[…]
Акааши измученно выдыхает и с облегчённым стоном откидывается на спинку стула, потирая глаза и пытаясь сморгнуть затанцевавшие вокруг хороводы пятен в свете настольной лампы. Что-то он засиделся с этой домашкой, перебор уже. Глаза закрываются сами, как отяжелевшие, а под веками плывут рябью перемешанные строки и прорезающие темноту отсветы электричества. Акааши ведёт затёкшими плечами, разминает шею и, неаккуратно сгребая книги в кучу и вставая со стула, гасит свет. И как раз в этот момент комната оглашается грохотом. Акааши перепуганно оборачивается. — Бокуто? Ответом ему служат болезненные стоны, стук сваленной с окна пластиковой бутылки и впущенный через распахнутое окно ночной шум. Акааши даже не решается включать свет. Наконец, кряхтящий Бокуто садится на полу, с шипением потирая затылок, пока Кейджи пытается понять, что, мать вашу, происходит. Вот что значит оставлять ночью открытые окна. Всякие капитаны в них залетают. Боже, он просто хочет лечь спать. — Ты как сюда забрался? — медленно моргает Акааши, словно от этого Котаро исчезнет. Часы на стене показывают полтретьего ночи. — Я… живу на четвёртом этаже, — и он вдруг, осознавший, нервно заметался, тише добавляя: — И вообще родители сейчас услышат… Но вместо того, чтобы с испуганным воплем выпрыгнуть в окно, Котаро оправляется и резво подскакивает. — Меня перенесла сюда любовь, её не останавливают стены, в нужде она решается на всё, и потому — что мне твои родные! — декламирует Бокуто пафосно и, чёрт, громко, театрально приложив руку к сердцу и вторую драматично протягивая Акааши, как одухотворённый артист перед миллионной публикой. Правда, публики у него сейчас нет вообще, потому что Акааши закрывает глаза и считает до десяти про себя, но это не помогает успокоить сонный кавардак в голове. Эти Ромео и Джульетта когда-нибудь его доконают. Если бы он не был таким уставшим и заторможенным, он бы просто беспощадно выпроводил Бокуто обратно — в окно или откуда он там пришёл, потому что он просто хочет поспать оставшиеся четыре часа. — Мои родители сейчас услышат твоё выступление и убьют тебя, — раздражённо шипит на него Кейджи, но Котаро это нисколько не смущает. — Твой взгляд опасней двадцати кинжалов. Взгляни с балкона дружелюбней вниз, и это будет мне от них кольчугой, — хитро тянет он, играя бровями, бессовестно подтягивая недовольного и зевающего Акааши к себе и опуская руки ему на талию, и тот невольно упирается ладонями ему в грудь, борясь с желанием прилечь на тёплое плечо. Бокуто прижимает Кейджи к себе так проникающе-мягко и так крепко, словно только ради этого и залез в окно на четвёртый этаж посреди ночи, поэтому у Кейджи не получается по-настоящему разозлиться. Правда, что тут происходит, а? Забавно, Акааши когда-то даже думал, что если они с Бокуто начнут встречаться, то он сможет лучше контролировать его непредсказуемые выходки, а получается как раз наоборот — их становится только больше, и все они вихрящей каруселью уносят Акааши за собой. — Ладно уж, оставайся ненадолго, — словно нехотя разрешает он, хоть на самом деле ничуть не хочется, чтобы Бокуто уходил. — Только тише, чтобы родители не услышали. — Меня плащом укроет ночь. Был бы лишь ты теплей со мною. Если ж нет, предпочитаю смерть от их ударов, чем долгий век без нежности твоей, — ведёт носом по его щеке Котаро, прикрывая глаза, и Кейджи тут же урывает момент и целует его, разморённо, сонно, пусть и пытаясь не зевать в поцелуй, ведь целовать Котаро всегда так хочется, до покалывания на губах. — Так чего ты пришёл? — шепчет Акааши, перехватывая блестящий в темноте взгляд. — Соскучился, — на выдохе шепчет Бокуто в его шею, отчего становится щекотно, прямо разжигая кожу трепетом едва-касаний. У Кейджи сердце запинается и переходит на какой-то особенный, любящий ритм, отсчитывающий в секундах текущее сквозь пальцы ночное время. — А как ты нужное окно нашёл? — со смешком любопытствует Акааши и всё же снова зевает, из-за своего засыпающего состояния совершенно беззастенчиво кладя голову Бокуто на плечо. Становится до щемящего чувства в груди уютно, будто бы можно так до утра простоять и дышать ночью на рассвете. — Его нашла любовь. Я не моряк, но, если б ты был на крае света, не медля мига, я бы, не страшась, пустился в море за таким товаром, — приподнимает брови Бокуто с глуповатой ухмылкой и спускает руки чуть ниже, к пояснице. Кейджи закатывает глаза и передразнивает: — Мое лицо спасает темнота, а то б я, знаешь, со стыда сгорел, — потому что, если Котаро затеял этот театр, он тоже будет играть. Бокуто хихикает ему в волосы, зарываясь в них носом, и расслабленно оглаживает невыразимым взглядом Акааши: — Я тебя люблю. — И я тебя, — посапывая, отзывается Кейджи, едва ли понимая расплывающимся сознанием, что же говорит. — А ещё я хочу спать. Так что иди домой, нам вставать рано. Бокуто на это странно вздыхает. — Вот знаешь, Акааши… я с тобой тут стою и уже вот как будто дома. — Знаю, Бокуто, — устало улыбается Кейджи, сцепляя руки у него за спиной. Вдруг нахлынивает такое дикое, абсолютное утомление, что Кейджи точно бы свалился прямо на пол, если бы Котаро, пахнущий ночным городом, так чертовки надёжно, нужно и нежно его не обнимал. Засыпать не хочется, потому что тогда это мгновение кончится, но глаза безвольно закрываются. — Я… тоже чувствую себя как дома, то есть… я и так дома, но с тобой… ещё больше дома, понимаешь? — чёрт, как же хочется спать… Он не чувствует пола под ногами, не чувствует, как ложится в кровать, но чувствует долгожданную мягкость и прохладу подушки, и последнее — рассеянный мазок влажных губ по макушке. Кейджи спит крепко до самого утра.[…]
Возможно, проблема Акааши в том, что он слишком много думает. Слишком часто думает о том, о чём хочется забыть, слишком часто накручивает дуги вокруг осточертевших мыслей, и получается какой-то замкнутый круг неизбежности — ты не хочешь об этом вспоминать, ты боишься, но всё равно думаешь, думаешь и думаешь, как будто если перестать, можно потеряться в себе. Поэтому Кейджи слишком, слишком много думает о том, что Бокуто — третьегодка. Бокуто — выпускник. Бокуто — выпускник, и от окончания… расставания со школой и командой его отделяет пол учебного года, отборочные и Национальные, на которые они обязательно попадут — последний раз в этом составе, последний раз вместе с Бокуто, и Кейджи боится, что будет думать о каждом матче: «Он может стать концом». Котаро таких мыслей вице-капитану не простит, про себя хмыкает он. Потому что Котаро никогда не живёт будущим, которого Акааши теперь панически боится — он живёт в красочных секундах, в них и ради них. Акааши тоже теперь живёт ради них, где есть Бокуто, а не ради никогда не наступающего будущего, отчуждённого от его мечтаний — мечтаний, где никогда не звучит последний свисток, как продирающая тишину пуля. Акааши отчаянно пытается разгадать, куда же пропал его реализм, почему же он пропал одновременно с появлением Бокуто в его жизни, и нужен ли он, если от реальности печёт под веками и колет в горле. Кейджи не хочет представлять свой третий год, но всё равно представляет. Конечно, ещё ничего не решено, но никто, кроме самого Акааши, не сомневается, что он будет следующим капитаном. И это, наверное, даже неудивительно, он же и сейчас его заместитель. И Бокуто наверняка будет рад, что команда останется в его руках, потому что передавать такое родное, такое залатанное неделимостью и такое любимое кому-то далёкому, наверное, страшно и больно. Кейджи рад, что он не этот кто-то другой, далёкий (правда же?). Нет, он не боится ответственности, он всю жизнь за что-то (кого-то) несёт ответственность, просто… как это — нести ответственность без Бокуто? Конечно, он будет где-то недалеко, будет звонить, писать, навещать, но это всё равно совсем не то. Акааши уверен и ненавидит себя за это. Это будет совсем не то, потому что никто не разбудит стены спортзала бодрыми криками утром и не толкнёт сонного Кейджи в плечо. Никто не будет бормотать под ухом и мешать, когда Кейджи пытается разобраться в отчётах клубной деятельности. Никто не будет бегать по залу после тренировки по старательно начищенному полу, и Кейджи не придётся с напускным ворчанием его перетирать. Никто не вскричит «хэй-хэй-хэй!» после хорошей атаки с его удачного паса, поднимая настрой команде. Никого не нужно будет силком тащить из зала домой поздним вечером. Никто, никто, никто. И, наверное, именно тогда Акааши полюбит все эти мелочи и моменты, которые сейчас только раздражают зачастую. Но на самом деле, об уходе третьегодок говорят редко — опять же, оберегая Бокуто и его настрой от напоминаний о скором расставании, хотя Кейджи знает, что это не нужно. Котаро доверяет ему, и он сильнее этого. Сильнее всех этих сомнений. Возможно, проблема Акааши в том, что он слишком много думает. Акааши сидит во время большой перемены в школьном дворе, несмотря на прохладу, на отдалённой скамейке в тихом уголке и дожидается Бокуто, с которым они сегодня ещё не виделись. Он сидит и лениво озирается по сторонам, как вдруг глаза накрывают тёплые ладони. — Угадай кто, — звучит голос Бокуто рядом с ухом и сменяется лёгкими поцелуями в шею. — А-акеми-сенсей?.. — не сумев подавить дрогнувший от упоения голос, невинно называет Акааши свою преподавательницу по литературе. — Нет! — фыркает Котаро, убирая руки, и, наконец, перегибается через скамейку, чтобы положить ладонь Кейджи на затылок и удержать для поцелуя. Акааши подаётся вперёд и кладёт ладонь ему на щёку, чтобы почувствовать, какие они горячие. Бокуто отрывается от его губ и посмеивается: — Привет. — Привет, Бокуто, — Акааши целует его в щёку и подвигается, а Котаро перепрыгивает через скамейку и садится рядом, сгребая Кейджи одной рукой и прижимая к себе. Так сидеть гораздо теплее. И потому гораздо холоднее будет сидеть здесь через год, в одиночестве. Акааши вдыхает промозглый воздух, растекающийся по лицу, чтобы отдалённо почувствовать — как же будет одному? Будет ли холод жечь глаза до опостылевших слёз, будут листья под ногами нашёптывать сомнения, будут ли через горло проталкивать раскалённое железо при каждом упоминании Бокуто? Или будет настолько всё равно, что останется только смотреть в пропитанное серостью небо и так же гаснуть самому? А что будет с Котаро? Акааши, разучившийся прятать эмоции рядом с Бокуто, совсем не замечает его пронизывающего взгляда. Он усмехается и давит осторожно ладонью, чтобы прилёг на плечо. Кейджи со вздохом умащивает голову на тёплом плече. — О чём думаешь? — теперь уже спрашивает Бокуто, перебирая пряди у него на затылке. Кейджи думает, как через год будет есть обед в одиночестве или с товарищами, которые никогда не заменят Бокуто, потому что ему не нужна замена — ему нужен настоящий, хохочущий или грустящий Бокуто, нужен, как дыхание. Кейджи думает, как через год будет ходить домой один. Кейджи думает, что через год не сможет целовать Бокуто, когда захочется, и не сможет гулять с ним, когда захочется. «А мы будем видеться?» «А как часто?» «У тебя ведь будет другой связующий в университете? Естественно, будет». Акааши понимает: если сейчас не спросит, потом не решится. — Ты не боишься оставлять команду на меня? — спрашивает без предисловий, чтобы не позволить себе струсить. Рука в его волосах замирает. Мир тоже замирает. Вместе с временем. — Не боюсь, — просто говорит Котаро. — Я тебе доверяю больше, чем себе самому. — А вдруг я не справлюсь? Бокуто вздрагивает, напрягается и разворачивает к себе Кейджи, чтобы прострелами взглядов рассказать невыразимое, чтобы делиться сиянием своей уверенности. — Ты?! И не справишься?! Акааши, да ты всю планету перевернёшь, если захочешь! — Котаро вдыхает поглубже, пока у Кейджи отнимается сердце, и продолжает: — Ты такой невероятный, ты вообще знаешь, насколько ты невероятный?! Конечно, ты всё сможешь! И вообще, — секундная запинка, такая нужная и неизменная перед важными словами, — у тебя есть я. И это для Акааши абсолютная, безусловная причина. Конечно, беспределельная уверенность не охватывает сразу — но смотреть в завтрашний день, кажется, немного легче от простых жарких слов. Он обнимает Бокуто и прикосновениями говорит: я справлюсь вместе с тобой. — А мы не слишком стары для этого? — задумчиво почёсывает подбородок Куроо. — Ещё чего! — не соглашается Бокуто и первым прыгает на детские качели, отталкиваясь и раскачиваясь ногами, пытаясь держать их повыше, потому что они неизбежно спотыкаются о землю — всё же не для восемнадцатилетних подростков делали. — Ах ты ж! — возмущённо вскрикивает Куроо и лезет воевать за качели, как будто рядом не стоят ещё одни такие же. Акааши и Кенма сидят на детской карусели, лениво раскатываясь и как обычно внимательно следя, чтобы придурки не натворили чего (на самом деле, ждут, когда они потеряют бдительность, чтобы самим на качелях покататься). Поздняя сырая осень обвивает запястья и прорывается в голову, но ей не добраться до этой детской площадки, где творятся воспоминания, которыми потом будут дорожить. Акааши и сейчас всем этим дорожит: отложившим приставку Кенмой, который прячется за волосами на присвистывания Куроо; Куроо, который смехом развеивает холод; Бокуто, который беззаботно катается на детских качелях. Кейджи немного сильнее раскатывает карусель, чтобы перед глазами приятно размывалось, и прыскает вместе с Кенмой с услышанной фразы Куроо: — Голова у тебя набита кулачными соображениями, как яйцо здоровою пищей, и, совершенно как яйцо, сбита всмятку вечными потасовками. — А что, Куроо тоже всю книгу выучил? — заинтересованно поворачивается Акааши и смотрит на Кенму, закатывающего глаза на эту очередную цитату и отвечающего: — В основном реплики Меркуцио. Акааши слышит громкое «ха!» Бокуто и его насмешливое: — Это молодой человек, который любит послушать себя и в час наговорит столько, что будет жалеть об этом целый месяц... ау, Куроо! — Думали, они через две недели успокоятся с этими цитатами, — посмеивается Кейджи. — А они… — …и спустя полгода с ними носятся, — заканчивает Кенма. — А Бокуто выучил всю? — спрашивает в свою очередь он. — Всю, — со вздохом подтверждает Акааши и ещё подгоняет карусель, крепко хватаясь за ледяные поручни, Кенма немного помогает, и вот уже их кружит в смазанном куполе осенних росчерков, как под картиной, беспорядочно забрызганной акварелью, — как наваждение. Вдруг тянет разговаривать обо всём, что приходит на ум. — Если Бокуто — это Ромео, Куроо — это Меркуцио, а я… — Кенма улыбается, а Кейджи сдаётся, — ладно, Джульетта, то кто тогда ты? — Я? — задумчиво хмурится Козуме. — Рассказчик. И Кейджи кажется, что это так правильно — Кенма-рассказчик, который прячется от многих, но без которого история невозможна. Акааши вдруг хочется поговорить по душам с кем-то, кто безоговорочно поймёт до тончайшего оттенка все переживания, поймёт по сплетённым во взглядах немым диалогам, потому что испытывает ровно то же самое; Акааши хочет поговорить с Кенмой. Кейджи вдыхает поглубже и начинает: — Осталось пол учебного года. «До…» Но Кенма так ожидаемо понимает и без продолжения — Акааши угадывает это понимание в едва сведённых бровях, потемневших глазах, закушенной щеке. В его мимолётном, длиной в горящее полумгновение, взгляде в сторону Куроо и его следующих словах: — И Национальные. — Да. Теперь они оба неприкрыто смотрят в сторону двух шалопаев, полезших на детскую горку и в ней же с криками застрявших. Пусть и выглядит это до невозможного глупо, грудь тяжело перетягивает нежностью, такой затапливаюшей, что все предыдущие шестнадцать зим могут оттаять до шестнадцати весён и никогда больше не запеть пропавшими вьюгами. И это лучшее, думает Кейджи, и это нельзя разбить выпускными и университетами. Так спокойно и тем не менее грустно, что Козуме понимает всё. Кажется, в следующем году придётся держать друг друга на плаву этими воспоминаниями и становиться ближе, но ещё больно от того, что кто-то такой близкий тоже расстаётся с нестерпимо родным человеком. Ну, как расстаётся. Конечно, учиться в другой части города — это не расставание, просто… просто Кенма понимает, что это. — Я буду скучать, — тихо говорит Кенма, отводя взгляд. Акааши хочет ответить, как вдруг у них за спинами возникает Куроо. — Хватит говорить так, будто мы умираем, — гаркает он, прижимая их к себе и стискивая их в душащих объятиях. — Всё будет хорошо, детишки. — Хватит говорить так, будто тебе сто лет, — бросает в тон ему Кенма, пытаясь выпутаться из крепкого захвата. — Мне и есть сто лет, — обижается Куроо. — Но вы же после выпускно-ого, — произносит он замогильным голосом, — всё равно будете нас с Бо любить, да? — Естественно, — хмыкает Акааши. — Нет, — отвечает Кенма. — А я вас всех буду любить! — вдруг налетает на них откуда ни возьмись Бокуто с медвежьими объятиями, и остальные сдавленно кряхтят. — И сейчас люблю, и после выпускного буду! Акааши поднимает руки и тоже обнимает их всех, насколько получается, потому что это так важно — обнимать их всех, чувствует объятия Кенмы, сбившееся дыхание Бокуто в ухо и незаметную россыпь поцелуев в волосы, чувствует лезущую в глаза чёлку Куроо, чувствует, чувствует, чувствует. Потому что это мгновение можно только чувствовать. Кейджи думает, что никто из них ни с кем не расстаётся — они только обретают, становятся крепче и ближе, потому что время не посмеет тронуть что-то такое невероятное, чем Кейджи учится дорожить больше жизни, что-то такое невероятное, ради которого стоило перетерпеть шестнадцать зим, чтобы семнадцатая стала весной. В объятиях так тепло, как будто весна уже здесь. И плевать на выпускные, на третий год, на университеты. Акааши смаргивает подползающие горячие слёзы и притворяется, что не слышит рядом счастливых шмыганий носом. — Выпускной — это только начало, — шепчет кто-то. Может, Бокуто, может, Куроо или Кенма, может, он сам — неважно кто, потому что этот тихий шёпот звенит хрусталём в голове и обещает, что так и будет. Акааши обнимает их крепче.[…]
На следующий день Бокуто не встречает Акааши утром, чтобы вместе пойти в школу, и от этого на душе становится неспокойно. Кейджи идёт в школу быстрее обычного и прибегает первым к безмолвному утреннему спортзалу, потому что до тренировки ещё целых полчаса. Ну, почти первым, понял Акааши, когда зашёл в спортзал и увидел у стены на полу Бокуто. Он сидит, прижав колени к груди и уткнувшись лицом в скрещенные руки, и почти не двигается. У Кейджи от этого зрелища пульс подрывается испуганной подбитой птицей и вздымается волнением. Он подлетает к нему, присаживается рядом, невесомо касается рук и осторожно их убирает. Котаро поднимает голову и смотрит на него затуманенно, как будто на взгляд накинули серую плёнку. Но это длится всего секунду; Бокуто, точно проснувшись, резко подаётся вперёд и сгребает Акааши в надрывных объятиях. Как будто хочет удержать. Но Кейджи никуда не уходит. — Что случилось? — Я дочитал, — свистящий хриплый выдох рядом с ухом. Акааши обнимает его в ответ, крепко-крепко, и только тогда Бокуто продолжает, держась на одном прерывистом дыхании да тёплых руках: — Акааши, это глупость… так не бывает. Не бывает, — повторяет он. — Из-за какой-то ерунды… Не бывает, не бывает, не бывает. Кейджи не замечает, что его трясёт, что он дрожит осиновым листом, не замечает, что Бокуто отстраняется и смотрит на него. Глаза в глаза, чувствами в унисон и белым надломанным шумом по скользким стенам зала. — Бокуто... — У нас так не будет, — жарко говорит Котаро и подаётся вперёд с пылающим взглядом, ещё ближе, хватает запястья Акааши. — Не будет. Не будет, не будет, не будет. У Кейджи в груди всё вдруг стягивается, как за мгновение до разорванного грозой неба, стягивается, как перед ударом в рёбра пламенем металла, стягивается, как за секунду до срыва. Акааши кажется, что он плачет, потому что взгляд размывается, будто ливень течёт по треснувшему стеклу. Осколки — в горле. Он ведь умеет сдерживать слёзы, но сейчас, когда близкое сердцебиение заменяет собственное, когда пальцы немеют от крепости объятий, когда Бокуто тяжело дышит ему в плечо — сдерживать не нужно ничего. И Кейджи знает, что у них так не будет. — Верно. У них будет лучше — с унесёнными ветром рассветами, с застывшими в бесконечности часами, с переплетёнными пальцами и судьбами. — У нас будет лучше, — шепчет Акааши самое нужное. — Лучше. И сейчас, прижимая к себе одурительно, до беззвучных всхлипов родного Бокуто, ближе которого не было, нет и не будет, Акааши, наконец, понимает, что их повесть самая счастливая. Самая-самая. — Плат девственника жалок и невзрачен. Он ни к чему тебе, сними его, — через неделю обжигающе прошепчет ему на ухо Бокуто, жутко смущённый со своих же слов, и наверняка это Куроо подсказал ему так сделать, но Кейджи это будет совсем не важно — он только усмехнётся и потянет опешившего Котаро на себя для жаркого поцелуя. И абсолютно точно их повесть — самая влюблённая.