Attack

«Я его убил», — думает Ярх. У него на крохотных по сравнению с верзилой ладонях остается чужая кровь — липкая, неприятная, такая, что руки хочется или срочно вымыть, или хотя бы вытереть о рванье, в которое он одет, да только почему-то тело не слушается — и может он только тупо пялится на то, как кровь застывает у него на ладонях. Засыхает, стягивая кожу, крошась. «Я его убил», — думает Ярх. Ему совсем не жаль Толстяка Гуруна, даже наоборот. Он бил и его, и других рабов, издевался над ними, не давал воды и пищи, — так почему он должен жалеть? Но внутри скребется что-то мерзкое, как острый коготь — или острие той дурацкой палки, которым он раскроил череп этому мерзкому надсмотрщику. «Я его убил», — думает Ярх. На большее он не способен, когда видит перед собой самого Сатану. На кинжале, который он выдергивает из своего плеча, остается уже его собственная кровь, но это его не пугает. Он оглядывается на Танахию, не до конца понимая, страшно ему или очень-очень радостно, и улыбается немного косо, стирая с щеки чужую кровь, но пачкая ее в своей: — Я его убил, — говорит Ярх. Он, — уже глава беретеров, а не «крысеныш», — вертит кинжал в руке, и на кончиках пальцев у него появляется призрачное ощущение кожи, стянутой от чужой засохшей крови. Крови Толстяка Гуруна — того, кто когда-то давно был в несколько раз больше и страшнее него; того, кому он с радостью выпустил бы кишки еще разок. — Ярх! — он оборачивается на Танахию, совсем как тогда. — Кто-то занял Цитадель! «Ну так убьем его», — с усмешкой думает Ярх.