[…]
Беспардонно. В Бокуто можно влюбляться только беспардонно, как он сам беспардонно смеет быть таким — таким неповторимо и просто самим собой, но ещё и таким, что хочется бросаться за Котаро под шпаги, вместе с ним под шпаги, влюбляться только скоропостижно и неотвратимо, доставать из ящиков запылившуюся тягу к приключениям и выключать серьёзность. Поэтому Кейджи так беспардонно влюб-ля-ет-ся. Он понимает, что влюблён. Но не понимает, что с этим делать. — Скажи, Джульетта, так же ль у тебя от счастья бьётся сердце? — выдавая очередную внезапную цитату, прыгает рядом Бокуто, размахивая сдёрнутым с плеч пиджаком, и с выбившейся из брюк рубашкой, такой беспечный, что жжётся что-то внутри, вынуждающее податься следом и случайно коснуться руки. Акааши хмыкает. Бьётся, ещё как, но если у Котаро — от начала долгожданных каникул и «отлично» за рассказанный отрывок, то у него — от Котаро. — И я рад, Бокуто-сан, — искренне говорит Кейджи; с Бокуто можно быть только искренним. — Будем созваниваться, Акааши? А гулять будем? А ходить в гости? — с горящими глазами оборачивается Бокуто и в порыве возбуждения хватает его за руку. Акааши пытается туда не смотреть, чтобы остаться в сознании. Котаро вот любит звонить и слушать голоса на том конце провода, тогда как Кейджи предпочитает переписки, но с ним и то, и другое так классно, что — чёрт. И гулять они, несомненно, сходят, и не раз, потому что столько времени без Бокуто он просто уже не протянет. Это не как все остальные годы жизни, когда лето оглушало бессмысленностью и однообразием, это будет совсем по-новому — это с Бокуто Котаро. От ожиданий кружит голову, где уже разливаются предчувствия летних дождей. И да, хоть отрывок сдан, но история ещё не дочитана (тренировки занимают всё время), поэтому ещё можно утопать в собственном море бабочек в животе и позволять себе любоваться одним определённым капитаном. — Будем, конечно, — коротко отвечает он, но Бокуто этого достаточно, чтобы радостно воскликнуть и, не выпуская запястья Кейджи, побежать вперёд, оборачиваясь иногда и с трепетом глядя в глаза. Снова тянет думать о глупостях. Раньше для Акааши скрывать свои чувства было естественно, как дышать, в надежде, что пройдёт, забудется, утихнет, и что у Бокуто всё равно кто-нибудь потом появится — представить его в одиночестве не получается. И потому влюбляться на расстоянии казалось единственным и неизбежным вариантом, хоть эта влюблённость сильно мешает жить вечно соскакивающим с ритма сердцем и вспотевшими ладонями. А теперь… Вот честно, Акааши что-то примечает. Взоры вслед, такие заметные, прикосновения, как замедленные, слова, как сдерживаемые, молчание, такое затяжное, прерываемое только цитатами. Акааши считает, что во всём виноват Шекспир. Он ведь на самом деле читал эту книгу от скуки, запертый летом дома, как всегда, которое теперь благодаря одному урагану станет «никогда». И он, конечно, знает, что в конце Ромео и Джульетта умрут, но ни в коем случае не скажет об этом Бокуто, потому что он такой нереально счастливый с их любви, потому что Кейджи подло хочется подольше этого вдохновлённого Котаро, который случайно-неслучайно цитирует строчки и фразы, подло хочется краснеть и подольше сохранить это трепыхающееся чувство внизу живота, эту бокутонию, от которой точно ему гарантирован летальный исход. Крохотные-крохотные полутени-мгновения, из которых Кейджи по кирпичику строит свои замки надежд. Акааши не знает, почему рядом с Котаро, который сам не всегда совесть слушает — например, когда хохотал над упавшим в лужу Куроо — почему с ним рядом так хочется быть нахальным и лукавым, улыбаться таинственно, чтобы увидеть то самое взволнованно-недоумённое выражение лица и внимательный, каждое движение ловящий взгляд. И от этого сердце и кровь по венам вскачь, и щёки розовеют на двоих, потому что это непередаваемо — сметь думать, что Бокуто из-за тебя волнуется, может краснеть и почти смущаться. Акааши безумно с одной тени мысли, что Бокуто может из-за него чувствовать себя хоть немного влюблённо, хоть немного как он. Это слишком волшебно для правды. Но Кейджи понимает, что всё это ровно до того момента, как Бокуто дочитает до конца.[…]
Первый день каникул прошёл лениво, но потому и радостно — безделью, наконец, можно дать оправдание. Акааши сразу для себя решает, что первые несколько дней будет отсыпаться, и не хочет, чтобы его дёргали, но когда вечером на экране телефона загорается «Бокуто», он забывает о запланированном раздражении. — Привет, Акааши! — слышит сразу Кейджи звонкий голос. — Как дела у тебя? Как спится? Я тебе писал утром, но ты не ответил, спал, да? Чем сейчас занимаешься? Соскучился по мне? Куча вопросов разом может сразить любого, но не Акааши, который уже научился последовательно и методично их удерживать в голове и отвечать. — Дела у меня неплохо, спится хорошо, ага, я спал, сейчас разговариваю с тобой и… лежу в кровати, — хмыкает под конец он и ёрзает, устраиваясь поудобнее. — Да, соскучился. А как твои дела? — И я по тебе соскучился, Акааши! — вскрикивает в трубку Котаро, и приходится немного отодвинуть её от уха. — Нам срочно надо пойти гулять, как только ты сможешь! — Обязательно, Бокуто-сан, — улыбается в потолок Кейджи, едва заметно вздыхая. Как же всё-таки классно, когда есть Котаро. Но что-то витает в его интонациях, подступающе-обеспокоенное и срывающееся, поэтому Акааши тревожно. — Ты что-то хочешь спросить? — пытается прощупать его настроение Кейджи, почти как накануне серьёзных матчей, когда связь между ними невозможно обостряется. — Я?.. Нет, нет, Акааши, не хочу. — Кейджи ждёт. — Агрх, ладно, почему ты так хорошо меня знаешь? Звучит как обвинение, но его широкую улыбку в голосе нельзя не почувствовать. Сердце спиралью простреливает тепло — Акааши знает Бокуто, так хорошо знает, так хорошо изучил и выучил его за это время. Кейджи снова ждёт и молчит, но молчит внимательно, как называет это Котаро, потому что боится сбить с мысли и спугнуть. — В общем… Ромео заколол Тибальта, и там начинается какая-то заварушка. Ромео изгоняют, все ревут… — Бокуто замолкает ненадолго, и Кейджи прямо видит, как он озадаченно чешет затылок. — И я… — И ты волнуешься, да? — предугадывает его следующие слова Кейджи. Спрашивает совершенно серьёзно, с тревогой, пусть и кому-то покажется, что это глупо — так переживать над книгой, но Акааши знает, как для Бокуто важно, чтобы принимали любые его терзания, чтобы слушали внимательно и разломали веру в неразрешимость. Акааши готов делать всё это. — Ага. Я же не знаю, чем всё закончится, — грустно усмехается Котаро. — Может, заглянуть уже в этот пролог, а? Задаёт вопрос будто и себе, и Кейджи одновременно, это на уровне привычки — размышлять вслух и делить всё это с ним, как с внутренним голосом, наедине с которым не стыдно рассыпать сомнения и признаваться в соблазнительных желаниях, заранее неверных и противоречащих обещаниям. Поэтому Акааши мягко отвечает: — Не заглядывай. Ты же не хотел знать концовку. Бокуто по ту сторону задумчиво сопит и вздыхает. — Не хотел. Значит, не буду, — соглашается он так же мягко, что в одних интонациях можно очертить улыбку. Акааши облегчённо выдыхает. — Спасибо тебе… что слушаешь, — слышится притихшее и благодарное из трубки, и от него сердце заходится разомлевшим трепетом. — Не за что, Бокуто-сан. Когда трубка позвякивает законченным вызовом, Акааши отбрасывает телефон, совершенно несерьёзно и несдержанно хватая подушку, утыкаясь в неё лицом и разморённо посапывая, потому что ни один вопль не отразит, насколько сейчас душу затягивает стрелами тепла и накрывает мягким прогревшимся одеялом — самыми уютными чувствами на свете. Акааши знает, что рядом с Бокуто можно чувствовать себя радостно, можно чувствовать себя влюблённо. Можно чувствовать себя задорно и вседозволенно. Но что рядом с Бокуто мгновения могут сквозить оплетёнными уютом часами, узнаёт впервые. (И влюбляется ещё больше).[…]
Акааши снится Бокуто. И это даже неудивительно, учитывая, что Кейджи, как последний влюблённый дурак, думает о нём перед сном, глупо улыбается в потолок, бессильно закрывает лицо руками и ходит попить воды, дико злясь на самого себя. Бокуто снится ему улыбающийся, так незаконно улыбающийся, Бокуто смеющийся, Бокуто грустящий, и почему-то они ещё и летят вдвоём над Токио, будто бы и правда взглядами и касаниями Котаро поднял Кейджи на седьмое небо — он ведь может, правда. А ещё Бокуто из сна его целует. И этого достаточно, чтобы не хотеть просыпаться, но потом просыпаться со стыдом и злостью на себя, а после прятать глаза на прогулке, в которые Бокуто реальный так норовит посмотреть (прямо как во сне — смотрит и, боже, потом целует). Котаро любит привлекать сотни взглядов, но хочется верить, что он как-то среди них отличает его, Акааши. Капитан вытаскивает его на прогулку почти каждый день либо с командой (тот поход в кино точно станет его ночным кошмаром), либо с Куроо и Кенмой, либо вдвоём — и да, от последнего с ума хочется сойти, но сегодня Кейджи труднее выглядеть беззаботным, после таких-то сновидений. Но когда они в конце дня, уставшие, присаживаются на скамейку, приходит время неожиданных заявлений. — А ты мне приснился, Акааши, — говорит Бокуто так радостно, что хочется так же счастливо ляпнуть «ты мне тоже» и рассмеяться. Но вместо этого Акааши давится соком и тупо переспрашивает: — Я? — Ага, ты там ещё такой ва-а-а и подаёшь сразу три мяча в разные стороны, и они тебя слушаются, и… — Кто? — Мячи. — А. Ну да, Бокуто вот мячи снятся, а тебе что, а, Кейджи? Как ты дёргаешь его за воротник и целуешь до нехватки воздуха? Совсем совести никакой. — А я тебе снюсь? — заинтересованно спрашивает Котаро, с раскрытым ртом ожидая ответа. Да, снишься, ты там лезешь мне руками под футболку, а от твоего горячего дыхания мир вокруг идёт кругом и катится ко всем чертям. Акааши прикусывает язык и медлит. — Наверное, Бокуто-сан, я сейчас не вспомню, — врёт Акааши, потому что совести не заявлять такое вслух у него ещё хватает. Котаро выглядит разочарованным и недовольно мычит, впрочем, забывая об этом уже через пару минут, в отличие от Кейджи, которому сегодня очевидно грозит ещё одна бессонная ночь. Бокуто закидывает руку ему на плечо, подвигая к себе как-то осторожно и давая возможность вывернуться, но Акааши этого не делает ни в коем случае и подвигается сам. Сны о Бокуто его совершенно точно не отпустят, потому что даже реальный Бокуто его не отпускает.[…]
Иногда Акааши тянет грустить — даже не тянет скорее, а ломает — ломает потопить себя в разочарованиях и провальных стремлениях, выпустить из чердаков памяти самое тёмное, что было и есть, вспомнить всё, что заставляет подлатанную пустоту в груди затягиваться болючими швами и выть. Это такое, что выгибает и душит, это такое, что только давиться всхлипами-криками, но тихо, чтобы не услышал никто, даже ты сам. В такие моменты Акааши хочет драть горло воем и выдернуть из себя всё мутное, едкое, горькое, но получается только запихивать его глубже на задворки воспоминаний и прекрасно чувствовать, когда оно выберется. И оно поджидает всегда, знает, когда напасть, и поэтому сейчас, когда все спят, а за окном плещется ночь, а Кейджи душится комом в горле из всего, что прятал в себе последние месяцы, закусывая пальцы и сжимая в них простыни. В такие моменты хочется забивать все мысли безостановочным «слабак-не-справишься-не-смог-никто», хочется задавить уже себя, наконец, не справиться, как внушает он себе, хочется перестать верить, что из этого лабиринта самобичевания есть выход. В уши врезается звонкая трель телефона. Бокуто. 1 новое сообщение Чёрт, ругается он, открывая диалог, сейчас совсем не подходящий момент для беседы, и когда же Бокуто научится это понимать, когда же он станет хоть чуть-чуть… «ты там грустишь да?» Акааши моргает. И тут сердце пропитывается сбивчивой дрожью и с тёплым трепетом колет в грудь; Кейджи неверяще смотрит в экран, чувствуя против воли пробивающуюся в уголках губ улыбку. Бокуто всегда всё чувствует, удивительно. Следующий вздох делать легче. «хочешь запишу тебе своё хрюканье?» Акааши хочет, естественно, и, смаргивая слёзы, набирает «давай», но под именем контакта уже появляется «записывает голосовое сообщение», потому что Бокуто и не надо говорить: он и так знает, что Кейджи хочет. Он не знает, когда Котаро успел стать настолько близким. Он не знает, когда благодаря ему стало легче дышать. Он не знает, когда они стали выдёргивать друг друга из темноты одним только присутствием. Из только что пришедшего голосового доносятся протяжный хрюк вперемешку с хихиканьем, и Кейджи выпускает смешок, один, другой, и все искренние, и через пару минут он сидит, съёжившись на кровати и смеясь в подушку, мокрую от недавних слёз, и чувствует себя просто защищённым. Темнота шипит и прячется, ослеплённая экранным светом. Акааши берёт телефон и записывает в ответ голосовое с такими же хрюканьями.[…]
Акааши переосознаёт. Бокуто по привычке кладёт голову ему на плечо в метро, когда они вдвоём катаются весь день по летнему Токио, окрылённому июльским ветром. Засыпающий Бокуто по привычке кладёт голову ему на плечо, как и много раз до этого, а Кейджи вдруг пугается, чувствует расползающийся по шее жар и паникующе озирается. Девушка, сидящая напротив и всё это видящая, понимающе хихикает. Акааши с этого не легче; он пытается понять, когда привычно заснувший на его плече Бокуто стал поводом для смущения. Бокуто по привычке держит его за руку, чтобы не теряться в толпе. Бокуто каждый вечер желает ему спокойной ночи в сообщении, шлёт в час ночи всякие глупости вроде «а если я во время матча съем мяч, это будет очко в нашу пользу?» или «как ты думаешь, мы были совами в прошлой жизни?». И ещё Бокуто улыбается ему, ему одному, так тепло и так невыносимо. Бокуто смотрит так, что Акааши остаётся только влюбляться ещё больше. А ещё иногда на Котаро всё равно накатывает, ведь это внезапно нападающее отвратное настроение часто даже не от волейбольных промахов зависит — оно просто заявляется, кидается с порога и не отпускает, пока Кейджи не заглянет в глаза, не постарается улыбнуться надёжно, но стиснет крепко плечо, в жестах пытаясь сказать «я рядом, чтобы вместе справиться». И Бокуто это понимает. А ещё Акааши охватывает новое разносящее понимание — о нём заботятся. Пусть немного нелепо и часто неуместно, пусть так, но о нём. В мелочах и напоминаниях, в шоколадных батончиках и накинутых на плечи широких куртках, в простых, но совсем других вопросах и осторожных просьбах не сидеть допоздна. Кейджи вообще раньше трудно было принимать заботу от Бокуто, друзей и команды, но теперь с головой накрывает одна лишь благодарность. — Акааши! — испуганно вскрикивает Бокуто в кафе, отчего остальные — заскучавшие Акааши, Куроо и Кенма — вздрагивают. — Не сиди под кондиционером, заболеешь! Кейджи скептично смотрит на Бокуто, Бокуто тревожно смотрит на Кейджи, но немую драму прерывает, конечно, Куроо-сан. — Вообще-то, — многозначительно начинает он, — я тоже под кондиционером сижу, бро. Значит, обо мне ты не заботишься? — Да ну тебя, — фукает Котаро, — не развалишься. — Кенма, ты слышал? О го-осподи! — падает Куроо Козуме на колени, отчего тот цокает и едва заметно закатывает глаза. — Акааши, что ты с ним сделал? — Ничего я с ним не делал, — открещивается он и правда в это верит. Но под пристальным взглядом Бокуто от кондиционера отсаживается. От этой искренней и неуклюжей заботы защемляет под рёбрами. Кейджи тоже хочет заботиться, чтобы Бокуто видел и чувствовал, что он значит не меньше, и Кейджи настолько хочет видеть его счастливым, что аж тянет на сердце. И эти каникулы действительно совсем-совсем другие. В августе они по ночам выбираются и смотрят на звёздные дожди, простреливающие сияющими водопадами небо. Точнее, смотрит только Котаро, наверное, потому что Кейджи заворожённо наблюдает, как звёзды стекают у него по щекам. Акааши переосознаёт, что ближе Бокуто у него никого нет. Акааши кажется, что влюблён не он один.