думая о преданном мною Цуне.       Массируя припухшие от слёз веки, я отложила книгу и поднялась на ноги. Когда я встала возле балконной двери, то мне в очередной раз предстал однообразный пейзаж: вид на сад, который и не разглядишь через стену дождя, нещадно бьющую сверху. Небеса плакали, и я вместе с ними. Почувствовав озноб, я обхватила себя за плечи и оглянулась в сторону кресла, где лежала шаль.       Хаято, кем ты стала?       Я мотнула головой. Коснувшись опухших век безымянными пальцами, я стёрла выдающие меня следы слабости. Хватит. Меня таким не сломить. Я вам не птичка в золотой клетке, а «правая рука» следующего Дона Вонголы. Пора действовать.       Неандерталец сказал сидеть и не высовываться из дома, раз на улице ливень? Так, а зачем мне это делать, если иди нахуй? — озарила светлая мысль мою дурную голову. Когда я была тем, кто следовал чужим указам? Хаято всегда представляла собою перманентный лулз, доставляя главным образом тем, что с каменно-серьезным лицом несла совершеннейшую хрень.       Нет, всё же, мафиози — это не профессия. Это половая ориентация.       Я решительно переоделась в джинсы и непромокаемые ботинки, накинув поверх джемпера куртейку с капюшоном, принадлежащую ещё Хаято-парню, и в таком виде и спустилась вниз. В гостиной Труффальдино предавался праздной сиесте, обжимаясь с двумя молоденькими горничными. Стоило мне только появиться, как те, увидев мою грозную рожу, испуганно пискнули и умчались прочь. Труффальдино окинул меня недовольным взглядом и приложился к бокалу вина.       — И куда это ты собралась?       — Я обязана отчитываться за каждый свой шаг? — вскинув бровь, поинтересовалась я.       Тут он сделал трагический промах, начав перечить мне, когда я приготовилась к словесным баталиям:       — Никуда ты не пойдёшь. На улице ураган. Ты сдурела?       — По моим убеждениям иди-ка ты нахуй, милый, — фыркнула я, стоя посреди гостиной и ухмыляясь своей белозубой улыбкой.       Нет, у меня действительно теперь белые зубы. Мне несколько раз приглашали косметолога и дантиста. Моя кожа нежная, как у младенца, а зубы белые, как снега на шапке Эвереста.       — Какие такие убеждения? — скосил под дурачка Труффальдино.       — Я верую в господа моего Говинду, а он велит мне не быть безучастной к судьбе моего дорогого и любимого опекуна. — И я сложила руки, пародируя монаха-буддиста, после чего запела.       Говинда эта — хрень. Жидковата, но ничего. Да и выносливая я. Четыре часа подряд «Харе Кришну» орать — это не каждый сдюжит. Но я справилась на ура.       — Понял я, понял! Заткнись ты уже! — вспылил Труффальдино. Пустая бутылка из-под вина подпрыгнула и, опрокинувшись, скатилась на пол. Остатки вина замарали дорогой ковёр. — Едем к твоему опекуну!       — Говинда никогда не ошибается, — кивнула я, но, увидев убийственную рожу неандертальца, заткнулась. Лучше ехать с ним, чем без него. Я давно поняла, что одного Труффальдино оставлять нельзя, иначе у него возникает тяга к приключениям. Та замечательная и захватывающая пальба по копам до сих пор вспоминается мне.       Несмотря на непогоду мы с Труффальдино погрузились в машину. Дождь застилал стёкла, мешал обзору, но мы всё равно покинули виллу Брианца.       Ураган и ливень заметно попортили поля. Я видела прибитую к земле пшеницу, внутренне ужасаясь тому, как уничтожение посевов скажется на людских жизнях. Но дождь всё равно неумолимо проливался с неба.       В Палермо мы приехали только к семи вечера. Путь, обычно занимающий не больше часа, занял целых три. Но самое главное тут то, что я, наконец-то, в Палермо, а не на вилле. Стоит ли говорить, что я не собиралась больше возвращаться на земли Брианца?       К Шамалу нас пропустили нехотя. Полиция действительно приставила к нему хорошую охрану. Но я — его родственник. Полицейские сдались под моим напором и угрюмым молчанием Труффальдино.       — Без тебя, я хочу одна, — уперев руки в боки, выдала я Труффальдино и закрыла перед его носом дверь.       Палата ничуть не изменилась с моего последнего визита. Серо-розовые стены, одинокая плазма на тумбочке, шторы в цвет стенам и одинокая койка с лежащим на ней Шамалом, от руки которого тянулась резиновая трубка капельницы. Я подошла к койке и придвинула стул для посетителей ближе к постели.       — Шамал… Почему ты не просыпаешься? — вздохнула я и взяла его за руку, сжимая ладонь Шамала в своих ладонях.       «Палата прослушивается?» — выстучала я азбукой Морзе ему по ладони пальцем, надеясь на ответ.       «Нет».       Я встрепенулась.       «А камеры?» — тут же застучала пальцем.       «Чисто», — ответил мне Шамал и открыл глаза.       «Я рада, что ты в порядке», — искренне застучала я.       Шамал чуть криво улыбнулся и сжал мои пальцы своими. На белом больничном белье он смотрелся особенно болезненным. Щёки впали, глазницы зияли темнотой. Волосы изрядно засалились, щетина превратилась в мелкую бородку. Но он был жив. Я прижала его руку к груди и прикрыла глаза, готовая второй раз за день расплакаться.       «Ты в порядке?» — обеспокоился Шамал.       Я качнула головой.       «Нет, я не в порядке. Я в отчаянии».       «Девочка моя…» — начал Шамал и запнулся. Меня как током ударило это «девочка моя», сказанное не Феличе, а действительно моим отцом. Моим опекуном. Последним нерушимым бастионом, стоящим за моей спиной.       Я смахнула непрошенные слёзы, будто их и не было, радуясь тому, что Шамал жив, и он в порядке. Но возник другой, очень волнующий меня вопрос.       «Шамал, — застучала я пальцем, — почему ты делаешь вид, что лежишь в коме?»       Ответ меня не обрадовал. И всё как-то встало на свои места. Разложилось по полочкам.