Dawn will rise

Женя ненавидит Лизу. Так ее, кажется, звал тот парнишка, умирая фактически у нее на руках. Ли-за-Ли-за-Ли-за. У Риты от этой самой Лизы остались только рана в виске — да похоронный марш, набатом отдающийся у Жени в ушах. Ни огня, ни смеха, ни слез — только холодная кожа мертвого тела да расслабленное лицо с закрытыми веками. На ресницах у Риты иней. Женя не уверена, что ей не кажется. Женя ненавидит Лизу. Потому что Лиза забрала у нее самое дорогое. Потому что Рита этого не заслужила. Потому что остался в телефонной книге еще номер ритиного отчима, которому Женя иногда звонила, докладывая, что дочь его в полном порядке. Потому что теперь в их — ее — комнате лишняя кровать. Потому что теперь она сама лишняя. Лиш-ня-я. Женя ненавидит Лизу. Женя на ритиных похоронах не плачет и не скорбит, просто смотрит в одну точку, вдаль, чуть выше холодной могильной плиты, и понимает, что хочет плакать, но — не может. Потому что это не боль от прожженной до кости руки. Это боль в душе. Постоянная, ноющая, убивающая — медленно. Медленнее, чем пуля в висок. Гораздо. Женя ненавидит Лизу. Потому что так ей проще: выпускать свою злость не просто в воздух, в пустоту, а выбирать объект и ненавидеть уже его. Женя приходит в себя. И надеется, что все это — сон. Но Яда смотрит на нее со скорбью, и Женя понимает: нет. Все, что она помнит после дула пистолета — бред, но остальное — не сон. Рита мертва. Мертва, потому что ей было тяжело хотя бы раз прислушаться и _послушать_. Женя плачет. Женя ненавидит себя.