Мусоропровод

Вокруг только клетки и прутья. Ло устал слушать звон цепей, морально истощился и, если б его руки были бы свободны, он бы залез пальцами в слуховой проход и порвал бы барабанные перепонки. Воткнул бы себе что-то острое и длинное в уши. Он осознанно сделал бы себя глухим, а может после еще и слепым в попытках огородиться от происходящего. Он так давно висел на цепях, что в местах на запястьях, стертых до крови, казалось, прирос к кайросеки. И хотя это было невозможно, с какой стороны не посмотри, Ло буквально ощущал, как неживая кровь циркулирует по оковам, чтоб войти в его организм, перегнать кислород и снова покинуть, уйдя в металл. Он так давно не видел солнечный свет. Из всех камер ему досталась самая темная, сырая, пропитанная мертвым запахом болезни, чем-то напоминающей запах догорающего Флеванса. Ло тошнило практически постоянно, и он блевал пеной желчи. Во рту сохранялся горько-кислый привкус, который не перебивала вода, сколько бы он ее не выпил. Ло почти не кормили. Он находился в подвешенном состоянии и не ощущал ни рук, ни ног, и иногда ему казалось, что он плавает в пространстве сгустком энергии без тела. Нормальные люди не способны висеть так долго, но Ло даже не удивляло, насколько он оказался вынослив. Дофламинго подвесил его так совсем не для того, чтоб лишить возможности двигаться. Не имея шанса использовать руки, Ло стискивал зубы едва ли не до крошащейся эмали, и ненавидел этого подонка так сильно, как не ненавидел еще никогда. У Дофламинго были специфические развлечения и пытки. Больное место Ло он нащупал еще до того, как это оказалось очевидно. Понял все по обеспокоенным изумленным глазам, которые, несмотря на свой совсем неподходящий для моря цвет, отражали все его буйство в шторм. Нити капитана пиратов Донкихот были прочнее, чем кулак, облаченный стальной волей. Ни один человек не способен в полную силу драться против союзника, в которого влюблен. Ло всегда жертвовал людьми, использованными им, но в этот раз он не смог поднять нодати. Он жалел об этом, потому что смерть для Луффи была гуманнее, чем то, что с ним сейчас делали по его, Ло, вине. Болезненные стоны заполняли коридоры и соседние камеры в основном по вечерам, когда Дофламинго уже закончил с дневными делами. Уже который раз он медленно, но верно вбивал в гроб Ло по одному гвоздю; ввинчивал на живую в его кости шурупы, даже не притрагиваясь к Трафальгару и пальцем - только воздействие на расстоянии. Сначала Луффи терпел, и до Ло доносился только издевательский смех Донкихота; через какое-то время добавились вскрики, потом бессвязные проклятия, протяжные, практически нечеловеческие вопли, а уже потом, когда голос Луффи совсем сел, - безостановочные хрипы. Сниженный тон голоса позволил расслышать и шумное дыхание, и шлепки кожи об кожу, и то, что говорил Дофламинго во время процесса. Но хуже было, конечно же, то, что все происходило прямо перед носом. Если Ло отворачивался или закрывал глаза, Дофламинго ломал Луффи пальцы на руке - по одной фаланге за каждую промашку, при этом рассуждая о том, что Трафальгар эгоист. Луффи не разрешал Ло идти у Донкихота на поводу, никогда себя не жалел, и, несмотря на то, что его унизили самым мерзким способом, не позволял и союзнику этого делать. Они оказались беспомощными перед обстоятельствами, проигравшими, заточенным в клетках и закованные в металл, и их никто не спешил спасать. Ло надеялся, что их команды просто струсили, а не потому что уже мертвы. Спасательное незнание позволяло на что-то надеяться. Луффи не надеялся ни на что. После того, как Дофламинго уходил, не забыв потрепать Ло по волосам на прощание, он обычно лежал без движения на холодном полу полностью раздетый, прикованный к стене ошейником с толстой цепью. Перепачканный грязью камеры и следами спермы, избитый и истощенный, с переломанными пальцами, с тусклыми глазами, он смотрел в стену перед собой и не моргал. "Нет", - каждый раз выдавливал он, когда Ло звал его, и каждый раз Трафальгар проклинал себя еще больше за то, что предложил альянс и за то, что Луффи из-за него душевно погибал. Его корежило от одной мысли, что Монки приходилось терпеть шершавые подушечки горячих пальцев Дофламинго. Тех самых, которыми он держал пистолет больше десяти лет назад, которыми вдавливал курок. Его перекашивало, когда он прокручивал в голове из раза в раз, как Луффи выгибается, желая уйти от прикосновений и из последних сил сопротивляется, чем вызывает громкий снисходительный смех. Ло не смог бы держаться так долго, когда от твоей веры остаются тлеющие угольки. Он не понимал, как Луффи все еще поддерживал это робкое затухающее пламя внутри себя и каждый раз терпел побои, иглы под ногтями и член, скользящий между собственных припухших разбитых губ; как он находил в себе силы не сдаваться, когда битва давно проиграна. Ло не смог бы. Ло был готов лишить себя глаз и ушей, лишь бы больше не переживать бесконечный день сурка. Он мог бы сказать Дофламинго "да" и пожертвовать собой взамен на вечную чужую жизнь, но он понимал, что риски могут не оправдаться. Что Луффи могут убить, и тогда все, что тот пережил, окажется тщетно. Иногда он находился в шаге от того, чтоб согласиться, и Монки видел это по его взгляду. - Мы уйдем отсюда вместе, - говорил он надломанным голосом человека, который так часто повторял себе ложь, что сам в нее поверил. - Вместе. И улыбался больно, почти истерически; У Ло при виде этой улыбки непроизвольно начинались рыдания, которые он не мог контролировать ни через пять, ни через пятнадцать минут. Конечно. Они еще не сдались, они отсюда выберутся. Конечно. Луффи знал, что нет, но все равно продолжал улыбаться ради Ло, ведь больше некому было нести на себе это бремя. Смерть находилась где-то рядом, но, чтоб дождаться ее официального прихода, требовалось во что-то верить. Луффи хотел, чтобы Ло верил в его ложь, но Ло не верил. Он так давно висел на цепях, что в местах на запястьях, стертых до крови, казалось, прирос к кайросеки, и его кровь циркулировала по оковам, раскаляя собой металл.