***
…В кафельной комнате было просторнее, так как стиральная машина и сушка стояли в подвале, спускаться в который мне было строго запрещено. Совершенно безволосой рукой я откинул мокрую челку со лба, второй — достал из воды пластиковую куклу. Эту длинноногую улыбающуюся брюнетку я украл на детской площадке, когда ее маленькая хозяйка отвернулась. Дело было не в самой кукле и не в воровстве; я сам не понимал, почему это сделал, зачем тайком приволок ее домой, а после — взял с собой в ванную. Если бы отец нашел у меня такую игрушку, отобрал бы и выкинул бы, назвав меня «девчонкой» или еще каким коротким емким словом, смысл коего я пока не понимал. Внутри клокотало странное, неназываемое во столь раннем возрасте чувство, когда я неторопливо снимал с куклы блестящую блузку и розовые бриджи. Стоило потяжелевшей от воды одежде пойти ко дну, нагрянуло разочарование, колючее — с примесью злости: грудь была без сосков, пластик ниже пояса имитировал узор на трусах. Подделка и надувательство… От обиды я мгновенно открутил кукле голову, оставил в пальцах только ее, неизменно сверкающую безумной в таких условиях улыбкой; тело же стремительно опустилось ко дну. За закрытой дверью громче стали мужские грозные порыкивания и женские молящие вскрики. Я знал, что происходит в гостиной, потому видел это слишком часто. Ухватившись волчьим вниманием за неосторожную формулировку, отец, грузный, огромный, устремился провоцировать мать, хрупкую слабовольную брюнетку, с яростью коршуна выклевывать «неправильные» слова из ее дрожащих уст, чтобы иметь право зайти куда дальше. Сжавшуюся, извиняющуюся, он обездвижил ее — сковал тонкие предплечья своими ручищами, давя тенью, громкостью голоса, тоном, уродливым выражением побагровевшего лица… намотал длинные прямые волосы на кулак и, игнорируя крики либо же вдоволь упиваясь ими, поволок провинившуюся во всем сразу супругу в подвал. Куда мне нельзя… Оттуда еще долго будут доноситься ее крики, пока в какой-то момент не оборвутся — и не наступит тишина… Когда-то она меня пугала… Но вскоре из подвала выйдет отец, спокойный, безразличный ко всему, кроме телевизора, а потом — и мать, натягивающая рукава чрезвычайно закрытого платья на расцвеченные синяками предплечья; все будет опять как всегда, даже лучше, без накаляющего воздух отцовского напряжения. Нет, тишина — это хорошо. А раз к ней приводят крики, то и все творящееся в подвале, стало быть, тоже — благо, и точка.***
Мне нравилось чувствовать, как член постепенно проникает в горло Кары через шею. Оно было жестче, чем я ожидал, но теплое благодаря воде, тугое, сдвигающее крайнюю плоть. От самой запретности происходящего адреналин буйно впрыскивался в кровь. Держа Кару за виски, я насадил ее до предела — и на языке в открытом рту показалась головка. Неожиданно приятное зрелище, однако в те минуты мне требовалось вовсе не эстетическое удовольствие. Прикрыв глаза, я методично орудовал неординарным мастурбатором. Воображение, измотанное, спало. Вместо него — память доставала из десятков папок все новые фрагменты пережитых сцен с участием Селесты, Кары и девушек до них. Я слышал крики боли и вырывающиеся против их воли вздохи навязанного удовольствия; видел подергивания во время удушения, кровь, сочащуюся из порезов; чувствовал ароматы истекающих смазкой тел, во многом похожие, действующие на меня как алые капли на неукротимую акулу; ощущал нежность девичьей кожи, жар пытающегося забиться вглубь рта языка… Все было впустую… Я воспринимал недавнее прошлое как нематериальные плоды новой разновидности искусства, основанного на восприятии, переживании, реальной жизни, вознесенной до эстетически идеальной картинки снафф-арт-кино. Мне было скучно… И этот тягучий раствор затапливал все пространство в черепной коробке, чтобы быстро затвердеть, как бетон, прибить чудовищной тяжестью все тело ко дну ванны — стать валуном, привязанным к ноге ныряющего за борт… Паника спровоцировала неосторожное движение: всхлипнув, я поморщился от резкой боли в уздечке, благо обошлось без надрыва. Как упрямый ребенок, из полого принципа стоящий на своем, я хотел получить разрядку именно так, именно здесь, именно при помощи Кары. Выйдя из ванной, так и не достигнув поставленной цели, я стал бы никчемным неудачником! — и пролетевший ураганным ветром в голове голос отца подкрепил мою принципиальность. Пальцы одной руки сместились немного назад, коснулись затылка и шеи Кары. Память вильнула неожиданно вбок. Я оказался в окончании вчерашней прогулки на крыльце своего дома…***
Пристальный взгляд Клайва сверлил мою спину, пока я отпирал входную дверь. Он стоял на дорожке, сунув руки в карманы. Лицо озарялось скованной полуулыбкой, неловкой лишь для него одного. Стоило мне обернуться, как она превращалась в широкий полумесяц, а взор спускался на коврик и мою обувь… — У тебя шнурки развязались, — подметил Клайв, указательно кивнув. Я не мог упустить последнюю на сегодня возможность уже не столько поизмываться над прилипчивым дурачком, сколько испытать безропотность и покладистость Клайва. — Завяжи. — Что? — поднял он брови. — Завяжи мне шнурки. Вновь блеснув зубами, Клайв приблизился, опустился на корточки передо мной и крыльцом. Я стоял на небольшом возвышении и оттого чувствовал себя еще всесильнее с прибитым к земле Клайвом у моих ног… Его пальцы неторопливо, с болезненной тщательностью завязывали шнурки, словно за недобросовестно выполненную работу я мог публично высечь его. Безоговорочный победитель во всем, я взирал на Клайва сверху вниз, медленно обводил взглядом дышащие на ветру пряди, такую незащищенную, словно подставленную под лезвие гильотины, шею… Мне нравилось то, что я видел… Из последних сил я сдерживал желание сдавить ее, смять белеющими пальцами горячую кожу — схватить за шкирятник, грубо, повелительно. Как будто Клайв — моя вещь… Обладай он, хрестоматийный простофиля, хоть сколько-нибудь впечатляющим эмоциональным интеллектом, то увидел бы отражение всех многотонных свинцовых желаний в глубине моих зрачков. Но он не только был слеп! — ступал прямиком к бездне: затянув аккуратный бантик, Клайв не торопился подниматься, обратил ко мне дружелюбное лицо… Сердце кровожадного хищника пропустило удар. Я воочию увидел, как со всему маху пинаю его в живот; Клайв с глубоким стоном боли теряет равновесие, заваливается на траву, бессознательно пытается боком отползти от меня, так вероломно и неожиданно напавшего, в то время как я — наступаю… — Надеюсь, мы повторим как-нибудь эту встречу? — улыбнулся он, неизменно сидя на корточках перед ступенькой крыльца. Мне потребовалась секунда-другая, чтобы вынырнуть из омута фантазий. Член немного набух, но пока одежда это отлично скрывала. Дело не в Клайве — дело в насилии… — Посмотрим, — как можно холоднее отозвался я и распахнул дверь. Клайв встал, поправил задравшиеся штанины. Он не собирался уходить, не начинал поворачиваться к дому спиной. Лишь стоял безмолвно и смотрел — с улыбкой, которую язык не поворачивался назвать «кукольной»: слишком много эмоций скрывалось за ней. — Иди уже отсюда нахуй, — бросил я через плечо, переступив порог. — А то выглядишь как ебанный сталкер. Раздражаешь. — Хорошо, — солнечно рассмеялся Клайв, ослепил и оглушил меня разом…***
От светлых кафельных стен несколько раз срикошетил мой приглушенный стон, больше похожий на яростный выдох. Впервые, получив желаемое, я остался совершенно неудовлетворен, в корне недоволен!.. Не об этом человеке я должен был думать в финальный момент… Руки расслабились, голова Кары вновь полностью погрузилась в воду; изо рта жемчужными узорами вырывалась сперма и тотчас меркла, растворяясь. Мне наскучила игрушка — пора избавиться от оторванной кукольной головы. Хочу сделать это в присутствии Клайва…