[…]
— С кем пойдёшь на вечеринку, Акааши-кун? — спрашивает в раздевалке кто-то из-за спины, пока он разбирает сумку и выискивает в ней шорты. Правда, через секунду эта мысль уже напрочь стирается из головы. Точно, вечеринка. Странное действо, начатое кем-то из волейбольной команды Шинзен, который позвал друзей в гости, а те позвали друзей из Фукуродани, а те, конечно, из Некомы… в итоге три волейбольных клуба, включая ещё какую-то кучу непонятных людей, собираются где-то у шинзеновских и будут некультурно напиваться. Акааши сначала вообще думал это всё проигнорировать (там ещё и парочками все придут, ужас), но потом, когда узнал, что там будет как минимум уже весь их основной состав и почти все из Некомы, то одна неуверенная причина пойти уже появилась. Вторая — это Бокуто, который тоже пойдёт, и Кейджи честно пытается оправдать себя тем, что он пойдёт просто потому, что обязан, как вице-капитан, проследить, чтобы кое-кто не спился. Но это такая хилая и жалкая ложь, которой никак не прикрыть свои пылающие щёки и рассыпанные лепестками тайные желания. Он знает, что Котаро ещё никого не пригласил. Ну, вот… а если Бокуто… его?.. Не получается выдавить внятно даже в голове, но картина вырисовывается слишком ярко. Хорошо, что сам Бокуто ещё не пришёл, как же хорошо. — Не знаю. Один, наверное, — запоздало отвечает Кейджи, пожимая плечами. Чёрт, Акааши не может не строить в голове сцены, как Бокуто предлагает ему пойти на вечеринку вместе. Но мечты, конечно, остаются мечтами, и Кейджи выходит из дома в одиночестве, пока занавешенный небоскрёбами горизонт блекнет под вуалью сумерек, и в этот момент прямо остро не хватает рядом кого-нибудь хохочущего и вечно толкающегося в плечо. Бокуто. Но он сказал, что на вечеринку придёт с Куроо и Кенмой, потому что капитан Некомы потерял свою любимую куртку, и он, как хороший друг, поможет её найти, иначе Куроо будет страдать… Походило на отмазку, но Акааши тогда промолчал, прикусив язык, на кончике которого собиралась тихая обида. Кейджи доходит до назначенного места, сверяется с адресом на телефоне, а потом слышит из здания бьющие по ушам ритмы музыки и окончательно уверяется, что он на месте. Начинают липкими ниточками наползать сомнения: а может, не идти? А может, Бокуто не придёт? А может, он просто идиот и?.. — Акааши, ты чего стоишь? Кейджи недоумённо оглядывается и выхватывает взглядом подходящих к нему Сарукуя, Онагу и Коми, мимолётом расстроенно думая, что Бокуто среди них нет. Он едва успевает раскрыть рот, как его тут же перебивает Коми: — Да не переживай, Бокуто скоро будет. Да он и не переживает вообще-то. Совершенно нет. Он просто сейчас потопит себя в беспокойных сомнениях и обидах и уйдёт домой писать доклад по литературе, и вообще он мог бы с пользой провести этот вечер… Но друзья под недовольное «эй!» Кейджи хватают его, упирающегося, под руки и затаскивают в помещение, где сразу дрожь звуков, как ровное сердцебиение, пронизывает тело, барабанные перепонки простреливает скрежетом электрогитар, разбитые ноты стекают в горло и звенят разрядами в голове, пока не разливаются по венам чем-то жгучим и терпко-сладким, а под веками жжётся приглушённый блеск освещения. Акааши совсем не знает, что ему делать в этом мире и как не потеряться, потому что никогда раньше не оказывался там, где музыка может душить и дышать с ним в унисон. Как никогда нужен Бокуто, который наверняка бы смог в этот мир нырнуть с задором да искрами в глазах, а тогда бы решился и сам Акааши. Почти все лица ему знакомы, многие здороваются, протягивают руки, и это уже немного успокаивает — в толпе чужих людей было бы менее приятно. Танцевать не хочется, одному тем более, и Кейджи проползает к столу с напитками, пытаясь интуитивно определить, какой из них безалкогольный — он приличный человек и упиваться до обмороков не собирается. Акааши берёт крайний стакан, осторожно пробует и с облегчением понимает, что это кола, и присаживается куда-то на подлокотник стоящего у стены кресла. Музыка сталкивает аккорды до звона, до искр, скатывающихся по пальцам, пропитывающих спёртый воздух. Кола оседает на языке шипящим привкусом отчуждённости и тоски, потому что Бокуто всё ещё нигде нет. И зачем Акааши сюда пришёл?.. — Бу! — гремит вдруг над ухом. Кейджи порывисто вскакивает с места, уже подыскивая в голове какую-нибудь строгую и обидную фразу про умственное развитие этого орущего дуралея. Орущим дуралеем оказывается Бокуто. — Кричать в ухо было необязательно, — морщится и ведёт плечом Акааши, прямо на себя не нарадуясь, как это спокойно звучит, и никто не сможет догадаться, как же у него грохочет-грохочет в груди, до слабеющих вмиг коленей и потери связи с Землёй и гравитацией тоже. Гравитация уходит сама, театрально прощаясь, стоит ему увидеть Бокуто. Боже, он так влюблён. Просто втрескался по уши. — Извини, Акааши! Я просто соскучился, и я дурак, так что извини, — неловко чешет затылок Котаро, который сейчас даже не представляет, какой он невероятный, и это Кейджи должен извиняться за то, что за последние две минуты пять раз подумал о том, как хочет его поцеловать, и как в желудке от этого сладко потягивает. Просто нестерпимо хочется поцеловать. — Так что, нашли куртку Куроо-сана? — как ни в чём ни бывало интересуется Акааши, и в голосе, наверное, слишком ярко прорезаются отзвуки обиженного неверия. Но ответить смутившийся, так потрясающе смутившийся Бокуто не успевает, потому что ему на плечи как раз вешается Куроо-сан и прерывает крики в голове Кейджи о том, что он может смутить Бокуто до этих розовых щёк. — Салют, Акааши, чего скучаешь? — машет рукой капитан Некомы, слезая с Котаро и подхватывая подошедшего Кенму под локоть. — Неужели Бокуто не может тебя р-развеселить? За этот комментарий ему тут же прилетают два тычка под рёбра — от Козуме и Котаро. Кейджи закатывает глаза, решая не тратить нервы. Чёрт, да только этих двумысленных шуточек не хватало для его внутреннего обморока. — Ну ладно, детки, развлекайтесь, а мы поскакали тусить. И кстати, я никакую куртку не терял, — важно кивает Куроо, забирает Кенму и, таинственно и хитро подмигивая разъярённому предательством Бокуто, исчезает в толпе, словно коварный маг, как по волшебству рассыпающий между ними неловкость. — Ну, я пойду кое-что проясню с Куроо и-и вернусь… — тараторит Котаро и, пятясь назад, в кого-то врезается и совсем тонет в толкучке. Акааши кажется, что с докладом по литературе он сохранил бы гораздо больше нервных клеток. Он берёт уже четвёртый стакан газировки, отказывается от предложений потанцевать от каких-то незнакомых девушек и полузнакомых парней, пытается отыскать взглядом пропавшего Бокуто и уже несомненно жалеет, что пришёл. Пошёл на поводу у всяких влюблённых снов, от которых сердце заходится галопом, которые слишком романтично-розовые, чтобы сбыться на самом деле. Но тут дела принимают непредвиденный оборот. Кто-то, видимо, до ужаса старомодный, мудрит за диджейской панелью (в Акааши рождается чёткая уверенность, что это Куроо). И по залу разносятся всем прекрасно знакомые джазовые переливы и тут же пьяный крик Яку «айм невер гонна дэ-энс эге-е-ен», а Кейджи мысленно тянет руку к лицу. Ну почему, почему именно на этой вечеринке обязательно должен быть медленный танец? Все мигом делятся на парочки, где-то недалеко вальсируют Куроо с Кенмой, и Акааши уже всерьёз хочет уйти, чтобы не портить себе настроение ещё больше, хватит уже. Но тут его окликают. Кейджи оборачивается, и по позвоночнику скатывается дрожь к низу живота, потому что рядом стоит Бокуто, такой до чёртиков, до звёзд в глазах, осыпающихся с неба, красивый и притягательный Бокуто, чёрт, он сейчас назло такой красивый, почему именно сейчас? И ещё вдобавок взволнованно шаркающий ногой и нервно покашливающий, точно что-то собирающийся сказать. — Д-давай, Бо-о, не тормози-и! — орёт пьяный в никуда Куроо, но это нисколько для него не оправдание, и Бокуто дёргается в ту сторону со взглядом «ты-у-меня-ещё-получишь». Теперь Кейджи ещё больше преследует чувство, что он попал в клишированный подростковый сериал — только там сердце так неправдоподобно громко бьётся в пятках и горле сразу, только там парень, в которого ты сумасшедше влюблён, подходит к тебе во время вечеринки и, отводя взгляд, спрашивает… — Акааши, не хочешь потанцевать? Акааши точно спит. У него миллионы мыслей рассыпаются дождём, каплями безостановочно стуча в голове «о боже, он из-за меня ведь волнуется, он отводит глаза, боже». Акааши не верится. А ещё он рассеянно думает, что Котаро почти не заикался, и даже позволяет себе удивиться — ну, всё же это приглашение на танец… Конечно, он же не знает, что Бокуто эту фразу пять дней подряд репетировал. — Если ты не хочешь, то всё хорошо! — сразу всполошился Бокуто, начиная нелепо размахивать руками. — Это было, наверное, очень резко, да и ты уже куда-то шёл, а я влез и… Акааши одной фразой выбит из этой вселенной, так, что созвездия проносятся перед глазами, а мелодия проникает под кожу, сливается с пульсом; Кейджи думает, что и сердце, и язык уже отказали наверняка, и ответить получится, только если Котаро его расколдует поцелуем, но всё равно находятся силы сказать: — Конечно, я х-хочу, Бокуто-сан, — «конечно» вырывается само, но так правильно и хоть немного честно, поэтому Акааши не исправляется. Капитан расплывается в счастливой улыбке и подаётся вперёд. Кейджи вдруг вспоминает кое-что. — Правда, я не умею танцевать. — Ну, это вроде несложно… — хмурится задумчиво Бокуто и подходит к Акааши вплотную, до него даже долетают отголоски тёплого дыхания. — По-моему, нужно сделать вот так, — он берёт запястья Кейджи и кладёт себе на плечи; Акааши просто дурно. — И вот так, — Бокуто опускает ладони ему на талию, притягивая к себе ещё ближе, равно друг к другу. — Вот так, думаю. — Да, наверное, — напряжённо отзывается Кейджи, впервые чувствующий чьи-то горячие ладони на теле, впервые танцующий на вечеринке, впервые сомневающийся, во сне он или реальности. Они начинают двигаться, Бокуто осторожно ведёт его, Акааши же, молясь всем богам, надеется не отдавить ему ноги. На остальной мир точно опадают тяжёлые шторы — ничего больше вокруг нет, кроме Бокуто, кипящих водопадов прикосновений на талии, с каждой минутой всё крепче, а ещё Акааши не понимает, то ли Бокуто прижимает его к себе (господи), то ли он сам прижимается к нему, чувствуя повышающиеся градусы собственного бесстыдства, такого же горячего, как плечи Котаро. — Мы могли бы вечно жить этим танцем, — сквозь пелену долетают рассыпанные звёздной пылью слова песни; Акааши удивляется, что вообще сейчас в состоянии понимать хоть английский, хоть японский. Жить этим танцем — в вечных острых переливах вдохов-выдохов, режущих жаром щёки, жить Бокуто, опалённого поцелуями сиреневых бликов, опалённого собственным сиянием. И лицо у него такое серьёзное сейчас, как во время важных матчей, да только Акааши уже проиграл всухую, с нулевым счётом, ведь даже на защиту сил не остаётся, когда Котаро пронизывает безмолвным искрящим взглядом, от которого не спрятаться, и Кейджи не знает, что хочет в нём прочитать. Кажется, песня скоро кончится, и кончится этот мир тоже — мир сверкающей мечты Акааши, так бессовестно воплощённой в жизнь, так идеально и даже лучше — потом будет особенно грустно, потому что такое больше никогда-никогда не случится. Совсем у него крыша от влюблённости поехала. Вдруг одна рука исчезает с талии. Кейджи чувствует, как шею сводит раскалённым теплом чужой ладони, и снова поднимает удивлённый взгляд на Бокуто — тот, кажется, совсем перестаёт двигаться, останавливается. Акааши боится собственных ожиданий, просто боится, но глаз не опускает. Лицо Котаро будто прорисовывается заново — мягкими призрачными мазками по щекам, расплескавшимися сорванными выдохами по скулам Акааши, горящим мазком влажно блестящих губ и, наконец, растворёнными бурями в глазах, стянутыми золотыми нитями — прорисовывается, чтобы отпечататься на обратной стороне век, чтобы всплывало в памяти постоянно. Бокуто чуть прикрывает глаза, эти невозможные глаза, и в ту же секунду Кейджи успевает испуганно спросить, цепляясь за последнее объяснение, прежде чем сам безвольно потянется вперёд: — Бокуто-сан, ты уже выпил? — Я не брал в рот ни капли, — путанно отвечает он, окидывая Акааши затуманенным взором и нагинаясь ещё ближе. Вдруг где-то позади разносится громкий свист, вспарывающий мнимую тишину, — Бокуто вздрагивает, распахнув глаза и отпрянув назад, и убирает руки, но пробирающий жар, стекающий по шее, не исчезает. Звучат последние аккорды песни. Мир реальной мечты исчезает. — Я, наверное, пойду, — сдавленно бормочет Акааши. — Ага, — автоматически выдаёт растерянный Бокуто, смотря куда угодно, только не на него, и это даже обидно на мгновение — будто не он же только что утягивал их обоих в распалённые секунды, сбивающие ритмы ускоренного пульса. Кейджи отворачивается и не знает, бежать ему быстрее-быстрее, чтобы не догнали, или идти медленно, чтобы догнали (хочется, чтобы обязательно догоняли). Но ноги, до этого сведённые невесомой дрожью, сами несутся вперёд. Акааши выбегает из помещения, забегая за угол здания и тяжело приваливаясь к холодной стене. Из ладоней неба сыпятся звёзды, как искры в чужих глазах. Кейджи обречённо сползает вниз по стене, неконтролирующий собственные чувства и не знающий, нужно ли это теперь.[…]
Если у Кейджи спросят, есть ли в его жизни токсичный и несущий одни только психологические травмы человек, то он без раздумий и запинок ответит: «Куроо Тецуро» И через несколько дней после той злополучной вечеринки Акааши мысленно пополнил список аргументов ещё одним пунктом. Начинается всё, как и всегда, абсолютно невинно, но только его уже этими кошачьими уловками не обманешь (правда, он каким-то образом всё равно попадает в эти сети). Пока Бокуто и Кенма бегут к магазину видео-игр, Куроо-сан немного отстаёт от них и равняется с Акааши, который тут же напрягается — нехорошо выглядит эта ухмылка. И оказывается чертовски прав. Когда Бокуто и Кенма исчезают в магазине, начинается оно. — Ну так что, — начинает вкрадчиво капитан Некомы, — как у вас с Бокуто прошла вечеринка? Иногда ему очень интересно, зачем Куроо это делает — то ли действительно заботится о любимых друзьях, как он сам говорит, то ли успокаивает свою душу, влезая в чужие. Возможно, и то, и другое. — Ничего интересного, Куроо-сан, — старается звучать хладнокровно Акааши, да только ситуация всё равно под контролем у Куроо, который недоверчиво щурится и фыркает: — Да не скромничай, — не унимается он с безжалостным весельем, — все видели, как вы там обжимались посреди зала. — Не посреди, — оскорблённо протестует Кейджи и прикусывает язык, понимая, что довольно просиявший друг его обхитрил. — Ну… это ведь всё просто так, не… не всерьёз. Но так не хочется в это верить. Куроо смотрит на него, как на душевнобольного. — Ты не шутишь сейчас? Да Бокуто по тебе с ума сходит. У него твоя фотка на главном экране стоит. Увидев поражённое лицо Акааши, он весело расхохотался. — Да шучу я, нe переживай ты. Но, — с многозначительным нажимом добавляет он, доверительно заглядывая в глаза, — в каждой шутке есть доля правды, помнишь? Доля правды действительно есть: фото Акааши Кейджи стоит у лучшего друга и на главном экране, и на экране блокировки, потому что Котаро бесстрашный балбес-бесстыдник, но Куроо обо всём этом, как хороший друг, не расскажет. Пока. Акааши же, проклиная чёртовы кошачьи провокации, напряжённо пытается вспомнить, когда последний раз Бокуто доставал при нём телефон.[…]
После вечерней тренировки сокомандники расходятся быстро — через несколько дней начнутся тесты, и все обречённо ползут-бегут домой готовиться. Акааши бы тоже надо скорее домой и закопаться в конспектах, но тогда он не останется с Бокуто в раздевалке только вдвоём, со слабым светом перегорающей лампочки, мажущей Котаро по щекам, щемяще родным бормотанием и запоздалыми вскриками радости после удавшихся на тренировке атак. Но оставаться наедине тоже опасно, когда со дня вечеринки минула едва ли неделя, — опасно и для Акааши, и для Бокуто. Для Акааши — потому что он не знает, что тогда вытворит, для Бокуто — по той же причине. И Кейджи точно помнит, что ещё меньше пяти месяцев назад в его голове была упорядоченная библиотека, расчерченный аккуратно ежедневник, чистая комната с разложенными по местам вещами, и он всегда знал и расчитывал, какой будет следующий шаг — его и Бокуто. Теперь же в голове — книги с изодранными и разрисованными страницами, сожжённые и тянущие дымом потерянного спокойствия распорядки, исписанные чернильной искренностью блокноты, разворошенные и растерянные вещи в попытках найти нужные названия чувствам, которых вдруг слишком много. А теперь Акааши сам не знает, чего от себя ожидать. И от Бокуто тоже. Из сумки разгорячённо что-то рассказывающего Котаро выпадает книга. «Ромео и Джульетта». Ах, точно. Бокуто ведь так и не дочитал, кажется, хоть и подошёл уже к самой кульминации. Но потом в голову ударили каникулы вереницами летних закатов, каскадами летящих дней, бесстыдной жарой, обнажающей не только кожу — настоящее и колючее следом, и оставалось только нырять-нырять-нырять в обнимающее одурительное лето и выныривать только с последним вырванным листком из календаря. Да и Кейджи заставлял его читать книги из летнего списка чтения, это тоже. — С собой носишь? — удивляется Акааши, игнорируя выползающие из памяти смятенные воспоминания. — Да наверное случайно с учебниками в сумку кинул, — пожимает плечами Бокуто и внезапно вздыхает. — Надо будет дочитать. В груди заворочался подзабытый страх — дочитаешь, и всё закончится. А начиналось ли? — Ой, Акааши, а давай почитаем! Вместе, как обычно, — почему-то смущённо уточняет Котаро, садясь и открывая книгу. Кейджи без слов садится рядом и ждёт, когда выберут страницу. — Где же оно… а, вот, мой любимый момент, — улыбается Бокуто и тыкает в слова. Акааши внутренне хмыкает — да у него там все моменты любимые, и какой это конкретно из них, он и не представляет… …первый разговор Ромео и Джульетты. Сцена с первым поцелуем. Кейджи уже ненормально нервничает, но всеми силами сохраняет бесстрастное лицо. Чёрт подери, Котаро. Это просто какой-то цирк. — Я за Ромео? — спрашивает на всякий случай Бокуто и начинает, как всегда сразу с чувством и вырезанными из проблесков фраз: — Я ваших рук рукой коснулся грубой. Чтоб смыть кощунство, я даю обет: к угоднику, — он зачем-то меняет пол, чёрт подери, — спаломничают губы и зацелуют святотатства след. Акааши думает, что это ему так подходит — осыпать поцелуями вместо обычных ''прости'', разбивать незримые границы и невозмутимо вторгаться в сердца. Он думает обо всём этом и читает: — Святой отец, пожатье рук законно. Пожатье рук — естественный привет. Паломники святыням бьют поклоны, прикладываться надобности нет. Акааши думает, что это так на него самого похоже — увильнуть и пропустить очевидное, не услышать ясного и ухватиться за возможность схитрить и взволновать, млея с опаляющего недоумения и ощущения важности. Он видит следующую реплику Бокуто, ещё не прочитанную, но внутри уже всё застывает, скованное такой же мерцающей тишиной клубной комнаты, какая была во время танца, которым хотелось жить. Сковывает гаснущим слабым светом, не скрывающим, наоброт — обнажающим — каждый перелив эмоций до последнего вздоха, долетающего до близкой щеки. — Однако губы нам даны на что-то? — читает Котаро и поднимает взгляд, сталкиваясь со взглядом Акааши, который может видеть только эти приоткрытые губы, которые даны на что-то, только кому, кому же, для кого, боже? Они кажутся ещё ближе, чем на вечеринке — словно темнота срывает сантиметры и сворачивает расстояние до полувдохов, совсем не обращая внимание на биения сердец, отсчитывающие мгновения до глупостей. Они сидят близко, соприкасаясь бёдрами и коленями, и только повернуться, только податься вперёд — и всё. Акааши с этого ''всё'' хочется сходить с ума и воплощать сны в реальность, но ещё хочется убежать, чтобы потом (не) жалеть. Вместо этого он читает: — Святой отец, молитвы воссылать. Боже, боже, пусть только это ''всё'' кончается-не-кончается, боже. — Так вот молитва: дайте им работу. Склоните слух ко мне, святая мать, — опущенным до шёпота голосом произносит Бокуто, ниже, тише, тише — чтобы придвигаться ближе и улавливать едва различимые слова. Он наклоняется чуть-чуть, совсем как тогда, и приковывает взглядом. — Склоненье слуха не склоняет стана, — сорванно шепчет Акааши — дыхание пульсирует золотыми искрами, в цвет безумия в глазах напротив. — Не надо наклоняться, сам достану, — по памяти отвечает Бокуто, потому что в книгу уже давно никто не смотрит. Кейджи задерживает дыхание, когда из личного пространства выдирают ещё несколько сантиметров, и мира вокруг уже просто не существует. Но теперь Акааши, кажется, не боится закрыть глаза. — Вот с губ моих весь грех теперь и снят, — едва слышатся слова, едва ощущается онемевшее тело и едва разделяют губы выдохи. Бокуто, наконец, закрывает глаза и долгожданно подаётся вперёд. Как вдруг тишина с треском обламывается под резким хлопком входной двери. — Эй, ребята!.. Они, всполошившись, отпрыгивают друг от друга, так и не коснувшись, и, тяжело дыша, оборачиваются на звук. Там красный Онага пятится в закрытую дверь. — Я-я… извините, я просто хотел… позвать, я-я… — теряется в словах первогодка, не выдерживая нервного потрясения и нашаривая дверную ручку, выбегает из раздевалки. Котаро и Кейджи так и не находят сил сказать хоть что-то и поражённо сидят на месте. Если честно, Акааши сейчас себя чувствует не лучше Онаги. А как себя ещё чувствовать, если в разум прорывается дикое осознание, что Бокуто Котаро дважды пытался тебя поцеловать?[…]
Акааши никто не спрашивал, хочет он в парк аттракционов или нет — его просто взяли и повели, несмотря на то, что он собирался провести выходной в мутном самобичевании и мучительно-сладких воспоминаниях о своих не случившихся поцелуях и не случившейся храбрости. Но побыть рядом с Бокуто, пусть и ценой потрескавшегося самообладания, так хочется. Да и, как сказал Куроо, отметить начало нового семестра и официально закончить летние каникулы просто необходимо. Бокуто заходит за Акааши вечером, и на месте проводившей их матери он бы принял всё это за свидание (да ладно, Кейджи, для этого тебе даже не нужно быть на чьём-то месте), но Котаро заверяет, что Куроо и Кенма ждут их в назначенном месте, и вчетвером они уж точно оторвутся. Они действительно встречаются с ними через несколько кварталов, и с весёлыми воплями, смешками и спорами они, наконец, доползают до парка, раскидывающегося перед глазами призывным сверканием и завлекающим шумом. Раньше для Акааши парки аттракционов были чем-то далёким и неестественным, не вписывающимся в разлинованную ровную реальность, некомфортным со своей излишней суетой и глупыми криками — Акааши, запертый в своей тишине, всегда обходил такие места, не обращая внимания на задушенные тоскливые вздохи, которые сами срывались с губ. А сейчас Акааши смотрит — и вокруг него взрывающийся шумный карнавал ослепительных огней, сорванных голосов и бушующих красок, костёр беззаботности в затушенном мегаполисе, оголённый под вечерним небом, которое не ждёт сейчас никого и просто утягивает за собой. Акааши вдыхает — и перед ним пропитанный закатным солнцем воздух, с привкусом сладкой ваты. И ещё Бокуто. Бокуто, взволнованно мечущийся среди этого урагана, не зная, за что ухватиться взгляду. Бокуто, такой взбудораженный и восхищённый, так удивительно правильно смотрится среди этого вечного праздника безрассудства, что Акааши в какой-то момент не сомневается, что Бокуто родом из этой беззаботной вселенной потому что он как раз такой нереальный, чтобы быть в этой и быть рядом с Акааши, с его скучными и серыми мирами. Но он есть и он рядом. — Ну что, зажжём этот вечер! — предвкушающе произносит Куроо, а Кенма решительно хватает его за руку, убирая приставку. Да, в этой атмосфере просто тянет зажигать вечера и становиться неожиданно иным. В этой атмосфере тянет делать глупости. — Хэй, — окликает зависшего Акааши улыбающийся краешком губ Бокуто, подсвеченный ласковыми объятиями заката, — пошли? И протягивает ему руку. Кейджи не может не улыбнуться в ответ и берёт его за руку, говоря себе: «Это только чтобы не потеряться в толпе». «В его глазах». — Пошли. И они оба ныряют в карусельное сшибающее безумие пёстрого моря, даже не представляя пока его глубины. «Как карнавал на празднике в доме Капулетти», — синхронно проносится в их головах, и оба сразу же вспоминают, что именно с него начались сумасшествия. Вокруг головокружительный мир сворачивается и распадается, будто Акааши крутится на одном месте и остановится, только когда мир сам завертится вокруг него. Цветастой рябью мелькают лавочки, гирлянды, аттракционы, ларьки со сладостями, где Бокуто и Куроо уже купили себе детские леденцы («Леденцы не имеют возраста!») и хрумкали ими полчаса, пока не уронили и рассыпали. Такие дураки, господи. Пришлось покупать им новые. Кейджи чувствует себя так, будто они с Кенмой привели в парк на свою голову двух гиперактивных младшеклассников. На самом деле, Акааши пока не знал, чего этот парк приносит этим двоим больше — радости или психологических травм. Потому что, вот например, когда они подошли к детским батутам («Батуты не имеют… ай, больно, Кенма!»), взрослым капитанам-третьегодкам крышу просто снесло. Бокуто заявил, что он идёт сейчас же и перепрыгает там всех детей, отвоюет у них батут, или, может, они сдадутся сами, когда увидят его прыганье. Куроо сказал, что единственный, кто сдастся на батуте, это Бокуто, а он как раз-таки его перепрыгает — это было пари всей жизни. Сорвавшееся сразу, стоило увидеть у входа фразу «ограничение по весу» и напольные весы для посетителей. — Это просто скандал! — возмущается Куроо, глядя на весы и на работника батутов крайне неодобрительно. — Просто неприемлимо! А можно ещё раз взвеситься? — Да пожалуйста, — скучающе отмахивается работник, гораздо менее оптимистичный, чем капитан Некомы, думающий, что во второй раз весы над ним смилуются и покажут цифру поменьше. Кенма вздыхает, Акааши цокает, Бокуто болеет за друга всей душой. Но весы не смиловались. — Бо, отомсти за меня, — драматично хлопает Куроо-сан Котаро по плечу, и тот, с глубоким вдохом втянув живот, становится на страшный аппарат. Акааши снова цокает на разочарованный вопль, Кенма снова вздыхает. Потом эти неугомонные запихивают на весы и их тоже: Кейджи перевешивает только два килограмма выше поставленного ограничения, а Козуме — на два меньше («Вот видишь, это потому что ты плохо ешь!», — кудахчет вторая мать Кенмы). А вообще Бокуто с Куроо уже готовы расплакаться и благословить Кенму на счастливое прыганье, но тот спокойно возражает: — Без вас всё равно не пойду. В ответ ему раздаются благодарные умилённые писки, а Кейджи тепло улыбается, одобрительно хлопая его по плечу — сегодня хочется и прикосновениями, и улыбками показывать, как для тебя важны близкие. И сам он, по секрету, тоже немного расстраивается, что на батуты они не попали. Можно было бы, например, случайно упасть на Бокуто и пригвоздить к месту… нет, что-то его не туда несёт. — Теперь нам всем нужна моральная реабилитация, — делает вывод Куроо и, не встречая возражений, тащит всех в сторону каруселей. А Бокуто держит Акааши за руку так надёжно, будто потеряться невозможно; Кейджи держит его за руку так крепко, будто разделиться — самое страшное, и ему искренне всё равно, сколько там у них едва не поцелуев, искренне всё равно, сколько ночей его мучила бессонница после этого, искренне всё равно, о чём они оба подумают завтра. И это так восхитительно. Жаль только, что на каруселях нет возможности держаться за руки, но Бокуто всё равно машет Акааши, оборачиваясь назад, пока их носит стремительно по воздуху, а с высоты виден весь парк, у которого в артериях пульсируют вечерние огни, а засветившийся Токио где-то далеко под ногами поёт металлом поездов и шипением дорог, раскидываясь внизу бегущим блестящим морем, обступающим островок этого легкомыслия, в сомкнутых ладонях и забытых тревогах. Кейджи так нестерпимо хорошо. После каруселей они бредут дальше, вглубь парка, ведомые шестым чувством Куроо, которое «вот прям говорит мне, что сейчас мы наткнёмся на нечто грандиозное». И в кои-то веки оно не ошибается. Они стоят и смотрят на раскинувшийся перед ними каскад сумасшедших контуров на фоне огненного горизонта и будто вдыхают отдалённые порывы исходящей скорости. Бокуто отмирает первым и радостно смотрит то на Акааши, то на американские горки. — Ака-а-аши, пойдём на горки! — восторженно вскрикивает он и тянет его за руку в сторону аттракциона. — Я на них не был никогда даже, — растерянно признаётся Кейджи, окидывая взглядом таинственную гигантскую вереницу изгибов, и Бокуто с аханьем хватается за сердце (правда, путает право и лево, но трагичности это не умаляет). — Тогда мы точно идём прямо сейчас! Горки большие, перехватывающие взгляд и дыхание, с мёртвой петлей и громкой высотой, в которой сейчас будто застрянут плывущие облака, а в быстро скользящей змейке отдалённо вопят катающиеся, которых трясла жажда по ветру в голову и адреналину в вены, — это всё неожиданно привлекает и зачаровывает. Раньше он и не ходил никогда на эти горки — не с кем было, да и вообще… Но это было в той части его жизни, которая «до-Бокуто». В главе жизни «с-Бокуто» всегда нужно быть готовым, что твоя жизнь меняется просто непрерывно, быстрее подгоняемых беспощадным ветром кабинок, вверх-вниз и сальто с интервалом в секунду, до следующего взора или прикосновения. — Го-о-орки! — захлёбывается Куроо визгом громче рядом стоящих детей и командует: — Бегом занимать очередь! И тут же бросается с Бокуто наперегонки до кассы. — С ума сходят, — выдыхает Кейджи, и Кенма согласно хмыкает. — Атмосфера такая, — отвечает он, точно читая недавние сумбурные мысли Акааши, и тоже бежит к кассе. Через пятнадцать минут возни, подпрыгиваний на одном месте, приглушённых хихиканий и подталкиваний локтями они, наконец, садятся в открытые кабинки — Куроо и Кенма впереди, в самом начале состава, Акааши и Бокуто следующие. Кейджи, несмотря на беспечное настроение, как всегда не может расслабиться — а это точно хорошие крепления? А не станет ли ему плохо на спусках? А если его стошнит? А если горки уже старые, не выдержат и сломаются?.. Поток дурацких навязчивых мыслей прерывает тёплая ладонь, опускающаяся на запястье Кейджи, отчего дыхание уже спирает, а кабинки ещё даже не тронулись. А вот сам он точно тронулся, раз ему мерещится в этом жесте аккуратная нежность и осторожное поглаживание костяшек пальцев. — Акааши, мы на горке! Ты рад? — воодушевлённо заглядывает в его глаза Котаро и смотрит внимательно-внимательно, оглаживая взглядом и не позволяя соврать сквозящей в глазах заботе. Или же Кейджи снова мерещится — у него от этого парка и от этого Бокуто какое-то конкретное помутнение. — Да, Бокуто-сан, — выдыхает Акааши, — очень рад, я… Но разговор обрывается — кабинки резко дёргает с места и несёт на сшибающей скорости вверх по дуге, свистящий ветер холодно облизывает лицо, простреливает морозом лёгкие и выхватывает вдохи-выдохи из горла, а мир вне кабинки превращается в разбитую акварельную палитру закатных лучей и разбросанных светлячков-фонарей, размазанной бешеной скоростью. У Акааши сносит все мысли сразу и дыхание напрочь, и он изо всех сил вцепляется в холодные поручни и боится быть снесённым этим пробирающим ветром и оглушающими поворотами. Бокуто рядом вопит не от страха, а от ощущений и смеётся так громко и ярко, и смех этот по струнам натянутых нервов играет так ярко, что хочется этот смех навсегда спрятать в любимых воспоминаниях (если Акааши выживет после этого катания). Впереди пищит Куроо с поднятыми вверх руками, наверное, громче всех среди катающихся, и даже Кенма, у которого тоже подняты руки, звонко смеётся. Кейджи не успевает об этом подумать — кабинка ныряет вниз на следующем повороте, и он давится воздухом, а гравитация на мгновение отступает, пока они не съезжают вниз, подходя к следующему подъёму. Они поднимаются в высочайшую точку горки и проезжают немного там притворно медленно (но Кейджи боится отвлечься на виды, боится получать удовольствие — слишком быстро и резко). В лёгкие будто налили ледяной воды. У Акааши внутри всё сжимается в пружину, и раскрывающаяся высота в искрящем напряжении давит на каждую клеточку тела. Их резко срывает вниз со всеобщим воплем, и всё внутри ухает туда же. Акааши, кажется, по инерции вскрикивает в пустоту, и зажмуривает глаза. И звуков на языке больше не остаётся — остаётся только бешеная пропасть с таким безвозвратным падением, что лучше слететь с катушек раньше, чем их снесёт всё это. — Ака-а-аши, я такой чокнутый сейчас! — кричит Котаро ему в ухо, и его голос сплетён со встречным оглушительным ветром, таким оглушительным, что Кейджи начинает пересчитывать пропущенные удары сердца. И Бокуто тянется к нему и целует как раз в тот момент, когда они заходят на мёртвую петлю. И Кейджи действительно не знает, сможет ли её пережить: она для него и правда мёртвая — потому что губы Бокуто на его губах — последнее, чего он ожидал сегодня, сейчас и вообще всегда. И сейчас это даже не пугает — приводит в потрясённый восторг. Губы не исчезают, чужие вздохи пахнут лимонными леденцами, видение не развеивается, словно всё это реально. Мало того, так ещё Бокуто тянется ближе, но ему немного мешают крепления, но всё равно вокруг треплющий гул разбитых в одном моменте вселенных, которые уже не собрать — и мир переворачивается взаправду. И кажется, от поцелуев с Бокуто может быть только так, ведь Бокуто и есть вечные американские горки. Воздух бьёт по лицу, и от этого целоваться ещё горячее. Кейджи уже хочется сорвать к чертям все крепления, только бы не размыкать тёплые влажные касания губ. Акааши уверен, что если он это сделает, то упадёт прямо в небо. Акааши уже хочет строить сумасшедшие надежды, что так всегда и будет. Не желая, боже, отрываться от его губ, Бокуто кладёт свою ладонь на ладонь Акааши, до белых костяшек сжимающую поручень, и осторожно снимает с металлических ручек, переплетая пальцы. Акааши рад бы завопить, ему правда нужно, но целоваться с Бокуто ещё нужнее. Они снова подлетают к высокому спуску, и Бокуто отстраняется, но пульс не успокаивается всё равно, и когда их срывает вниз, выбивая из-под тела притяжение, они с Котаро, не размыкая их ладоней, поднимают руки вверх, прямо в потоки воздуха. И Акааши долгожданно срывается, поднимает глаза к стеклянному небосводу и вопит с Бокуто в унисон.