Мусоропровод

Он торчал под окнами каждый день все зимние каникулы и лепил снеговиков, вставляя в них антенны горящих бенгальских огней. Вся лужайка была помечена его следами; каждый отпечаток — сорок первый размер тяжёлого ботинка с длинным шнурком. Его варежки всегда были мокрые от снега; когда он улыбался, он искрил, как распускающийся в небе цветок фейерверка. — Эй, Торао! Луффи махал ему высоко поднятой рукой, поправляя сползающий с шеи красный шарф. Шарф был длинным, почти два метра, и таким широким, что в него можно целиком укутаться. Он волочился по земле и тоже был сырой. — Выходи гулять! Ло махал в ответ, наблюдая, как Луффи падает в снег и делает снежных ангелов. Из сугробов на Трафальгара смотрели десятки серафимов, серебрящихся в лучах холодного зимнего солнца. В районе стояла мёртвая тишина, и лишь голос Луффи нарушал этот монотонный январский покой. Из комнаты на втором этаже были видны соседские дома и витиеватые заледенелые флюгера, застывшие на месте. Ветра не было, Ло фокусировал на них взгляд, чтоб слишком долго не смотреть на Луффи. После кроваво-красного натюрморта пожара, окрашенного оранжевыми лепестками всполохов, белый был слишком ярким цветом. Блеклые глаза Ло всё ещё испытывали боль; алая куртка Монки с его бордовым шарфом на абсолютно бесцветном блестящем фоне лишь сильнее напоминали о произошедшем. Ло натягивал на плечи плед и пил горячий чай. Где-то там, позади, в других комнатах всё ещё сияли гирлянды после новогоднего праздника. Луффи складывал влажные руки рупором и кричал: — Хватит болеть, Торао! В снежном кружевном мире, жемчужно-плюшевом, пурпурном и обвешанном сосульками, люди пили горький кофе с круассанами и ходили в торговые центры. Без суеты и боли мир уравновесился на несколько спокойных дней; тысячи витрин отражали в своих стёклах счастливых людей, свободных от тягот жизни. На Новый год входная дверь дома Ло так ни разу не открылась; он остался в старом декабре один на один со своими незавершёнными делами. Тёмный, болотно-зелёный декабрь, пожирающийся столпами адского пламени. Ло провёл в агонии восемь недель, не видя перед собой ничего, кроме потолка больничной палаты. Смазанные силуэты медсестёр, запах лекарств, ноющие сгибы локтей в космических гематомах и острый, как вечность, кончик иглы от шприца, — его предновогодняя подготовка. Луффи покупал подарки и завязывал на коробках пышные банты; Ло считал свои зубы, пытаясь понять, сколько осталось на месте. Дом был украшен, и ёлка стояла, осыпающаяся сухими иголками, под ней — ни одного подарка. В воздухе чувствовался запах Рождества, такой же умирающий и больной, как сам Ло. После лекарств и горьких таблеток имбирные печенья и сладкие батончики не ощущались на вкус. — Пожалуйста, Торао. Хриплое отчаяние не помещалось в сердце и венах: слишком большое, чтоб занимать так мало места; слишком холодное, чтоб течь в крови и не дать ей застыть. Луффи, который изо дня в день возводил дворцы Снежных королев на соседских участках, надувал черничные пузыри из жвачки. Люди, дружащие с ним, были способны на убийство. Ло прикладывал к запотевшему стеклу ладонь, будто ждал, что Луффи приложит свою варежку с другой стороны; сколько бы Монки ни стучал, Ло не открывал дверей, потому что этому спятившему дому не нужны были гости. Рождественская колыбель в метельной паутине и хрустальных снежинках; сахарные шапки сухого снега, похожие на глазурь. Ло был живым призраком, о котором всё ещё помнили. — Торао. Все эти снеговики внизу, окрашенные тёплым светом жёлтой гирлянды, застыли в ожидании своего ледяного короля. Если на них попадёт тёплая кровь, они растают тут же. Вопреки всему, что случилось, Ло просто хотелось отозваться на чужой зов. — Почему ты никогда не спускаешься? Эта цитадель никогда не даст трещин, но к лету она растает; прошлой зимой следы от санок, на которых Ло возил Луффи, были чётче, чем протоптанные городские тропинки. Красные и потрескавшиеся от мороза ладони ныли из-за полипропиленовой верёвки, прочной, но очень тонкой; негнущиеся пальцы были согреты самым тёплым чужим дыханием, а после зацелованы и обласканы. На каждой кровоточащей костяшке, на каждой порезанной фаланге — нежно-розовый пластырь с медовой принцессой. От бледного света фонарного столба поздно вечером сквозь мягкие хлопья, падающие с неба, закольцовывались нимбы. Никто никогда не говорил, что Кай не был счастлив. Полуночные автоматы с газировкой неонового свечения на зимних платформах в ожиданиях одиноких поездов и холодное мороженое на припорошённой снегом лавке; тёмно-синяя ночь с софитами далёких магистральных огней и сотней маленьких квартир с людьми, в которых им не спится. Круглосуточные магазины с мигающим светом и сонным охранником на входе. После больницы эти воспоминания — монстр, который пытался истерично и бешено найти выход из бесконечного лабиринта. Ло моргнул; фиолетовый закат — как синяк, не успевший зажить после лета. Зимние блестяшки, тронутые лиловым солнцем, гораздо больше шли Луффи, чем он думал. — Ответь мне. Ло старался не поворачиваться к чудовищу со спицами, которое застыло позади. Холодное, стальное, одетое в чёрную кожу, оно не дышало; оно было рядом всё то время, что Ло провёл вне стен больницы, и останется с ним до конца его дней. Никаких больше санок и пустых платформ, только мёртвый искусственный снег. Однажды Луффи сказал ему: — Если я тебе не нравлюсь, значит, у тебя нет вкуса. Но Луффи нравился ему, и ещё как. Этот парень, который устроил пожар, он должен был умереть самой мучительной смертью. Ло впервые за долгое время пришлось открыть окно, выпуская кусочек затхлого воздуха, чем-то похожего на бежево-коричневый цвет. Вдыхать свежий зимний воздух оказалось больно, лёгкие судорожно сжались, будто в них попала вода. Луффи смотрел снизу вверх, приставив козырьком варежку, чтоб не слепило белое солнце. Капитан снежной армии, самый верный рыцарь с отличительным красным шарфом, смешной и торжественный, он утопил в своих глазах не одного человека. Все залежи драгоценных камней, существующих в мире, находились сейчас под окнами Ло. — Прости, — слово прозвучало так нежно, как растаявший на языке пломбир; как поцелуй, едва заметный, черничный, с привкусом колы; как сожаление, променянное на четвертак в неоновом автомате вместо молочной шоколадки. — Хватит болеть, Торао. — Прости, — повторённое ещё тише сквозь почти сжатые зубы; пальцы с шрамами от порезов без розовых пластырей, Луффи, больше не улыбающийся Луффи, сам похожий на шестикрылого серафима. — В чём дело? — неотвратимость вместо зрачка, дрожащая, узкая, недоверчивая, а вместо радужки — ядерная чёрная зима, совсем не такая белая и искрящаяся, как после Рождества. — Я не выйду, — голос не дрогнул, лишь пальцы сильнее сжали плед. — Я больше не могу ходить. Стальное чудовище оскалилось позади своими спицами; рука Луффи медленно опустилась и повисла плетью, тишина зазвенела, будто разом оглушило весь город. Никто никогда не говорил, что Кай хотел, чтоб его спасали.