Петрикор

А луна этой ночью, как на горе, ослепла — и купила у Смерти краску бури и пепла.

      Ночь опускается на Дом тяжелее обычного, придавливает своим весом, стягивает чернотой окна. В коридорах почти сверхъестественно пусто. Спотыкающиеся, шумящие, крадущиеся и таящиеся, сегодня оказались намертво прибиты животным страхом. Они боялись не меня, но этот страх был плотно со мною связан, закрывая все пути и переходы, приколачивая душу ужасом.       Крысятник облегчённо вздыхает с моим исчезновением. Я бесцельно шатаюсь по коридорам как тень отца Гамлета, но уходить отчего-то боюсь. Меня грызёт чувство, что уйди я сейчас, больше я сюда не вернусь. Это слишком живое и инстинктивное ощущение, чтобы от него отмахнуться. Собаки загнанной в угол камнями. Дикой, очень похожей на волка собаки.       Меня уже не трясёт и не лихорадит, голова ещё чумная, перед глазами скачут вспышки шаровых молний. Я не замечаю как передо мной вырастает дверь четвёртой и как долго я возле неё стою. Ловлю себя на мысли, что там тихо, как на поминках и меня передергивает.       Хочется закричать, сознание сочится через кожу, коридор вздувается и плачет. Сползаю по стене держа руками голову так, словно она действительно может улететь, за спиной теплеет. Горячит лопатки, обнимает, тянет внутрь и мне, честное слово, становится смешно. Это уже было форменным издевательством, поиском пределов моего терпения, которое давно перешло все видимые и невидимые границы.       Отодвигаюсь от стены и пьяно пошатываясь встаю. И тут же режущий, кипящий воздух сметает меня обратно. Горячая гротескная тень вжимает плечом в царапающую штукатурку, нависая тяжело дышит перегаром, скалит зубы у самого уха.  — Что ты, блять, там видел? — и в темноте кошачьим безумием поблескивают два зеленых глаза.        Лицо Сфинкса въедается в глаза катарактой, тугой телячьей жилой перетягивает виски. Мне кажется, что этот взгляд еще долго будет меня преследовать, сниться в каждом кошмарном сне. Жженая пластмасса в зеленом огне, сердце обтекающее ртутью.       На задверный шум стекается вся стая. Первым вылетает Горбач, расталкивая и разбивая напор плечом, вклинивается между нами. Он не трогает Сфинкса, вместо этого Горбач почти виснет на мне, прибивая грудью к стене так, что становится тяжело дышать и из-за его спины демонстрируется только малая часть моего лица. Я закрываю глаза.       Я видел как Сфинкс выходит из себя, считая этот раз, лишь дважды. В первый, когда я только появился в Четвёртой. Тогда же Табаки провозгласил это кровавой пьесой и с удовольствием пересказывал во всех шести Шакальих вариантах: с обнаженными телами истекающими кровью и ниоткуда появляющимися у Сфинкса руками, предварительно оборудованными палками и камнями. Концовки отличались друг от друга настроениями Табаки и в них побеждали то израильтяне, то филистимляне и мало кто оставался в живых. По пришествию действующих лиц в пределы видимости, мертвые воскрешались и обмахивались оливковой ветвью.       Смолк Шакал, только когда с лирических героев сошли последние следы сражений. Слёзы были пролиты, памятники воздвигнуты. Снизошедший из рассказов Табаки Давид увял до раздражённого Сфинкса, от которого, за все время пребывания в стае, я услышал, в лучшем случае, пару-тройку коротких фраз. Зато словил сотню, а то и тысячу взглядов, выразительных как снайперский прицел на пороховой бочке.       В этот раз бочкой был сам Сфинкс.       Кто-то спотыкается, охает и матерится. На пол летит что-то тяжелое, стая делится на успокаивающих и тех кого нужно успокаивать. Я чувствую сбившееся дыхание Горбача своей шеей и загнанное сердце своей грудной клеткой. Он тоже боится. Все они — боятся. Мне тяжело и жарко, Горбач пахнет смолой и псиной. Где-то за закрытыми веками и потеющей человеческой стеной, взвывает Шакал. Состайники затыкаются и глухая тишина опрокидывается раскатом грома. Я открываю глаза.