Сосуд и океан

Утром у Итачи пошла кровь. Он сам не понял, как это случилось. Ничто не предвещало этого: не было плохого сна, усталости, тяжелого дыхания, головокружения, помутнения в глазах, тошноты. Утро было хорошим и бодрым. Его грудь не болела. Всего лишь в секунду сжалась и распрямилась, выплевывая воздух кашлем в прижатую ко рту руку. И только потом Итачи увидел, что вся его ладонь в крови. Он смотрел на нее как завороженный, в ступоре встав посреди кухни в домашнем юката и ощущая металлический, горьковатый привкус на губах: привкус желчи и чего-то кислого. Потом медленно оттер рот чистой рукой и снова уставился на багровые разводы на своих пальцах — горячие и скользкие. У него случалось такое и раньше, но редко и после особенно сильного напряжения. Например, тогда, когда Итачи думал, что еще может сражаться со своей хворью, хотя все лекари говорили ему обратное и утверждали, что он погубит себя, если не остановится. Но он не послушал их и после первой же поездки на север страны надолго слег в постель, то и дело давясь в кровавых приступах кашля. После этого Итачи понял, что больше у него не будет поездок. Как и оружия в руках. До того момента он долго не мог этого осознать и продолжал цепляться за несуществующую надежду, что навязал сам себе, но в тот день, смотря на улицу через открытые седзи госпиталя, где лежал уже выброшенным жизнью на помойку, он понял все в один момент. Но что об этом думать и говорить. Это прошлое. А прошлое — давно другая и забытая для них жизнь. Кровавого кашля не случалось очень давно, наверное, с прошлой весны. Итачи никак не мог поверить в то, что его руки были сейчас в крови. Он еще раз оттер губы и пальцы мокрым концом полотенца, отложил его на тумбу, отошел от нее, внимательно оглядел татами — не капнула ли туда его кровь — и снова посмотрел на ладони, все еще оставшиеся в засохших разводах. Руки нужно было немедленно отмыть, касаться вещей ими Итачи не хотел, особенно если этих вещей будет потом касаться его младший брат. Он уже направился к ведру с водой, стоявшему у очага, но в эту минуту позади него прошлепали и остановились чьи-то ноги. Что? Ноги? Ноги?! Итачи с непониманием обернулся, автоматически пряча руки за спиной. На пороге кухни стоял Саске в том же коричневом юката и недовольно щурился на приоткрытые седзи: его сонные глаза резал дневной свет. — Саске? Ты дома? — с удивлением спросил Итачи, совсем ничего не понимая. Более того: он был настолько растерян от неожиданности, что ощущал себя почти застигнутым на месте преступления убийцей или вором. Одновременно с тем Итачи оттирал за спиной руки от оставшейся засохшей крови прямо о собственное юката. Его он может сегодня постирать: погода ветреная и ясная, на дворе юката быстро высохнет. Но Саске не должен был видеть его кровавых рук. Даже подозревать о чем-то подобном. Для него кровавого кашля в нынешней жизни Итачи с весны этого года не существовало и существовать не должно было. — Разве ты не должен уже уйти в Накано? — снова спросил Итачи, наконец-то понимая, почему так неприятно изумлен этой абсолютно ненужной ему сейчас встречей. Уже было десять утра, целых десять утра — рассвет наступил три часа назад, и для них, не городских жителей, встававших с рассветом и ложившихся после заката, это был почти самый разгар дня. Саске действительно должен был несколько часов как отсутствовать дома, а не расхаживать по нему босиком. Итачи не подозревал, что не один, ему даже не пришло в голову проверить это, потому что брата давно не было по утрам дома. Саске небрежно потрепал рукой волосы и криво пожал плечами. Он вернулся вчера позднее обычного, Итачи к тому времени спал. Кажется, они не виделись весь вчерашний день. — Да, я дома, — без каких-либо эмоций в голосе ответил Саске и наконец-то прошлепал босыми ногами на кухню, как будто так оно и надо было. Он остановился у кувшина и попытался налить воду в первую попавшуюся пиалу. Итачи все еще с непониманием смотрел в его спину. — Что значит, ты дома? — опомнившись, снова спросил он. — А храм Накано? Саске снова пожал плечами, словно ответ на вопрос был сам собой разумеющимся. Саске был особенно бледен и несобран в это утро, его лицо казалось уставшим и не выспавшимся. Итачи молчал, пока еще терпеливо дожидаясь ответа. Его все еще перемазанная рука уже не так сильно беспокоила его, как мистическое нахождение Саске дома и его вялый, безразличный голос. Кстати, действительно, что было не так с его голосом? Он был охрипшим? Именно, его голос был охрипшим. — Саске, — с нажимом позвал Итачи. Тот отпил воду из пиалы и с грохотом поставил ее обратно. Оттер рот рукой и прокашлялся. — Я не иду в Накано. Я… — вдруг Саске запнулся, подавившись своими же словами. Итачи не сразу понял, что произошло, и продолжал ждать, сложив руки на груди и прохладно приподняв брови. Только когда Саске пошевелился, протянул руку, что-то взял и повернулся, Итачи увидел, что он держит в руках перепачканное в крови полотенце. О, боже, мысленно вздохнул Итачи и подавил в себе желание потереть переносицу, с внезапным раздражением вспоминая, что оставил полотенце прямо на тумбочке, забыв о нем на время. Но откуда же он знал, что его глупый младший брат дома, и что он как всегда выберет неправильное время, чтобы появиться на этой чертовой кухне! Саске держал полотенце в руках, смотря на него так, будто в его ладонях было что-то потустороннее. Потом он поднял растерянные глаза на брата: от сна и усталости в них не осталось и следа. Только замешательство и почти детский, совсем несвойственный ему испуг. — Что это? — с искренним удивлением спросил Саске. — Это кровь? — Порезал палец, когда готовил завтрак, — абсолютно спокойно солгал Итачи. Он сделал это, не моргнув и глазом, но все равно его ложь прозвучала неубедительно даже для него самого. Хотя бы потому, что никакого завтрака не было и в помине, ни единого его следа. Он только собирался сделать его, как закашлялся. Но кажется, что Саске не обратил на то внимания. Он снова смотрел на полотенце, держа его обеими руками. — Палец? — глухо переспросил он. — От порезанного пальца не может быть столько крови, — Саске снова поднял голову. Но что-то продолжить говорить Итачи ему не дал: в глазах его брата начало проясняться то, что называют осознанием. — Храм Накано, Саске, — сурово отчеканил Итачи, желая как угодно не дать развиться теме о крови на полотенце. Он ощущал — да-да, нечто, что ощущал крайне редко — внезапную злость и на себя, и на брата из-за того, что ситуация выходила почти абсурдной, а ему приходилось оправдываться перед Саске, который не должен быть тут сейчас. — Я жду объяснений, почему ты здесь, а не в Накано, — повторил Итачи, теряя терпение. Саске все еще сжимал в руках полотенце. В какой-то момент Итачи захотелось подойти и вырвать его из рук брата, чтобы эта немая сцена наконец-то окончилась. — Я уже прошел наказание, — вдруг ответил Саске. Итачи изогнул бровь. Что-то подсказывало ему, что эти слова далеки от истины. Наверное, то же, что подсказывало и его брату о том, каково происхождение крови на полотенце. И вопреки тому они стояли друг напротив друга, зная правду и продолжая лгать в глаза. — Прошел? Тебе еще оставалось два дня. — Нас отпустили раньше, — продолжал настаивать на своем Саске. — Отпустили? Раньше времени? — Ну да, — все так же спокойно отвечал Саске, держа в руках окровавленное полотенце. — За какие же заслуги? — Откуда мне знать. Меня это не волнует. Итачи в который раз за утро подавил вздох. Возможно, ему было бы легче поверить в слова брата, если бы Саске сказал ему об этом вчера или сегодня утром еще только тогда, когда зашел на кухню. Но после того как он взял в руки это полотенце, в его искренность Итачи не верил ни на секунду и не понимал, зачем Саске лгать, если все равно все будет известно. К тому же господин Сарутоби никогда не сокращал срок наказаний. — Саске… — начал было Итачи, вдруг вспомнив о показательных боях, которые должны были пройти вчера, и о том, что еще не слышал подозрительно ничего о них от брата, как его прервал громкий и далекий стук во входную дверь. Саске вздрогнул и положил полотенце обратно на тумбу. Но Итачи успел заметить в его жесте напряжение и растерянность. — Я открою, — поспешил сказать Саске и шагнул в сторону коридора, но брат его остановил. — Я сам. Иди к себе, продолжим позже и очень серьезно, — твердо сказал Итачи. Саске проследил за ним немым взглядом, почему-то не берясь спорить, а это был первый признак чувства вины. Размышлять было не над чем: он абсолютно точно что-то натворил. И Итачи, честно говоря, уже устал от того. Саске молча следовал за ним все то время, пока Итачи шел по неосвещенным коридорам в прихожую, и остановился только у угла, не решаясь ни помешать брату, ни пойти за ним дальше. Итачи спустился с порогов, слишком поздно вспоминая, что, скорее всего, юката на его спине в коричневых разводах от крови, как и руки, и Саске, разумеется, это видит, что еще больше злило и досаждало ему. Но в дверь стучали слишком настойчиво, чтобы сейчас что-то делать с этим. А на пороге стоял тот, кто только подтверждал опасения по поводу Саске — Сарутоби, опиравшийся на старую трость. — Господин Сарутоби, — поздоровался Итачи, поклонившись, и невольно покосился через плечо, сдвинув брови. Саске не было. Еще бы. — Доброе утро, Итачи. Не помешал? Не разбудил? — улыбнулся Сарутоби рыхлыми губами, как будто его визит совсем никак не мог значить что-то скверное. Его лицо выглядело радушно и добро, даже в какой-то мере ласково и понимающе. Итачи в который раз с досадой подумал, что никогда не поймет того, почему они с Саске не могут найти общий язык. — Разумеется, не разбудили, — ответил он. — Тогда можно пройти занудному старику? У него есть к тебе совсем небольшой разговор, Итачи, — добродушно сказал Сарутоби и заглянул за плечо тому. — Твой сорванец дома, так? — Так, — сухо подтвердил Итачи. — Ну, не будем его смущать тогда. Проводишь надоедливого старика в свой прекрасный дом, сын? Итачи молча посторонился, приглашая Сарутоби зайти. Только тогда, когда они шли по коридору в главную комнату, он услышал, как украдкой прошелестела и хлопнула в прихожей входная дверь. Саске ушел, не став дожидаться того, когда у него потребуют объяснений, а ему придется снова говорить одно и то же — то, от чего уже начинало тошнить. Итачи подумал, что убьет его сегодня, если услышит в очередной раз его раскаяния и душеизлияния о том, какой он паршивый младший брат. Убьет. Прямо как тот и хотел. Потому что это ни черта не смешно, даже для Итачи. *** Сам Саске тоже нисколько не сомневался в том, что брат его убьет. Величину проступков учеников додзе можно было определить по тому, как реагировал на то Сарутоби. Одно дело, когда он наказывал, не связываясь при этом с семьей ученика. Другое дело, когда он звал к себе старшего члена семьи провинившегося. И третье дело, когда он наносил визиты самостоятельно. Это означало катастрофу. Но удивляться было нечему: плохим поведением отличалось немало учеников военной академии и додзе, а вот спорить и дерзить старику Хирузену так, как сделал это вчера Саске, до него не додумывался никто. Кажется, в чем-то Сарутоби был вчера все же прав, как бы ни было грустно это признавать: Саске в очередной раз наказал сам себя, а самое смешное, что он сказал вчера только правду и пытался всего лишь защититься — но, наверное, самозащита давно считается преступлением, ведь с ней не попляшешь под чужую дудку, так ведь? Однако он принес себе неприятности этим же, ударил себя же камнем и ножом. И в очередной раз вмешал в это Итачи. Забавно, не правда ли? Саске не удивится, если от услышанного у брата случится новое кровотечение. Он не удивится. Он просто сам убьет себя же, не дожидаясь, пока это сделает Итачи. Наруто подметал самую дальнюю дорожку на территории Накано, когда Саске остановился рядом с ней и прислонился спиной к облетевшему клену. Это было последнее место на свете, куда ему хотелось бы прийти, но ноги сами привели его сюда. Наруто, увидев его, остановился, с удивлением моргнул, оглянулся вокруг — на дальнем дворе никого не было, и с метлой в руке подошел к Саске, останавливаясь рядом с кучей наваленных сухих листьев. Скоро их будут жечь. — А ты еще меня называл психом, — серьезно сказал Наруто, хотя это вроде как должна была быть шутка или издевка. Саске поднял глаза и посмотрел на него. На смугловатом лице Наруто и в его синих, ясных — но ведь действительно, откуда у него взялась поразительно чуждая им всем внешность! — глазах не было ни намека на злорадство. Только понимание и участие. И после этого Саске наконец-то понял, почему пришел именно сюда из всех мест, где мог бы укрыться. Это было абсурдно для них двоих, но только Наруто мог сейчас понять его. Не только сейчас — всю жизнь. Они были единственными друг у друга товарищами по несчастью, и это… это успокаивало. Это давало смутную надежду, что ты не одинок в своем изгнании. Что есть кто-то еще, кто варится в этом же котле, а значит, есть и возможность выжить и выбраться из него. Черт побери, Саске никогда не думал, что скажет себе подобное в здравом уме, но это его и правда успокаивало. Они всегда были двумя белыми воронами — Аматерасу и демон-лис. И, возможно, что именно их смешная вражда — всего лишь изуродованное понимание друг друга и сентиментальный страх признать его — на самом деле всегда заставляла их не сдаваться и не отворачиваться от себя и своих целей. — Скажи, старик Хирузен исключил меня из военной академии и додзе, да? — спокойно спросил Саске. Именно за ответом на этот вопрос он пришел сюда. За ответом и вопросом о том, что теперь им с Наруто делать дальше в жизни. Саске еще со вчерашнего дня был готов услышать нечто о своем исключении из додзе, думал об этом всю ночь и размышлял, как скажет Итачи. Он даже подобрал слова и продумал всю свою речь, после которой сказал бы, что больше не имеет права наследования их катаны. Он хотел это сказать сегодня утром. Сказал бы. Если бы не кровь Итачи на том полотенце. Кровь, господи. Он сегодня держал в руках его кровь. Его драгоценную кровь, которую слизал с пальцев, пока шел к Накано. Никто, никто на свете не может представить, каково это — держать в руках кровь своего брата. — Да нет, — покачал головой Наруто. — Старик Хирузен хочет, чтобы ты до конца отбыл свое наказание и вернулся в додзе и академию. Он пошел к тебе, ты не знаешь этого? — Знаю, — Саске досадливо цокнул языком и откинул голову назад, смотря вверх. — Он пришел к моему брату. — Старик вроде как хотел попросить твоего брата поговорить с тобой, ты же не захотел слушать этого бывшего извращенца, — Наруто замолчал и зачем-то поворошил носком сандалий растрепанную метлу. А потом снова посмотрел на Саске. — Что, боишься, что твой брат тебе всыплет? Кого-то ждет порка и стояние на коленях в углу? — с ухмылкой на все лицо спросил Наруто. — Заткнись уже, — устало выдохнул Саске. Он смотрел на голые ветки клена над своей головой: черные, тонкие, сплетенные между собой, как большая паутина. Как мозаика, которую осталось разукрасить масляной краской или заполнить пустоту в ней цветным стеклом. Вокруг было тихо, почти безмолвно: птицы затихли до весны, ветер только изредка и совсем тихо шуршал сухой алой листвой, пылающей, как костер, на пожухшей траве. Пахло далекими увядшими полями, туманами и зимой. А сквозь кленовые ветки виднелось ноябрьское небо — ясное, голубоватое, но бледное, немного дымчатое, высокое и холодное. Совсем не летнее. Но очень спокойное. Такое же спокойное, как и Саске, чья оглушительная буря, поломав все, что можно, наконец-то улеглась. После нее ничего не осталось. Совсем ничего. Ничего. — Я не смогу посмотреть в глаза брату, — вдруг сказал Саске, вглядываясь в небо над собой сквозь сплетенные ветви клена. Наруто поджал губы, грустно улыбаясь. Он вряд ли мог это понять, но слушал, а это было лучше, чем если бы он пытался что-то добавить. — Ты ведь слышал наверняка, что у моего брата хворь? Все в деревне знают об этом. Из-за нее он вернулся сюда. Он болен. Очень тяжело. Смертельно тяжело. Он проживет только половину своей жизни. Понимаешь, как это… неправильно? Ему нельзя перенапрягаться физически или испытывать сильные переживания. Но произошедшее расстроит его. А ведь ему нельзя расстраиваться. Но я его расстраиваю. Это какой-то чертов замкнутый круг. Хотел бы ты себе такого младшего брата, Наруто? — Я бы лучше задушился, чем имел бы такого брата, как ты, — фыркнул тот. Саске отчего-то усмехнулся, опуская голову и прикрывая глаза. — Я бы тоже задушился, если бы ты был моим братом. — Хорошо, что мы не братья. — Да уж, — согласился Саске. Его губы все еще кривились в улыбке. Либо это были нервы, либо это было облегчение, но ему так сильно хотелось беспечно смеяться или улыбаться, стоя в алой листве под этим голым кленом и ноябрьским небом с запахом льда и земли. Они некоторое время стояли так молча, каждый думая о своем. Эта тишина была такой уютной и свойской, что в нее не верилось. Точнее, не верилось, что они способны ее издавать, будучи рядом. Но Наруто все-таки не выдержал, первым провел рукой по волосам, растрепывая их сильнее, и спокойно улыбнулся. — Все будет хорошо, — сказал он, и Саске чуть не рассмеялся от того, как абсурдно беспечно прозвучали слова Наруто. Если бы все было так просто. — Нам осталось всего ничего. Все равно нам не дадут никаких положительных рекомендаций. Старик сказал, что мы будем начинать с самого низшего звания. Нам еще долго придется терпеть друг друга. — Это последнее, что меня волнует, — признался Саске. — Только бы скорее все это закончилось. — Закончится, не переживай, — все с той же спокойной и чертовски взрослой улыбкой продолжал Наруто, и удивительно, но его слова успокаивали. Они были абсурдно наивными и простыми, но даже сама эта иллюзия чего-то хорошего постепенно успокаивала Саске. — Дальше будет легче. В городе мы не будем учить дерьмовые стихи о послушании и читать уставы додзе. Все, что мы будем делать, — держать катану. Здорово же, да? — Как у тебя все просто, — невесело заметил Саске, с интересом и вниманием разглядывая лицо Наруто. С каких пор они говорят друг с другом как друзья или как просто хорошо знакомые люди, а не дерутся на шинаях, проламывая седзи в додзе и заброшенных храмах? — А все в жизни должно быть обязательно сложно? — Наруто перехватил метлу крепче и вдохнул полной грудью осенний воздух. А потом поднял голову и посмотрел на небо, прикрывая рукой глаза от тусклого солнца. — Нет, как раз все очень просто. Жизнь — это самая простая вещь на земле, датте байо. Я буду всего лишь следовать своему пути воина, и это самое простое на свете, — твердо и уверенно сказал Наруто с улыбкой и снова посмотрел на Саске. — Ты тоже должен идти дальше, раз твой брат вроде как ожидает от тебя хороших результатов. Не очень хорошо будет расстраивать его еще сильнее, да? Но пусть он будет спокоен: я не позволю тебе свернуть с твоего пути. Кому угодно, но только не тебе, такому же психу, как и я. Никогда не позволю. Будь уверен, придурок. Просто будь уверен. — Боюсь, что после разговора со стариком Хирузеном мой брат ничего хорошего ожидать от меня не будет, — мрачно возразил Саске. Наруто только фыркнул и автоматически разворошил носком сандалии собранные в кучу кленовые листья. Саске наблюдал за тем, как с прелым запахом поднимается золотистая пыль из-под шуршащих листьев. А потом он снова посмотрел в смуглое, тронутое красками лета и солнца лицо Наруто. — Это вовсе не плохо, что у тебя всегда все так просто и легко, я не это имел в виду, — вдруг хрипло сказал Саске, опуская глаза к своим сандалиям и до боли сжимая руки за спиной. Наруто с удивлением посмотрел на него, и Саске понял бы выражение его лица, если бы увидел его: ему нелегко сказать то, что он скажет сейчас, это почти проигрыш, позор, но он должен был это сказать. И именно ему, Наруто. — Я всегда завидовал тому, что у тебя все так просто, — продолжал Саске. — У тебя собачья жизнь, у тебя никого нет, даже друзей, и так все просто при этом. Так… светло и ясно впереди. Я так не умею, хотя у меня есть брат. Не умею и не понимаю, как у тебя это получается. Почему у меня все так мрачно и сложно, а у тебя — нет. Наверное, потому что ты способен увидеть хорошее в плохом, и ты силен духом, а я… А я дважды проклят. Наруто смотрел на него во все глаза, замерев. — Эй, твоя кислая рожа еще омерзительнее, чем обычная, — вдруг слишком странным голосом изрек он. Саске покосился на Наруто. — Твоя всегда одинаково омерзительная, — ответил он. Наруто вдруг рассмеялся, тепло и слишком солнечно, а Саске натянуто улыбнулся, ощущая себя круглым идиотом. Только у круглого идиота может появиться такой товарищ по несчастью и по жизни, как Наруто. *** Итачи тоже ощущал себя круглым идиотом. Скверным старшим братом — это уж точно. Наверное, все-таки воспитание было не совсем его стезей, раз он так и не смог вложить в Саске прописные истины. Он делал все это время что-то не так. Совершал какую-то ошибку раз за разом. Их было много на самом деле, но какая-то из них была главной и роковой, которая уничтожала его брата - его путь, его душу и его разум. Раньше Итачи мог бы глубоко вздохнуть, услышав подобные новости о Саске, или обреченно покачать головой. Но сейчас он сидел прямо, пусто смотря на Сарутоби. — Я так и думал, что он мне солгал, — только и сказал Итачи. Сарутоби хмуро кивнул в ответ. Он курил трубку, сидя со скрещенными ногами напротив Итачи. Тот сидел ровно на пятках, но только у стены, где над ним висело их фамильное оружие — их фамильное проклятье. Итачи как нынешний глава семьи и рода находился на месте отца, точно так же, как и тот когда-то, только вот отец вряд ли выслушивал подобное о своем младшем сыне: при жизни их родителей Саске был куда покладистее и дисциплинированнее, и он бы точно не позволил того, чтобы отец услышал о нем дурные и недостойные вести. Итачи не сдержался и с горечью цокнул языком: его приезд действительно все усугубил. Обидно, не правда ли? — Не брани этого мальчика, Итачи, — Сарутоби с шумом затянулся и выдохнул густой дым. — Я пришел не для того, чтобы донести тебе на него и заставить тебя его наказать. Ни в коем случае. Он сам достаточно наказал себя. Его можно понять, ведь я задел его чувства и воинскую честь. А мы все понимаем, что это. Он чувствует себя оскорбленным из-за того, что я не разрешил им с Наруто идти на бои. Он не понимает, что я сделал это для их блага, а не для того, чтобы наказать сильнее. Он был сам не своим. Мне горько это признавать, но, к сожалению, работа в храме Накано не пошла ему на пользу. Тьма в нем стала только больше. — Дело не в этом, — покачал головой Итачи. — Дело не в додзе, в вас или в Накано. Дело во мне. Я возложил на него слишком большую ответственность — свою смерть. Она непосильна для него пока. Он вынужден принять ее слишком рано и не при тех обстоятельствах. А Саске не тот человек, с которым можно делать подобное без последствий. Я не совсем понимал это раньше. Я думал, что, наоборот, теперь-то я должен перестать сомневаться в нем, жалеть его и обязан передать все в его руки, чтобы он делал и понимал все сам, один. Но теперь я вижу, что ошибался. Я возложил на его плечи слишком тяжелую ношу. — Да, — Сарутоби тяжело встал с пола и, заложив высохшие руки за спину, подошел к приоткрытым седзи. С заднего двора в комнату тек свежий воздух, и они оба дышали им полной грудью. — Саске всегда старался вопреки себе и нам ради своей семьи, но твой приезд натянул его стальную нить до предела. Это не значит, что ты поступал неправильно и теперь должен винить себя в чем-то, — прохрипел Сарутоби и снова повернулся к Итачи. — Саске очень переживает из-за тебя и поэтому так болезненно реагирует на все, что с ним происходит. Тебе просто стоит поговорить с ним как брат с братом. Я пришел просить тебя только об этом. — Я только и делаю, что говорю с ним, — с досадой бросил Итачи. — Но чем больше я говорю, тем сильнее он накручивает себя. Все, что я делаю, дает обратный результат. Любое благо, что я даю, превращается в зло для него. Я только порчу его жизнь. Я постоянно порчу его жизнь. Отравляю ее одним своим существованием, как бы это по-идиотски ни звучало. Я не знаю, что делаю не так. И не знаю, что теперь делать. Наверное, я просто не способен изменить его. Изменить и сделать счастливым. Возможно, это сможет кто-то еще. Я на то надеюсь, по крайней мере. Сарутоби отчего-то сипло, по-старчески грузно посмеялся, вытащив трубку изо рта, а потом снова вложил ее в свои дряблые губы, подходя к висевшему за спиной Итачи оружию. Он в полусогнутом состоянии разглядывал его, куря, и с одобрением — фамильная катана была слишком благородной и красивой — причмокивал трубкой, гремя ей по желтым зубам, а потом вытащил ее изо рта, снова заложив руки за ссутулившуюся от старости спину и повернувшись к Итачи. Тот сидел все так же прямо и неподвижно, смотря в пол. — Ты не должен себя в чем-то винить, Итачи, — мягко сказал Сарутоби, по-отечески глядя на него. — Не надо винить себя и ненавидеть за все то, что происходит с Саске. Ты всегда вел себя достойно истинному воину, сыну и старшему брату. Мы все всегда гордились и будем гордиться тобой, а потому верим, что ты справишься с любой проблемой и ответственностью. Ты должен всего лишь продолжать быть его братом, который будет с ним и на его стороне вопреки всему. Поговори с Саске, убеди его вернуться в Накано и додзе. Пусть он знает, что его никто не оскорблял. — Я множество раз объяснял ему вещи, которые он не может принять или понять, — взгляд Итачи случайно упал на собственные ладони, на несуществующие мозоли на них. Но почти тут же он сжал руки в кулаки, пытаясь растворить это фантомное ощущение: свои мозоли — это последнее, о чем ему хотелось бы думать сейчас. — Каждый раз он кивает мне. Он все прекрасно понимает, но никак не может найти компромисса с собой же. — Разумеется. Это и есть тьма, — кивнул Сарутоби. Итачи же грустно усмехнулся. — Боюсь, что нет, — возразил он. — Нет? — Он любит меня слишком сильно. Вот и вся его тьма, — закончил Итачи и замолчал. Сарутоби неуклюже, с кряхтением нагнулся за керамической тарелочкой, которую ему дали для трубки, и вытряхнул туда прогоревший табак. Потом продул свою трубку и спрятал за пояс. Итачи сидел все в той же позе. Сарутоби положил ему теплую руку на плечо, заставляя поднять голову и посмотреть на него. — Ты очень хороший старший брат, и мы все можем позавидовать Саске, но можно старик даст тебе совет? — прохрипели его дряблые губы. Итачи блекло кивнул. — Старики всегда надоедливы, но в их головах не только солома, поверь. Ты думаешь и поступаешь правильно, как и должен поступать глава вашей семьи и его старший брат. Но при всей твоей строгости, заботе и силе ты все еще очень далек от него. Разговоры — это хорошо, но что ты даешь ему ими? Ты говоришь о нем и о том, что он должен делать. Но Саске это и так известно. Известно от себя и от нас. Ты увеличиваешь его чувство вины и собственной слабости, даже если вам обоим так не кажется. Возможно, ему надо услышать нечто иное, чтобы найти равновесие в себе. Ведь почему ты всегда говоришь ему только о нем? Ты тоже любишь его слишком сильно, и это видно. Но вы всегда были слишком сильными и волевыми мальчиками. И если раньше Саске еще был мал, а ты — опытнее, сильнее и старше, и ты должен был вести его за руку и контролировать каждый его выбор или шаг, то с возрастом вы начали перехлестывать друг друга, и это нормально. Твой брат вырос и стал сильным. Ему больше не нужно, чтобы его подавляли силой, он хочет поделиться ею сам. Он хочет сражаться сам. Он хочет теперь понимать, что вокруг него, и делать выборы сам. Он желает иметь место в вашей семье. Неравенство между вами стирается. Это закон природы. Теперь ты протягиваешь ему в руках одно, а он протягивает совершенно иное. Но вы никак не можете отдать друг другу то бесценное и чистое, что держите, потому что ваши руки слепо сталкиваются и начинают яростно бороться и отвергать друг друга вместо того, чтобы нести свет, какой и хотят. А это рождает боль, ненависть, непонимание, одиночество, вину, отчаяние и бессилие. Вы оба очень сильные и оба очень разные. То, что понятно и удобно тебе, непонятно и неудобно ему. То, что может он, не можешь ты. Но у тебя до сих пор есть маленькое и очень нужное преимущество: ты все еще опытнее, ты способен видеть дальше, и ты обладаешь крайне важной и прекрасной вещью — сердцем старшего брата, — Сарутоби улыбнулся и потряс Итачи за плечо. — Оно подскажет тебе, какая сила из этих двух в итоге изуродует чистоту в вас и сломает обоих, а какая сможет дать новую жизнь. Подскажет, чьи руки все-таки убьют свет в чужих и своих ладонях и покроют настоящей тьмой любовь в них, а чьи с новой, молодой силой раздуют этот дрожащий огонь в крепкий очаг. Твое сердце поможет тебе. Ты должен быть сильным с таким братом. Очень сильным. — Я пытаюсь, — сказал Итачи. — Я знаю, что все уже давно не так, как было тогда, когда мы были детьми. Я это понимаю и принимаю, это действительно правильно, и я этому рад. Я очень рад, что мой брат уже больше не ребенок, и что он пробует общаться со мной на равных. Но я как будто еще никак не могу это прощупать и разглядеть со всех сторон. Не могу правильно использовать это. С пользой. Не могу преподнести Саске эту мысль правильно. Иногда иметь дело с ним все равно, что ходить по берегу океана: сегодня отлив, а завтра грянет шторм, и тебя смоет с берега. — Про что я и говорю. Океаном нельзя пренебрегать и обращаться с ним, как с пылью. Нельзя губить его свет, топтать его душу и ранить его, чувства океана нужно воспитывать и взращивать с терпением и открытым сердцем. Но я верю, что ты найдешь верный выход, — заключил Сарутоби. — Твое сердце подскажет тебе. Итачи промолчал. В таком же молчании он проводил господина Сарутоби до выхода. В таком же молчании поклонился ему, закрыл дверь за ним и оглянулся назад, в безмолвную глубину их старого дома. Он был темным, пустым и сегодня казался совершенно, особенно чужим. Почти давящим темными стенами и глухими, безжизненными комнатами. «Как склеп», — вспомнил Итачи слова брата, когда зачем-то остановился у его комнаты. Да, этот дом и правда давно как склеп, в нем уже нет места для жизни и радости. Склеп, в котором Итачи собирается сам себя похоронить. Точнее, он уже сделал это три года назад. Он давно заживо похоронил себя и все те немногие годы, что еще у него оставались. Давно чувствует себя заколоченным в гроб. Давно ощущает себя неживым. Единственный, кто заставляет его время от времени вспоминать, что ему только двадцать два, живет за этими дверями. Единственная жизнь и надежда, что остались у этого дома и у него самого. Единственная жизнь, что они — дом и он — так отчаянно пытаются согреть, взрастить и спасти. Так отчаянно и слепо, что сами же и убивают эту жизнь. Итачи протянул руку, но тут же отдернул ее, когда взгляд упал на его ладонь. Она все еще была в засохшей багровой крови, и он не хотел касаться седзи в комнату брата грязной — покрытой дыханием смерти — рукой. Итачи натянул рукав юката до самых пальцев и сквозь него дотронулся до двери, раздвинув ее. Футон Саске не был убран, он так и лежал посреди комнаты с развороченным одеялом — главной уликой того, что сердце Саске так же разворочено. Итачи хотелось назвать брата в мыслях снова глупым, но он так и не смог, потому что ясно и четко понял, что сам такой же беспросветно глупый. Ведь Сарутоби — опытный и старый человек, со столькими годами своей жизни и чужих судеб за плечами — прав. И если бы Итачи не был глупым, то отступиться от своего и серьезно задуматься над тем, что сказал ему Сарутоби, он догадался бы сам уже давно. Но он был глупым. Глупым и таким же упрямым, самоуверенным, надменным и гордым мальчишкой, как и Саске, идущим напролом по чужим сердцам, не желающим принимать и видеть того и удивляющимся, что топчет из-за этого слишком многое. Но как иначе — они все люди. Люди, которые ошибаются и не знают того; люди, которые пытаются найти ошибки и исправить их всю жизнь; люди, которые слишком поздно, а иногда даже и никогда не понимают очевидных вещей и не находят истины, которую так отчаянно ищут. А чтобы ее найти не надо быть взрослым, не надо быть ребенком, достаточно иметь только сердце и трезво понимать его, общаться с ним — так же их учили в додзе когда-то, неправда ли? Итачи стоял так, смотря на футон Саске, несколько минут. А потом снова задвинул дверь, стараясь не касаться ее грязной рукой, и обернулся в пустые коридоры, в которых ему придется плутать остаток жизни и медленно умирать, кашляя кровью, разлагаясь изнутри и угасая от приступов, в то время как его брат будет жить, цветущий, здоровый и сильный, и навсегда забудет дорогу сюда, в эту могилу, где ему не будет места. Но это не было грустным. Это казалось естественным. При всей ужасающей правде это было таким естественным, что Итачи не ощутил боли или сожаления при мысли о том. И не ощутит никогда. Ведь он умирает и выбирает этот склеп для того, чтобы его брат жил. Он выбирает из всех возможных вариантов жизнь и счастье Саске, пусть даже они будут построены на костях и могиле его старшего брата. Быть похороненным заживо ради Саске и есть его путь. Тот самый, который он всегда считал своим. Тот самый, который заставляет чувствовать себя нужным. Тот самый, который вдыхает в него силы при неминуемой смерти и жизни в одиноких и таких же умирающих доме и саду. Тот самый, который помог ему из залива вырастить океан, что готов захлестнуть его и смыть с берега. Тот самый, который помогает вспомнить, что ему всего лишь двадцать два, и он тоже хотел бы — наверное — жить так долго, как сможет, и сражаться так легко, как сможет, и любить сильно так, как сможет, а не гнить, будучи еще живым. Поэтому Сарутоби прав — Итачи найдет верное решение. У него получится, потому что он — старший брат. На этот раз у него получится сделать все правильно. У него больше нет ни единого права на малейшую ошибку, на крошечный промах, потому что следующий будет стоить им с Саске всего. Наверное, вы думаете, что я должен быть жестоким на этот раз. Должен припечатать его к стене и выбить из него душу. Должен наступить ему на горло — только потому, что, по вашему мнению, я родился раньше него. Должен окончательно лишить его всего, в том числе и выбора. Должен подавить его волю, сердце, личность и связать, напугать, унизить, сломать ради того, чтобы только упрямо настоять на своем, как я стоял всегда, потому что я опытнее и старше, потому что умею быть холодным и непреклонным, потому что мое лицо всегда спокойно, а руки точны — так, по-вашему, поступают те, кто любит? Это и значит, по-вашему, быть старшим братом? Это вы ждете от меня? Продолжения упрямства? Эгоизма? Жестокости? Насилия над моим маленьким братом, который не в силах больше этого терпеть? Тогда вы ни черта не знаете. Вы не видите разницы между любовью и попыткой вырастить океан. Вы не видите разницы между маленьким младшим братом и взрослым младшим братом. Вы не видите наши сердца и нас настоящих. Вы не знаете, что такое любить своего младшего брата, и что важнее всего для старшего брата. Итачи справится. Он переступит через все, в том числе через себя, особенно через себя. На этот раз он не будет неудачником, которому остается только сожалеть и признавать свои идиотские самоуверенные ошибки, что он делал раз за разом — те ошибки, которые и вы, и я считали правильными все это время, и которые коверкали в моих и ваших глазах самое прекрасное, самоотверженное, жертвенное, глубокое и чистое, что есть у старшего брата в его болящем и кровоточащем сердце. Он будет тем, кем пытался быть всегда, совершая промахи, раскаиваясь в них и вопреки тому с закрытыми от вины и стыда глазами до боли сжимая чужое плечо, — братом, который не посмеет потушить своей тьмой дрожащий свет в бесценных для него ладонях. Потому что это и есть любовь старшего брата, о которой вы, конечно, ни черта не знаете.