Как я сошел с тропы. История серийного убийцы

      После небольшого отдыха и перекуса мне было проще в разы продолжать путь. Энтузиазм также подкидывал дров в костер: я хотел уже оказаться на месте, избавиться от отрубленной головы, показать, наконец-таки, Клайву, где когда-то свершилось истинное правосудие и где в тот момент я испытал наисладчайшее наслаждение, закончив охоту! Покончив с ней навсегда. Лес, словно препятствующий моей задумке, живой, шумно гоняющий воздух альвеолами-кронами, становился темнее, сырее, дремучее. Но я продолжал двигаться к цели, ориентируясь по ни в коей мере не поблекнувшей памяти: я помнил все настолько отчетливо, будто это случилось вчера…       …Врученное отцом охотничье ружье — излишне тяжелое для ребенка, неудобно длинное, цепляющееся дулом за все подряд, — до боли натирало плечо широким ремнем даже сквозь куртку. Спотыкаясь на каждой неровности, из которых и состояла целиком эта часть леса, я, задыхающийся, следовал за мощной медведеподобной фигурой. Остальные взрослые, его собутыльники, разбрелись со своими ружьями кто куда. Несмотря на довольно большое расстояние между всеми участниками охоты, лес теперь ощущался полным людей, будто у каждого дерева кто-то рыскал, тревожил траву, кусты и прячущихся в них насекомых. Природа утратила уединенность, чаща превратилась в парк, где возможность побыть наедине с флорой и собственными мыслями — служащая утешению иллюзия. Остатки девственной чистоты разрушали подошвы отцовских сапог: подобно сминающему машины прессу, они дробили ветки, уничтожали клокочущий влагой мох, заставляли с треском взрываться проеденные жуками коряги. Я шел за этим варваром как по выжженной пустоши: с пониманием того, что вот-вот этот человек сотрет с лица земли еще больше частичек природы — моими руками. И потому огнестрел все тяжелел и тяжелел.       Внезапно отец замер как вкопанный, и я, увязший сознанием в мыслях, сердцем — в волнении, а сапогом — в заполненной дождем норе, налетел на его спину, как тщедушная птица на колосса-многоэтажку. Обернувшись и одарив меня злобным взглядом, отец указал на опушку за рядом высоких кустарников: с нее в дикие дебри продирался олень. Ветвистые рога глухо царапали стволы, под копытами просаживался мох, и в образовывающиеся ямки заливалась вода, точь-в-точь выжимаемая из кухонной губки. Массивное тело его умудрялось выглядеть легким, а глаза, не заполненные хоть сколько-нибудь глубокими мыслями, — непередаваемо мудрыми. Перебирая длинными тонкими ногами, он скрылся из вида, и отец, рассердившийся из-за неумения оленя следовать планам охотников, повернулся ко мне и увесистым движением, чрезмерным для такого простого действия, снял с предохранителя выданное мне ружье.       — Я обойду слева, — прорычал он полушепотом, — и погоню скотину обратно, а ты — выстрели как надо. Я не потерплю ни пустую трату патронов, ни стыд перед людьми за тебя, безрукого неумеху.       Смиренно кивнув, я взял оружие как учили. Неподвластная мне сила — груздное отцовское тело — двинулась в обход налево. Я не видел оленя, но все еще слышал его на фоне зловеще онемевшего леса. Не дули ветра. Не перешептывались травы. Птицы не шумели крыльями над головой. Только сердце панически быстро качало кровь по телу, страдающему от «симптомов трусости», как назвал бы это отец: в животе тугими кольцами сворачивались скользкие угри; ладони и кончики пальцев решетили иголки со скоростью автоматной очереди; во рту было сухо, губы прилипали к деснам и зубам.       Я умел стрелять. Я долго учился в жалких попытках заслужить хоть мельчайшее одобрение отца. Тренировался на жестянках, рисованных мишенях, даже на подброшенных тарелках. Попадать легко: надо лишь не надумывать лишнего, сосредотачиваться и спокойно дышать, пусть ни разу во время выстрела я не смог не задержать дыхание. А может, меткость у меня в крови — как и нестерпимая, отупляющая, хищническая жажда крови. Я знал, что попаду. Не в голову, конечно, но в бок — запросто. И как только затрещали ветки и на опушку вновь вырвался олень, время для меня практически остановилось…       За перекрестом тонких веток перед лицом я отчетливо видел животное, напуганное, осознающее в полной мере, что сейчас оно начало сражаться за собственную жизнь, пусть и не видя врага — только слыша его намеренно трещащую хворостом поступь. Слева, откуда выбежал олень — и застыл для меня во времени, — среди пышных зарослей в редких, но широких просветах виднелась человеческая кожа и грязная охотничья одежда. Моя мысль в тот миг вполне смогла преодолеть скорость света, и, поведя дулом в сторону, я мягко спустил курок.       Выстрел грянул эхом, разошедшимся цунами от пустой опушки аж до нашего лагеря — дремлющих машин и смолящего остаточным дымком костра. Птицы с криками сорвались с природных насестов и улетели прочь; шум крыльев похож был на грохот ливня, закладывающий уши. Отдача вдарила мне по плечу — в сам сустав, и костлявое детское тело никак не смогло защититься от тупой пульсирующей боли. Слезы выступили на глаза, и отчасти я был рад им, ведь, понимая, чтó вскоре начнется, видел в них пользу. Опустив ружье, но не повесив на плечо, я поспешил обойти поляну и заглянуть за окаменевшую без ветра стену высокого пышного кустарника.       По мере моего приближения громче становилось хаотичное бульканье, словно где-то здесь просыпалось болото. Я обогнул темную жесткую зелень, и глаза мои встретились с впервые по-настоящему испуганными глазами отца. Исполин, он лежал на траве меж близко растущих деревьев — потому в неестественной позе. Одежда темнела под правой грудью, живительные чернила смешивались с дождевой водой, превращали росинки в рубины. В горле через рвано открывающийся внемую, как у рыбы, рот громко клокотала кровь, пенилась на языке, окрашивала зубы.       Стоя с ружьем над поверженным врагом, я слышал в голове его голос — без проблем читал по губам мольбы позвать кого-нибудь на помощь. И чем дольше я глядел на тирана сверху вниз, тем явственнее становилась улыбка. Я упивался этим неповторимым моментом, как блуждающий по пустыне странник, добравшийся, наконец, до оазиса — и с внутренним криком восторга осознавший, что он — не мираж. Я видел, как в человеке, выпивающем меня страхом досуха, угасала жизнь. Ощущал разрастающуюся пустоту, затягивающую в себя семейные воспоминания, но вместе с тем и постоянную тревогу, болезненное напряжение, сводящее мышцы во всем теле. Оно того стоило…       Великан, распростертый у моих слабых детских ног, затухал с отчетливейшим пониманием того, что я не только не попытаюсь помочь ему, но и в полной мере наслаждаюсь содеянным. В его вспышками выключающемся уме были лишь страх перед полнейшим, кромешным Концом да прожигающая вены ярость, впервые не находящая выход в насилии. Ни одного проблеска раскаяния, которое, в общем-то, мне и не было нужно.       И вот… все умолкло. Не так, как перед выстрелом; лес был полон жизни и всяческих звуков, но первой более не было здесь, предо мной. Носком сапожка я ковырнул отцовское плечо — уродливый раздутый манекен не шелохнулся. Вздохнув поглубже, пропустив сквозь себя свежесть редкой хвои, я истошно закричал на всю округу:       — НА ПОМОЩЬ! НА ПОМОЩЬ! КТО-НИБУДЬ, ПОЖАЛУЙСТА, СЮДА!       Вскоре послышались ответные крики, тяжелые, как если б горы умели говорить. Я помчался навстречу одному из товарищей отца, намеренно врезался плечом в корявый ствол — прочувствовал сработавшую как терка кору сквозь рукав, и слезы потекли по щекам. Я ревел навзрыд, будто младенец, для пущей жалобности раздувая при выдохе пузыри соплей. Бросил на землю ружье, завидев одного из взрослых, бородатого, бровастого, вцепился в его одежду, скуля.       — Карл, что случилось?! — громыхал он, тряся меня за локти. — Возьми себя в руки и ответь!       — ПАПА!.. ОН СКАЗАЛ, ЧТО В КУСТАХ БУДЕТ ОЛЕНЬ! Я ДУМАЛ, ТАМ — ОЛЕНЬ! ПОМОГИТЕ ПАПЕ!..       Виртуозно задыхаясь от слез и рева брошенного медвежонка, я тащил бородача, подобравшего мое ружье, обратно к высоким зарослям у опушки. К нам сбегались остальные охотники, верно предполагающие, что же именно произошло. В принципе, ничего из ряда вон в тот день не случилось: редкий несчастный случай — и все же бывает то тут, то там. Превратности охоты. Приехавшие через пару часов полицейские меня утешали; ни участники охоты, ни прознавшие позже про инцидент соседи даже и не думали винить ребенка. Мать рыдала, прижав меня к измученному сердцу и непрестанно гладя по голове да приговаривая: «Увидеть такое… Мой мальчик…»       Первые дни были самыми лучшими, пока она была зациклена на мне и не начала тосковать по нему. Но потом, обделенный любовью, я почувствовал ту пустоту под сердцем вновь. После этих райских дней мне было с чем сравнивать… Быть может, потому меня и потянуло вдруг к Розамунд Мейси, а значит, виновата мать, а не я. Ровно так же, как и отец сам повинен в том, что очередной, последний для него олень выжил.       В отличие от сотворенного в сарае возле детской площадки, я не прокручивал в голове раз за разом выстрел в лесу. Это разные вещи. Розамунд навсегда останется моей первой жертвой, ведь случай с отцом — это самозащита. С задержкой во многие года.       Через несколько часов вдохновенных блужданий я остановился перед импровизированным, чрезвычайно полезным «памятником» произошедшему тогда неподалеку. Клайв замер за моим плечом — с интересом и легким удивлением взирая на торчащую из земли, сырую после ливня лопату.