Как я сошел с тропы. История серийного убийцы

      Клайв оказался не пунктуальным, а… преждевременным. Вместо того, чтобы явиться к назначенному времени, он полтора часа просидел на коврике у моей двери. Я видел его через щелку меж задернутых портьер, но не торопился выходить. Зачем? У нас договоренность на два часа дня — ровно в два я и переступлю порог. А пока… у меня были дела.       Вставив Селесте кляп с расширительным кольцом, я залил ей в глотку жидкое питание — проще так, чем уговаривать ее поесть. Ее ничуть не блещущий оригинальностью план побега, я знал, включал в себя голодовку: волнуясь за обессилившую Селесту, я бы освободил ей руки и ноги, чтобы… Но, нет, милая, такую глупость я не совершу. Мой ангел пытался сжечь меня глазами, и я протолкнул трубку поглубже в горло. От слез и кашля Селесты я получил необходимый с утра заряд энергии. Кажется, я все еще был зол на нее и обижен: в холодильном ящике окончательно заледенело мое произведение искусства, не оцененное ею, хотя разве это так сложно — похвалить за проделанную работу? На участии и теплоте строятся любые отношения, как будто она этого не знает.       В холодильнике на кухне, между руками Кары и ее очаровательной головой, в пакете лежали обрезки кожи. Я пересыпал затвердевшие ромбы в большую банку с широким горлом и бугельным замком. Конечно, можно было бы оставить их на память, но рисковать и хранить ДНК жертв глупо, следует понемногу избавляться от всего этого, и я даже знаю как…       Стрелка с щелчком указала на два часа, и, звякнув цепочкой, я с небольшим рюкзаком на плече открыл дверь. Клайв поднялся с половика и встретил меня радостным взглядом. Запирая дом на два ключа, я чувствовал его внимание затылком, но ни тогда, ни после так и не смог понять, было ли мне это приятно.       — Я недавно пришел, так что ждал недолго, — зачем-то солгал Клайв, и я одарил его сверхдружелюбной улыбкой:       — Да мне похуй, если честно.       — Хорошо, — весело ответил он.       Я окончательно перестал понимать этого ебантяя. Хоть на что-то же он способен обидеться? Если я прямо сейчас его пидором назову, он рассмеется?.. Не сходя с крыльца, я повернулся к Клайву, его живые зеленые глаза буравили темные стеклянные мои.       — Пидор, — каменно выплюнул я.       — Ну, не без этого, конечно, — ухмыльнулся он и спустился на газон.       В его реакции не было фальши: он не следовал негласному социальному этикету, не прятал оскорбленность за пустыми улыбками и веселым тоном. Он на самом деле не принял обзывательство близко к сердцу — не пропустил его мимо ушей, но и не сфокусировался на нем. Неужто этому странному (куда более странному, чем я) человеку можно говорить все, что заблагорассудится?.. И он… никуда не уйдет?.. Не будет копить кислоту у сердца, чтобы выплеснуть ее мне в лицо в самый неудобный момент?.. Да нет, сущая глупость. Таких людей не бывает. В нем что-то сломано, так же как и во мне… Надо лишь понять — что…       — Как смотришь на то, чтобы вместе сходить в кино? — поинтересовался Клайв, проходя следом за мной к тротуару. Под подошвами недолго шелестела трава; светлый воздушный океан бороздили юркие черные птицы, взмывающие на невидимых волнах и столь же резко пикирующие чуть ли не к самой земле.       — У меня другая идея…

***

      Всю дорогу — с одного конца города на другой — мы молчали. Я не имел желания начинать формальную беседу, делиться чем-то личным не было нужды, и загустевшая тишина между нами, оттеняемая городским шумом, полностью устраивала меня. Если бы по левую руку шел кто-то другой, он бы обязательно чувствовал себя не в своей тарелке: подгоняемый неловкостью, задавал бы тупые вопросы, только чтобы голоса звучали, — это от внутренней пустоты, я уверен. Когда нет собственных мыслей, людишки начинают бороться с перманентным белым шумом посредством чужих измышлений. Я же ни разу не альтруист — не стану помогать кому бы то ни было игнорировать их собственную глупость, приземленность. Я действительно полагал, что и этот прилипчивый олух окажется таким: сверкающей на свету стекляшкой, маскирующейся под ценную находку. Но все минувшие десятки минут он молчал. Порой улыбался, остальное же время уголки его губ были приподняты самую малость, как бы сигнализируя о том, что потраченные улыбки восполнены и эмоциональный склад забит до чердака.       У наполовину заброшенного парка мы свернули с тротуара на грунтовую дорожку, сырую и оттого очень громкую, будто пережевывающую всякий шаг. Вдоль неряшливой сети точно таких же дорожек деревья и кусты были опрятно подстрижены; то слева, то справа из блеклой зелени выныривали старые скамейки, кое-где перекошенные, кое-где облупленные. Однако в глубине этого островка природы флора «вышла из берегов» и превратилась в настоящие дебри. Узкие дорожки извивались шальными лентами, частично скрывались в мутных водах луж непредсказуемой глубины. Густые ветви шептались над нашими головами, ветер холодил щеки и шею, ерошил волосы, царапал ими глаза. Помимо нас с Клайвом, людей во всем парке не было. Идеальное место, удумай я чего. Но убивать Клайва пока в мои планы не входит: он не так навязчив. Но как только станет мешаться под ногами, так сразу…       — Здесь… душевно, — изрек он и набрал в грудь свежего воздуха. — Это твое любимое место?       Нашел что спросить — пустая трата кислорода. Посему я не отвечал. Я продолжал идти, сошел с дорожки под аккомпанемент незатихающих шагов Клайва. Зная этот путь как свои пять пальцев, я уворачивался от ветвей быстро и ловко, Клайву не хватало сноровки, но и получив пощечину от коренастой липы, он не растерял улыбчивости, хоть правая щека заметно покраснела. Почему он идет за мной? Почему не спрашивает, зачем прикладывать все эти усилия? Доверчивая жертва — легкая мишень для любого маньяка.       Когда из-за обступившей нас темной листвы больше не были видны дорожки, скамейки и металлическая ограда парка, я скинул рюкзак на ближайший поваленный ствол, и жесткая черная ткань мгновенно напиталась влагой из пушистого мха. Клайв внимательно следил за тем, как я открывая молнию и достаю на волю банку с биологическим мусором, оставшимся после создания моего личного шедевра.       — Знаешь, что это? — спросил я, подняв банку к его лицу.       — Обрезки свиной кожи? — предположил он. Пальцы Клайва почти коснулись толстого стекла, но я успел прижать банку к груди и расправился с тугим замком. — Почему ты принес их сюда?       — Решил прикормить местную живность. — Я запустил руку в банку, утопил кисть во влажных холодных кусках кожи Кары. Это было приятно, но, не подавая виду, я зачерпнул горсть и вытащил ее наружу. — Тут водятся птицы, белки, часто наведываются бродячие кошки и собаки. Время от времени я оставляю для них угощение.       Словно сея зерно, я взмахнул рукой и рассыпал обрезь по траве и мху. Банка по-прежнему была прижата к груди, так что когда Клайв бесцеремонно, без спросу, как и всегда, сунул в нее руку, на секунду мне показалось, что через стекло он сумел дотянуться до моих костей. Как и я до того, он позволил скользким ромбам скрыть его пальцы.       — Приятно, — погрустнев, поделился он. — Ужасно жалко свинью, с которой это сделали, но ей уже не помочь, а так хотя бы можно утешиться тем, что все не напрасно: ни одна часть ее не пропадет, даже кожа спасет от голодной смерти животных и птиц этого парка… — Какое-то время он рассматривал ромбы, поднеся раскрытую ладонь чуть ли не к самым глазам, и, тяжело вздохнув, высыпал горсть под колючим кустом. Один из сотни шипов задел его руку, но Клайв и бровью не повел. — Ты хочешь опустошить банку сам?       Нахмуренный, я мотнул головой и без задней мысли отдал банку ему. Мои глаза запечатлели крупную каплю крови, выделившуюся на оцарапанном запястье Клайва, и это восхитительное сосредоточие чистого алого цвета само собой накладывалось на малахиты его глаз. Как бы он смотрелся с залитым кровью лицом?..       — Представь скульптуру девушки, — разомкнул я иссушенные губы. Согнувшийся над пеньком Клайв обернулся и кратко кивнул. — Статуя обнажена, а кожа ее представлена сетью, ячейки которой выглядят точь-в-точь как эта… свиная обрезь… Что думаешь?       Он мешкал пару секунд с возведенным к лиственному потолку задумчивым взглядом.       — Я не могу представить скульптуру целиком, — наконец сказал Клайв. — Я вижу вытянутые вперед руки — такие, как описал ты. И подобный образ завораживает и пугает одновременно. Возможно, так скульптор бы хотел показать обнаженность человеческой души, внутреннюю хрупкость… по крайней мере я бы так подумал. В любом случае, это крайне неординарная идея, и человек, в чью голову она пришла, явно видит мир иначе, чувствует его более полно, что ли. Как-то так.       Отстраненным «угу» я позволил Клайву вернуться к опустошению банки и за его спиной в гордом одиночестве смог насладиться собственным эмоциональным подъемом. Почему Селеста не могла сказать того же? В отличие от Клайва, она видела мою работу, знала — не могла не знать! — насколько для меня это важно! Однако признание моих достоинств я получил от него, а не от девушки, которую люблю.       Почему?