Вечное солнце мертвых

– Можно потрогать? – Что? – Мирон поднимает недоумённый взгляд на Славу. – Твою голову. Можно потрогать?  – Надеешься, что поэтический талант передастся тебе через руки? – шутит Окси, но, кажется, не особо удивляется.              Сколько человек, интересно, уже вот так донимали его абсолютно однотипными, должно быть, просьбами потрогать, пощупать, обнять, да даже просто постоять рядом. Что им это даёт? Слава не знает.        Он кажется себе одним из таких людей: оторвать от Окси кусок побольше, жадно вцепиться, прогрызть до сочной сердцевины, покопаться во внутренностях, разворотить там все, найти самое ценное, ненасытно давиться горячим и пульсирующим, ещё живым.        А потом вдруг думает... что тогда останется самому Мирону? Если каждый вот так отхватит по крошке, унесёт с собой частичку чего-то пусть и не особо важного на первый взгляд, то что, в конце концов, будет с Мироном? Будет он нужен хоть кому-нибудь, растасканный на куски, выпотрошенный, обглоданный до кипенно-белых косточек?        Слава знает ответ, на самом-то деле. И Мирон, скорее всего, знает. Но всё равно кладёт на колени книгу, в которую был погружён до этого, чуть разворачивается и немного наклоняет голову вперёд, чтобы Славе было удобнее.               Окси вообще довольно тактильный. Ему несложно обняться даже с малознакомым человеком, он легко переносит частые приветственные похлопывания по плечам, или когда его подхватывают под руку, или придерживают за локоть, или когда задерживают татуированную худую ладонь в рукопожатии чуть дольше, чем положено. У Окси нет проблем с тем, чтобы отдать часть своего тепла, и отдать часть себя. Абсолютно никаких проблем. Оксимирона хватит на всех.         – Я аккуратно, – зачем-то говорит Слава, протягивая вперёд руку, не обращая внимания на то, что пальцы подрагивают.       Мирон, кажется, хмыкает и насмешливо вздёргивает бровь, но из-за тени, падающей на лицо, движение лишь угадывается.       Слава осторожно проводит от лба до затылка, под конец движения чуть задевает короткими ногтями. Почёсывает макушку, и задерживает дыхание, когда слышит, как под пальцами тихо шуршит отросшая щетина. Скользит дальше, несколько раз проводит по выемке у основания черепа, с лёгким нажимом гладит сверху вниз.        А потом кладёт пятерню с широко растопыренными пальцами на макушку, накрывает бритую голову прохладной широкой ладонью.  – Почему она такая горячая? – спрашивает отчего-то шёпотом.       Кожа под пальцами и правда кажется гораздо горячее, чем обычно. И хоть это не лихорадочный жар, прикосновение всё равно опаляет.  – Коробка телепередач подаёт признаки жизни двадцать четыре на семь, – снова отшучивается Окси, склоняя голову ещё ниже.  – Если бы ты был животным, – говорит вдруг Слава, продолжая поглаживать чуть царапающуюся щетину и ямочку за левым ухом, куда так удачно ложится большой палец, – то ты был бы сфинксом. Ну, знаешь, эти коты, – и, дождавшись пока Мирон понятливо угукнет, заканчивает, – такой же неказистенький, но всё равно притягательный.        У Мирона плечи подрагивают от негромкого хрипловатого смеха.  – Ты как что-нибудь сказанешь, Слава, – он немного отстраняется, так, что руку приходится убрать, и поднимает глаза на Карелина. Что-то там пофыркивает себе под нос, насмешливо поглядывает на замершего Славу, и продолжает, – но мне нравится.        И пока Слава не сказанул ещё что-нибудь, тычется лысой головой ему в плечо, прямо как кот, выпрашивающий ласку.               Слава кладёт тёплую ладонь на горячую кожу и думает, что нельзя постоянно только брать, брать и брать у человека. Отдавать тоже надо. Отдавать необходимо.        Он гладит Мирона по макушке, а второй рукой почёсывает за ухом. И Мирон урчит как самый образцовый котяра.