Dawn will rise

Жене больно. На руке теперь ужасный ожог, на который даже смотреть страшно, и боль от него распространяется по всей руке, отдается в плече и позвоночнике, ударяет в затылок и заставляет слезы литься по щекам. Рита обнимает ее, и от этого боль отступает, но все еще хочется стучать кулаком здоровой руки по полу, чтобы хоть как-то унять это ощущение глубоко внутри — и прямо здесь, на поверхности кожи, будто бы повсюду. Жене больно. Она даже думать не может о том, что будет потом: о том, каким образом они вообще вернутся в Библиотеку, как будут объяснять это все Ангелине Евгеньевне, как будут отлеживаться в лазарете под хмурыми взглядами Твириновых. Все, о чем она может думать — это боль, с каждой секундой не только не ослабевающая, но и усиливающаяся, впивающаяся в желудок и легкие. Жене больно. Она не помнит, чтобы еще когда-нибудь испытывала такую боль, ни разу в ее жизни. Да, были легкие (по сравнению с этим) ожоги, были вывихи, были порванные сухожилия и чуть ли не отрезанные пальцы, но такого — никогда. Ничего такого она не знает — и потому к боли примешивается липкий и противный страх, с наслаждением выкручивающий ей сосуды на руках и в голове, вынуждающий ее зажмуриться, Риту к себе прижимая сильнее. Жене больно. Страх и боль упиваются ею, как дорогим вином, выдержанным почти тридцать лет в глухом погребе, смакуют ее и с мерзкими смешками нахваливают вкус, а Женя хочет только поскорее отключиться, лишь бы не слышать этого. Жене больно. У Жени мертвая Рита на руках. И это больнее любых сожженных к чертям рук.