Вечное солнце мертвых

– Эй?  – Эй.       Это «Эй» у Мирона получается очень красивым. Глубоким таким, гортанным.        Это «Эй» – некий шифр для них: тихое, вопросительное «Эй» – «Что случилось, устал?»; задиристое – «Чё, зассал? Не пацан?»; насмешливое – «Что, Славушка, не знаешь, как правильно расставить запятые?»; и ещё с десяток интонаций и значений, которые понятны только им двоим.              Слава, что вполне ожидаемо, в своём чуть смазанном, – не таком твёрдом, не таком неумолимом, как у Мирона, – «Эй», тоже умудряется сказать многое: требовательное – «Ты давай там пожрать не забудь, карлица, одними оппозиционными идеями сыт не будешь, знаешь ли»; бойкое – «А что Мэр мне сделает? Я же в другом горо... а, блять»; тревожное – «Ты уверен, что твоя голова не слетит с плеч, сверкая лысиной в лучах полуденного солнца, если Мэр устроит облаву, и ты попадешься?».               Им обоим есть, что терять. Но впервые за долгое время Слава пишет. Не выблёвывает из ротовой полости какие-то пошлости, восхваляющие его самого, словно он – пуп земли, а пишет густо, со всей дури.       Бесшумно поднимается ночью, не в силах уснуть. Поправляет одеяло, накрывая худое плечо Мирона, и садится за стол.       Ссутулясь на стуле, боясь схалтурить, он пишет, прекрасно понимая, что до утра может и не дожить, но это его не останавливает.       Мирон спит, уткнувшись в подушку, посапывает безмятежно, а Слава орудует словом, безропотно следуя за своим внутренним голосом, который ведёт его прямиком в лапы беспощадного Молоха.              Когда наутро Мирон внимательно прочитывает чуть смятые, кое-где перепачканные чернилами листы, он поднимает на Славу свои огромные мудрые, но будто выцветшие глаза: – Слав, ты чего? Эй?       «Эй, у тебя там совсем кукуха поехала? Тебя же... Мэр тебя не помилует, даже не надейся. Тебе не уцелеть». – Помнишь, ты как-то спросил, может ли творец жить в башне из слоновой кости? Я тогда не смог ответить, но сейчас, кажется, могу.       Мирон молча и очень серьезно кивает, будто принял внутри себя какое-то решение. – Так тому и быть, – ставит точку он, – умрём, удобрив эту гору собой, став её углём.        Иногда Мирон такой возвышенный, одухотворенный, что Славе все его собственные опусы кажутся абсолютно пустыми. Мирону надо было податься в поэты, а не в радикалы, может тогда цел бы остался. Хотя, что уж теперь, поздно менять направление.       Они сидят на разворошенной постели, плечом к плечу, встречая холодный рассвет, отчетливо понимая, что сегодня пара человек не вернётся домой. И что, вполне возможно, сегодня это будут именно они.              Единственное, о чём думает Слава, когда понимает, что за ним пришли, так это о том, как хорошо, что Мирона здесь сейчас нет. Значит, он ничего не увидит, не пострадает. Значит, у него, у его Мирона, есть ещё немного времени. Пусть день или два, или целая неделя, но время ещё есть.        «Мирон не пострадает», – успокаивает себя Слава, медленно поворачиваясь лицом к тени, стоящей у него за спиной.       Переводит взгляд с дула пистолета на того, кто уверенно держит палец на курке. И в тишине раздаётся оглушительное: – Эй.       Слава горько улыбается, вдруг понимая всё без слов.