***
Они много говорят. Толпе, в основном. Слава как-то, казалось бы, в шутку, замечает, что Мирон наизнанку выворачивается, чтобы докричаться до... Мирон сам не знает до кого, поэтому неловко пожимает плечами, скрывает неожиданное смущение за ухмылкой, и торопливо меняет тему разговора. Слава делает вид, что так и надо, но пристальный взгляд ввинчивается под рёбра. Мирону внезапно неуютно и почти страшно. В голове мелькает какая-то мысль, но он не успевает её уловить. До него доходит в один из вечеров. Это почти как озарение, будто с громким – почти оглушающим – щелчком врубили свет. – А-а-а, – раздосадовано тянет Слава, отбрасывая джойстик на диван, – опять проебал. Мирон косится на Карелина, что-то там жалобно причитающего себе под нос, и вдруг говорит: – Люблю тебя. – А? – Люблю, говорю, – повторяет Мирон, усмехаясь при виде озадаченного взгляда, – тебя. Слава несколько раз моргает чуть заторможенно, будто не совсем понимает, что Мирон только что сказал. – Я... – он выглядит обескураженным, – э-м-м... Мирону вдруг кажется важным сказать это вслух. Будто он не уверен, что Слава знает. Будто действий недостаточно. – Ты можешь не отвечать, – он прерывает невнятное мычание Карелина. – Да, знаю, я просто... Это было неожиданно. – Слава неловко и кривовато улыбается. Мирон чуть нервно дёргает плечами. «Прости», – хочет извиниться за то, что неуместными словами всё, кажется, испортил. Слава мотает головой, кладёт тёплую ладонь на загривок и притягивает к себе.***
У Славы язык, как помело. Он треплется в инсте, в твиттере, на концертах, где угодно и о чём угодно, но наедине с Мироном молчит. Молчит о том, что Мирону с каждым днём всё важнее услышать. Убедиться, что он ещё нужен, что его всё ещё понимают и принимают. Мирон не знает, почему так. Думает, может, ищет не там? Слава ведь в текстах. Там всё: нежность и любовь, боль и страхи, сомнения и попытки найти ответы. Мирон вслушивается в треки, вчитывается в строчки до ряби перед глазами, бьётся в бесплодных попытках заглянуть глубже, понять, что скрывается за частоколом букв, которые сливаются в непрерывную линию. Мирон закрывает уши, пытаясь отгородиться от монотонного беспрерывного гула, который исходит от листа с чернилами. А потом Мирон кричит. Он кричит столько, сколько себя помнит. Сначала пытается докричаться до родителей. Потом до сверстников, до окружающих. Потом до того, кто когда-то был другом; больше, чем другом – братом. Кричит так громко, что срывает голос и на какое-то время приходится замолчать. Потом, кажется, находит тех, кто в состоянии услышать его и так, не на повышенных тонах. Потом Мирону на несколько бесценных часов кажется, что его слышит двадцатитысячная толпа, и в этот момент он почти счастлив, и голова не разрывается изнутри от нескончаемого крика. А потом приходит Слава и вдруг оказывается, что есть люди, рядом с которыми не то что кричать – говорить не обязательно. На какое-то время крик стихает и связки больше не саднит, но Мирон, видимо, и правда всё портит своей неугомонной жадностью и неутолимой жаждой до чужого признания и любви. – Я люблю тебя. Он не знает, сколько раз повторяет эти слова. Снова и снова. Шёпотом. Вполголоса. Беззвучно, едва шевеля губами. Уткнувшись в подушку. Стиснув зубы в бессильном приступе ярости к себе. Слава похрапывает, смешно приоткрыв рот. Сопит забитым носом, подхватив простуду при очередном перелёте-переезде между концертами. Комично причмокивает губами, пуская слюни на подушку, и дёргает длинной ногой, во сне пытаясь отбиться от кого-то или чего-то. – Люблю тебя. Осипший голос совсем не слушается. Мирон зажимает рот ладонью, чтобы не потревожить чужой сон. Кошка приподнимает мордочку, широко зевает и сонно смотрит на Мирона. Ему становится смешно: он даже животинку умудрился достать своими пиздостраданиями. Его потряхивает от едва сдерживаемого смеха, который грозит перерасти в истерический неконтролируемый хохот. Кошка косится на него мутным взглядом, муркает неодобрительно, и упирается вытянутыми лапами Мирону в руку, отодвигаясь на половину кровати, где расположился Слава. Ещё какое-то время поблёскивает глазами, следя за этим странным человеком, которого хозяин каждую ночь ласково и осторожно прижимает к себе, согревая. Мирон лежит на спине, кусая губы. Ждёт, пока смех окончательно уляжется в груди. Выдыхает устало и вздрагивает, когда вдруг слышит: – Ты так громко кричишь. Охрипнешь же. Мирон поворачивает голову и вглядывается в темноту. Славин силуэт отчётливо виден на фоне незашторенного окна. Слава садится на постели, аккуратно перекладывает в ноги кошку, вальяжно растянувшуюся между ним и Мироном, сам пододвигается ближе и укладывается, касаясь холодной руки. – Кричишь и кричишь. Не устал? – спрашивает тихо, обнимая Мирона поперёк талии. – Устал, – кивает, прижимаясь к горячему телу. – Очень. – Пора остановиться, – Слава потирается носом о гладкую щёку, – изводишь себя, Мироша. Мирон снова согласно кивает, чувствуя, как согревается. – А теперь спи, моя любимая лысая карлица. Слава мягко целует его в висок, ещё какое-то время возится, устраиваясь удобнее, оплетает Мирона длинными руками-ногами, и, наконец, успокаивается, щекоча кожу тёплым дыханием. А Мирон вдруг понимает, что из-за крика, который заглушал всё, он никак не мог услышать то, о чём Слава говорил и пел не один год.