Мусоропровод

Луффи умер, когда Ло было двадцать семь. Трафальгар переступил порог больницы и сразу же увидел спешащих к нему врачей. Еще тогда он что-то понял, что-то ощутил, но это чувство было таким слабым, что на миг Ло даже обрадовался: ему хотя бы будет легче. Четыре года тешить себя чем-то, просыпаясь по утрам по привычке, а не для того, чтоб встретить новый день, и обнаруживать свою надежду мертвой. Ло приходилось выкручивать регуляторы несуществующего дефибриллятора и давать разряд в двести двадцать вольт, чтоб она снова ожила. От постоянного принудительного воскрешения от надежды осталась только тень, оболочка, ничего не дающая и ничего не забирающая, но Ло было проще, что она висит где-то полуживым трупом за спиной с приклеенной на лбу им же надписью "все будет хорошо". Ничего не будет хорошо. Ло знал это, но отрицал чисто механически, отмахивался руками и мотал головой, тащил за собой балласт из прошлых воспоминаний, ставших только истлевшим пятном, выжженным летним солнцем. Он твердил себе, что после всего жизненного дерьма фортуна не раз еще протянет ему руку, но месяцы уходили, также как и жизненные силы. А потом Луффи умер. Ло, зашедший в холл большого нежно-синего здания с белой лилией в руке, глубоко вздохнул. "Приносим свои соболезнования, Трафальгар-сан". Он даже не чувствовал боли и ему было за это стыдно, но это все от того, что за прошедшие года боль просто выжгла дотла все нервы, и болеть было уже нечему. "Он скончался за полчаса до вашего прихода. Мы не успели вам позвонить". Ни тоски, ни печали, будто бы кроме автоматизации тела Ло получил еще и автоматизацию сознания, роботизировался, лишился способности нести траур. Он рассеянно смотрел на цветок в своей руке, думая о том, что больше некому еженедельно менять лилии в кувшине на больничной тумбе и некого держать за сухую и жилистую ладонь, которая за четыре года так и не сжалась в ответ, как сильно бы Трафальгар этого не хотел. Все мысли были такие мимолетные и неважные. Впервые Ло подумал, что можно наконец-то похоронить то, что осталось от надежды - ее серый и невзрачный труп, и отдать ей должное, возложив на могилу две гвоздики. Больше не бить разрядами тока, чтоб она куклой ползала следом. Тащилась, как машинка на веревочке у какого-нибудь мальчишки... "Вы оповестите его родителей, или нам сделать это самим?". У него нет родителей, запоздало ответил Ло. Он сказал это еще когда душевно живой и сильно обеспокоенный сидел в машине скорой помощи, пока мигалка сверкала красным цветом и истошно выла, наблюдая, как врачи пытаются по пути залатать смертельную рану в груди Луффи. Тогда у него и пульс был быстрее, и кожа не походила на мел, да и надежда еще взволнованно заглядывала через плечо, касаясь своими длинными черными волосами, и безостановочно шептала онсможетонсможетонсможет. Но он не смог. Глубокая кома - это все, что сделали врачи, пытаясь вытянуть Монки из бездны. Вытянули только тело, рассудок растворился в кромешной тьме, и Ло иногда думал о том, каково это - бродить во мраке без права на зрение и слух, но все же надеяться чудом увидеть тусклый огонек чьего-то фонаря? Ло было страшно такое даже представить. Он подолгу сидел перед кроватью Луффи в окружении своих галлюцинаций, раздавленный, но не сдающийся, и слушал, как они шепотом переговариваются. Врач предупреждал его, что антидепрессанты в больших количествах имеют неприятные побочные действия, но Ло был с ним не согласен. Просто выпив большую дозу, он материализовал голоса из головы в реальности и слушал уже не сознанием, а ушами. В каком-то смысле это было лучше, чем один на один с собой. Или с бессознательным Луффи. Но голоса были с ним не долго. Всего лишь несколько лет, а потом они начали исчезать по одному, медленно и неумолимо, из хора превращаясь в дуэты, пока не остался лишь один голос - уже приглушенный и охрипший, сиплый настолько, что Ло его едва различал - голос его надежды. Она кривила обветренные губы, и ее волосы скрывали половину лица, исполосованного шрамами от сомнений. Она раскачивалась из стороны в сторону и просила убить ее; Ло отказывался, хотя и знал, что верить больше не во что. И когда однажды он впервые нашел ее мертвой, оглянувшись и не увидев никакой поддержки за спиной, когда осознал, что он остался совсем один, вот тогда-то он и смог создать первый разряд. Это было больно - воскрешать то, что давно мертво, и он запивал таблетки алкоголем и плакал, как маленький, как расстроенная девчонка, сидя в коридоре на полу, потому что не знал, что делать дальше. Когда у него получилось внушить себе несуществующее, он отложил алкоголь и вернулся к антидепрессантам, но они уже практически не помогали. Приходилось увеличивать дозы, после которых Ло ощущал себя таким же вялым, как овощ. Порой он рассматривал семейный, если можно так выразиться, альбом, где было десятка три совместных фотографий. Ло всегда считал, что цифровые носители слишком ненадежны и иногда распечатывал снимки, чтоб вклеить в толстую книгу. Луффи ворчал из-за этого, называл его отсталым от современного времени, но теперь Трафальгару хотя бы было на что смотреть. На фотографиях Монки пока что еще улыбался, щурясь при ярком солнечном свете, такой энергичный, почти материальный, в отличие от того Луффи, что лежал в больничной палате с переплетением вен под истончившейся кожей и похудевший на десяток-полтора килограмм. Ло помнил лето 2015, во время которого они впервые встретились, и фотографии дополняли его воспоминания деталями. Их первый теплый июньский вечер, когда они еще не были хорошо знакомы, но уже знали имена друг друга, когда Ло впервые сыграл для Луффи на гитаре песню, сидя на лавочке у куста сирени под окнами общежития в окружении других студентов, и когда он старался так сильно, что у него потом три дня болели пальцы левой руки. Ло казалось, в тот день он вложил в музыку столько чувств, сколько не смог бы собрать за всю свою жизнь. Он видел на фото повисшего на карнизе Луффи, забиравшегося по ночам в комнату к Ло, как к какой-нибудь нежной принцессе, чтоб пригласить гулять с друзьями, которые потом и запечатлели один из этих многочисленных и приятных моментов. Трафальгар катал его на велосипеде, и они носились по избитым временем дорогам окраин города и натоптанным тропинкам тенистых лесов и лесопосадок, набережных и мостов, где Луффи, одной рукой держась за Ло, другой крепко прижимал шляпу к голове, чтоб она не улетела, и звонко смеялся. На одиннадцатой фотографии был их первый поцелуй, произошедший спонтанно и вызвавший громкие возгласы улюлюканья со стороны: Ло с банкой какого-то дешевого пива посреди светлого коридора вуза, наклонившийся к Луффи и с закрытыми глазами касающийся его губ, в то время как у Монки глаза наоборот широко раскрыты, а сам он потрясен и взволнован. И черная футболка с надписью "рок-н-ролл жив", и шипастый браслет на руке, и по две серьги в ухе, и дебильная рубашка Монки, расшитая всякими приколюхами, и Зоро, попавший в кадр, но размытый из-за расфокуса где-то позади - все это было так давно, что Ло не мог ответить, а было ли вообще. В августе Луффи переселился к нему в комнату, и после этого комната перестала быть похожа на комнату; комендант чуть не выселил их обоих за рок-плакаты на стенах и постоянно проигрывающий гитарные партии хардкора музыкальный центр, обклеенный наклейками AC/DC и Nirvana. В августе были и первые сигареты, которые дал им Санджи, и после полудня они все вместе собрались покурить, а потом Ло, затянувшись дважды и поймав скользкий луч малинового заката авиаторами в стиле ретро, выкинул сигарету в окно и сказал, что больше никогда не возьмет в рот эту дрянь. Они провожали солнце, пока Ло учил играть Луффи на гитаре, едва заметно улыбаясь уголками губ, и пятнадцатая фотография получилась на фоне окна вместе с Санджи и Нами и лично была от них подписана на обороте. На двадцать второй фотографии Луффи гордо демонстрировал в объектив два средних пальца, а рядом Ло, действительно искренне и открыто улыбаясь и считая происходящее предельно забавным, получал тумаки от Нами и ничуть об этом не жалел, даже когда голова после болела несколько дней. А на двадцать седьмой их последний день учебы - выпускной, и на фото они с Луффи почти трезвые и счастливые, оба в черных смокингах и галстуках, только в не совсем подходящей для мероприятия позе - Монки сидел у Ло на плечах, протянув руки высоко в безоблачное голубое небо и радостно что-то кричал. Ло помнил, что он кричал слово "свобода", но на фотографии - ничего, кроме занемевших губ. Тридцать первая фотография была крайней. На ней запечатлелся первый день совместной жизни Ло и Луффи после окончания учебы, когда они уже сняли квартиру, и на фоне пыли и бардака Луффи захотел сделать селфи, и Ло, выглядывая из-за угла соседней комнаты с бутербродом в зубах, показал сложенное руками сердечко. Позади было распахнутое окно; Ло помнил, что день стоял очень прохладный и весьма подходящий для уборки. Окончился он на скрипучем диване, где Трафальгар впервые разорвал зубами упаковку резинки, а Луффи впервые почувствовал весь процесс по-взрослому и всерьез, а не как обычно ладонями и через ткань джинс. Где-то была еще тысяча фотографий Рождества, хвойных веточек и мандаринов, концертов, совместных прогулок, завтраков, рассветов и прочего миллиона вещей, которые Луффи считал значимыми для них. Жаль только, что в последние четыре года его коллекция так и не пополнилась ни одним снимком, а от того Ло, которого Луффи когда-то знал, остался лишь контур, силуэт с красными глазами и кругами под ними, без футболок Metallica или Linkin Park, без колец в ушах, без шершавых и грубых от гитарных струн пальцев, которые Луффи так любил. Теперь это потеряло вес. Паспорт, какие-то документы, присутствие Ло - все, чтоб составить некролог, выписать бумажки, подтвердить, мол, да, смерть не была насильственной. Медсестра впервые смотрела сочувственно, и Трафальгар был единственный, для кого она сменила безразличие на какую-то другую эмоцию в глазах. Отключить аппарат жизнеобеспечения Ло предлагали еще три с половиной года назад, но он отказался, сжимая крепко руку своей надежды, и пахал, чтоб обеспечить должное оказание услуг для Луффи. Из-за этого шел на работу, делал вещи, которые были для него давно безразличны. Он потерял харизму и из некогда перспективного претендента на более высокие должности превратился в нечто унылое, ни к чему не стремящееся, ничего не ожидающее. Все те, с кем они когда-то делили на пятерых обед или две кровати, куда-то исчезли, растаяли после вуза. Ло потерял контакт и с Зоро еще задолго до того, как Луффи впал в кому. Он даже не отправил открытку с вопросом "как дела", они ведь с Монки не переезжали. Теперь не будет нужды работать на больницу, приходить сюда, приносить по лилии, касаться уже почти чужой руки, нащупывать слабый пульс, сидеть на стуле неподвижно перед кроватью и со вкусом жалеть себя, а дома пластом смотреть в потолок и проклинать вселенную из-за невозможности заплакать, даже когда очень сильно хочется. Оставалось только помнить то, где Луффи все еще был жив, перебирать это из раза в раз, как любимые книги на полке, проигрывать в разном порядке, зная, что не надоест, и при особо трогательных моментах ощущать тупую ноющую боль в груди, понимая - никогда не будет так, как прежде. Они прожили вместе шесть лет, четыре из которых Луффи провел в коме. Конечно, когда они размышляли о будущем и составляли планы, ни у кого из них не было даже мысли о подобном повороте. Луффи так старался, чтоб место, куда Ло мог вернуться, было для него домом, и когда это произошло, Трафальгар больше не смог оставаться в нем. Он не представлял, как существовать там, где должны жить двое. Е г о дому не нужен один хозяин. Он мог бы сойти с ума от собственных переживаний или стать шизофреником, добив себя таблетками, а может мог бы даже совершить суицид и закончить все эти страдания, забыться навсегда, перешагнуть черту и встретить за ней того, кого он так отчаянно желал за все время своего одиночества. Ло было двадцать семь, и Луффи на той стороне наверняка остался таким же, каким Трафальгар его запомнил, с той же привычкой лезть обниматься, спать поверх, когда холодно, красть еду с тарелки и, когда Ло обижен, играть ему на не строющей гитаре, все еще недостаточно умело зажимая струны на ладах, и петь, не попадая в ноты. Теперь-то Ло знал, что мог уйти туда без страха, о том, что, когда его не станет, Луффи может вернуться обратно. Был ли на той стороне другой мир? Не хотелось снова доставать дефибриллятор, чтоб надежда ответила на этот вопрос. Если там ничего нет, то он просто уснет. Сначала будет больно, но он привыкнет, ведь Луффи тоже было больно, а потом темнота наступит и принесет долгожданное излечение от телесных и душевных ран. Смерть - это панацея, которую все так ищут, но не все признают. Но если... если там что-то есть, если на той стороне он снова увидит общажную комнату в июньский полдень и знакомую лавочку перед входом в здание, если Луффи, как и обычно, залезет к нему на подоконник, потому что Ло специально оставил окно открытым, если там все будет так, как он запомнил... он был согласен уйти. Но не сейчас. Сейчас его ждали похороны. Последняя материальная трата - на гроб, на оформление каких-то еще бумаг, в смысл которых Ло даже не вникал. Гробовщик выкопает могилу, в которой Ло похоронит Луффи вместе с надеждой, и на кладбище не будет никого, кроме двух живых и двух мертвых, потому что Монки никто не придет провожать в последний путь. Разве что врачи, за четыре года ставшие практически родными. Не будет дождя, только низкие темные тучи и холодный ветер, и, возможно, еще противный скрип деревьев, ведь хорошая погода в такое время - это кощунство. Ло, скрестив руки на груди и игнорируя единственную скатившуюся слезу из уголка глаза, будет наблюдать за тем, как гробовщик закапывает черную коробку, и в одной из ладоней будет зажата тридцать первая фотография, а сам Ло будет одет в тот же самый костюм, который надевал на выпускной, ведь с того времени он совершенно не вырос. И когда могила будет готова, Ло положит на нее две белоснежные лилии и извинится перед Луффи за то, что пришел к нему в первый и последний раз. А потом его тоже не станет. Но это будет потом.