Более 10 лет назад…
Заглянув под детскую горку, я довольно ухмыльнулся и загородил собой как выход из уютного укромного места, так и путь для вечерних летних солнечных лучей. Сидящие за большой пустой коробкой, как за столом, дети подняли на меня удивленные глаза. Девочка была разодета как кукла — уйма оборок, кружев, блесток на коротком неказистом платье. Мальчик походил на кузнечика, над которым навис судьбоносный ботинок: хилый, мелкий для нашего общего возраста, бледный, испуганный, словно я заглянул в комнатку с его постыдными секретами и он почувствовал это. Я знал, почему они сидят под горкой и почему всегда вдвоем. Нет, не потому, что эта яркая деревянная конструкция походит на дом для семьи в рамках их игр, все гораздо проще: она всех уже достала своими играми в «волшебное королевское чаепитие», а он тайно надеется стать ее понарошковым мужем и даже попросил маму купить конфетное кольцо. На коробке (в их фантазии — на столе, укрытом белой скатертью) стоял фиолетовый пластиковый набор игрушечной посуды. Чашки и узорчатый чайник были пусты, даже те, что красовались на блюдцах перед хозяйкой и гостем. Последние глядели на меня с опаской: отчасти я легенда этих мест. — Снова чаепитие, — по-звериному улыбнулся я, продолжая заменять собой непреодолимую тюремную решетку. — Как здорово. Но вы неправильно играете: чашки пустые. — Так и надо играть, — слабо возразила «Принцесса». — Это понарошковый чай. Ты делаешь «хлюп-хлюп» воздухом. — Но с водой было бы интереснее. — Мама не разрешает играть с водой: можно облиться и простудиться… Ей самой было очень досадно, но не так, как мне, однако я все равно сумею насладиться их чаепитием… — Тогда надо сделать так, — широко улыбаясь, сказал я. Без спроса я снял с блюдца чашку хиляка, зачерпнул ею щедро песка у нас под ногами и вернул посуду на место. — Вот, теперь там есть чай. Пей, — сурово посмотрел я на гостя застолья. Мальчишка перевел испуганный взгляд на подругу, следом опять на меня… — Ну же, — поторопил его я, — или тебе не нравится чай, который она заварила? — Нравится… — Тонкими белесыми кривоватыми пальцами он взялся за неудобную ручку, поднял чашку к губам и сделал искусственный воздушный «хлюп». — И что это было? — презрительно скривился я. — Что?.. — Чай на месте. Мы, по-твоему, дураки? Мы все видели: ты не отпил, ты притворился — потому что чай тебе не нравится, и игра не нравится, и сама она, — ткнул я пальцем в паникующую из-за моего вмешательства девочку, — тоже тебе не нравится. Ты считаешь ее глупой, поэтому подумал, что сможешь обмануть. — Н-нет!.. — Тогда ты сделаешь нормальный глоток чая, если не хочешь всю жизнь быть без друзей, — каменно проговорил я, склонившись над жертвой, задавив его стеклянными глазами, впечатав ими в землю. — Но… — пролепетала девочка из-за коробки. — Но понарошковый чай по-настоящему не пьют… — Тебе откуда знать? — выпрямился я и бросил ледяной взор на «Принцессу». — С тобой никто, кроме него, не хочет играть. Все поняли, что ты не умеешь устраивать чаепития. Слушаешь свою глупую мать и ставишь пустые чашки. Должно быть хоть что-то внутри, а то неинтересно. Если не вода, то хотя бы песок, понимаешь? Научишься по-взрослому играть в чаепитие, а не как сопливый младенец, и все снова будут хотеть сидеть с тобой за столом. Давай, — вновь обратился я к начавшему дрожать мальчишке, — ты же хочешь ей помочь, хочешь, чтобы с ней — и с тобой — опять все дружили? Ну, знаешь, как принц, который помогает своей принцессе. Пей. Он смотрел на наполовину полную песка чашку так, словно в ней копошились черви. Вот было бы здорово, если бы один ему все-таки попался! Пластик двинулся к неуверенно распахиваемым искусанным губам. Я наблюдал с торжествующей ухмылкой за тем, как песок тоненьким ручейком начинает просыпаться в рот подчиненного мальчишки. Он плакал, беззвучно всхлипывал, дрожал. Попытался проглотить чайную ложку песка, но закашлялся, выронил чашку — и его вырвало на песок у коробки. Девочка вскрикнула: «Фу!», выбежала из-под горки — я услужливо отошел на шаг, ее пропуская. Уф, это звонкое искреннее «Фу!» разбило мальчишечье сердце: девчонки такие жестокие. Папа говорит, женщины во всем виноваты. Вижу. Мальчишка кашлял на четвереньках, к пропитанному рвотой песку тянулись нити его слюней. Забавно было видеть, как он не может отдышаться, как опозорен и брошен, но заставлять его сделать то, что я хочу, мне нравилось больше, чем видеть, как он подчиняется. Что-то не меняется никогда…***
— Пей, — протянул я Клайву стакан, и он послушно принял покрытое конденсатом стекло. — Спасибо. Он сидел на диване ровно на том же месте, ни на дюйм не сдвинулся; сжимая стакан обеими руками, смотрел на него с туманной улыбкой, на деле будучи мыслями очень далеко от этого дома и меня. — Что-то не нравится? — с театральной угрюмостью спросил я. — Нет… — опешил Клайв. — Тогда пей, — напористо указал я взглядом на стакан. Клайв кивнул, сделал глоток вежливости, хотел уже произнести: «Спасибо. Вкусно…», но я не отступил: — Полностью выпей. До дна. Он пил, зажмурившись: напиток был слишком холодным, «замораживал» мозги. Но Клайв выполнил приказ, даже последние капли собрал губами с края стакана. — Вот теперь я вижу, что тебе здесь нравится, — широко улыбнулся я, забрал стакан и вернул его на кухню: чем меньше разбивающихся на острые осколки предметов под рукой, тем лучше. Клайв и так, стоит признать, гораздо сильнее меня… Вновь войдя в гостиную, я взял с книжной полки длинный черный пульт, сел на диван и включил телевизор. Клайв завилял иллюзорным хвостом, как только я оказался на соседней диванной подушке. Мне нужно занять его делом монотонным, чтобы он сам не заметил, как заснул, а лучше зомбоящика для этой цели и не придумаешь. На экране шел какой-то скучный фильм, комедия — не понимаю их и терпеть не могу. Клайв сидел, подтянув к себе одну ногу, согнутую в колене, так, чтобы подошва кроссовка не касалась дивана, только боковая его сторона. От навеянной препаратом усталости он клонил голову виском к плечу, смеялся над шутками и нелепыми ситуациями все слабее; открывать глаза широко после каждого моргания становилось труднее и труднее. Его дыхание стало невероятно ровным, спокойным; истончилось в нить волнение от пребывания со мной наедине — я чувствовал его, видел в каждом движении Клайва, в каждой сбивающей с толку нас обоих улыбке; влюбленная девчонка, ей богу. Я поднял пульт с журнального столика и выключил телевизор. Клайв не отреагировал. Его веки были плотно закрыты, широкая грудь вздымалась медленно и слабо. Он заснул сидя — и не сможет сам выбраться из этой темной ямы еще как минимум пару часов. Я поднялся, оттащил подальше столик, чтобы расчистить место перед диваном и застывшим на нем Клайвом. На минуту-другую остановился, возвышаясь перед ним. Беззащитный, немощный. У меня в кармане нож. Я могу сделать с ним все, что только в голову взбредет. Вывести лезвием кровавый узор на коже. Бросить к Селесте в подвал в прочных путах. Изнасиловать его на полу… Во рту пересохло, и я сглотнул песок, точно нашедший меня сквозь года, с той самой памятной детской площадки. В ту же секунду я испытал волну гнева на Клайва — за его умиротворенное лицо, за расслабленность крепкой статной фигуры, за лоск закатных волос — и ударил носком ботинка по голени. Символически, но синяк у него останется. На память. Я запер входную дверь основательно: замок дверной, щеколда, цепочка, навесной замок на всякий случай. Не выпрыгнет же Клайв в окно, проснувшись слишком рано, тем более в окно технически не открывающееся, с толстым, трудно разбиваемым стеклом. В спальне зарядилось устройство, приготовленное мною для модернизированной руки Кары: я принес его, прикрепил намертво к полу в паре шагов от дивана и по-прежнему как ни в чем не бывало посапывающего Клайва, на журнальный столик, как любимые ружья, положил обе отрубленных руки. Впервые я в чьем-то присутствии отпирал дверь подвала. Сердце колотилось как сумасшедшее, от адреналина подрагивали руки, и я всеми силами старался запомнить эти ощущения — запомнить, каково это, чувствовать себя живым!.. Ох, как редко меня навещает это чувство. Подвальная дверь тяжело раскрылась, я спустился по лестнице без спешки, первым делом направился к морозильному ящику, а не к Селесте, так как на его крышке меня дожидались приготовленные заранее БДСМ-маска на глаза, ошейник с поводком и кольцо надежного тонкого каната. — Сегодня у нас гости, — повернулся я к Селесте всем телом, подобрав пока только маску и канат. Удерживаемая за широко раскинутые руки и ноги таким же канатом, нагая девушка лежала на матрасе так, словно я собирался ее четвертовать. …От этого шуточного сравнения в голову закрались картины подобной казни: я явственно увидел, как канат пружинит четырьмя струнами, напрягаясь до предела, как натяжение отрывает Селесту от матраса и она зависает над ним, крича все громче, дрожа от постепенно, неумолимо нарастающей непередаваемой боли! Широко разведенные ноги, раскрытая вульва, из которой бесконтрольно начинает брызгать моча за секунду до того, как плоть сдается — и тело разрывается на куски… Член под тканью брюк и трусов набух, и я по-хищному, криво оскалился. Жаль, условий подходящих нет, хотя… если купить четыре автоматических лебедки… Я вмиг загорелся новой идеей, но постарался отложить фантазии о ней и план действий, ведь на этот вечер развлечение уже организовано… — Если ты будешь послушной, — продолжил я, глядя приподнявшей голову Селесте в глаза, чарующе зеленые, но все же не такие, как у Клайва, — тебя ждет внушительная награда: я заменю канаты на цепь — всего одну, так что ты сможешь двигаться и не будешь «распята» бóльшую часть времени; ты будешь сама есть — твердую пищу, а не жидкое месиво, будто для свиней; сможешь пить, когда тебе того захочется. Читать книги, если будет угодно, — или тебе больше понравится телевизор? Селеста слушала меня с широко распахнутыми глазами, откровенно не верила реальности, как если бы я обещал отпустить ее домой. — Почему?.. — только и спросила она. — Потому что этот вечер для меня очень важен. И станет таковым для тебя, хочешь ты того или нет, ведь если ты не будешь послушной, я вновь привяжу тебя, как сейчас, накачаю обезболивающим и еще кое-каким препаратом, от которых ты будешь в сознании, перестанешь испытывать боль и не истечешь кровью мгновенно; вспорю низ твоего живота, наружу достану матку, по-прежнему соединенную с твоим телом яичниками, и буду ебать ее, сидя на тебе верхом, пока ты очень медленно умираешь. Интересно, будешь ли ты визжать от удовольствия в этот момент — или только от ужаса? Селеста глядела на меня с росой шока на ресницах, дрожала, почти не дыша, — люблю это выражение лица, люблю этот безвольный трепет подчиненного мне тела. — Значит, договорились, — широко улыбнулся я и ослабил веревки. Руки Селесты я надежно связал за спиной: не только запястья, еще и локти, так, что она даже оторвать их не сможет от спины. Длинные волосы я подобрал в тугой узел на затылке. Маска закрыла ей глаза, ошейник туго сдавил шею, клацнул карабином присоединенный к последнему поводок, — и лишь тогда я полностью освободил Селесту от ранее державших ее в пределах матраса пут. Ослепленную рабыню я вел к лестнице как собаку. Селеста двигалась медленно, ползла на коленях, всякий раз чуть ли не заваливаясь вперед из-за намертво зафиксированных за спиной рук. Со ступенями возникли сложности, у меня даже слабо сверкнула идея взять Селесту на руки и поскорее разделаться с лестницей, но вовремя я вспомнил про наличие у девушки зубов, а у всего человечества — потаенной глупости, срабатывающей в самый неподходящий момент: она наверняка знает, что выбраться из дома не сумеет одна, но паника может заставить ее навредить мне — бессмысленный акт агрессии перед неминуемой смертью, так по-человечески. Когда мы с горем пополам оказались наверху, Клайв спал там, где ему и было положено, не догадываясь о том, что я припас для нас троих. Селесту, мелко дрожащую от объявшей ее глаза тьмы и неизвестности, я подвел (все так же на коленях) к дивану, грубо, схватив за затылок, уткнул лицом в пол у кроссовка Клайва. — Замри. Даже и не думай шевельнуться, пока не разрешу. Она судорожно выдохнула в паркет. Послушная девочка — правильный выбор. Поход к столу — за руками Кары. Снабженную присоской от дилдо я прикрепил к устройству; туго перемотанная крепкими бинтами в локте, она не сгибалась, то же я сделал и с пальцами, оставив на свободе лишь указательный и средний — они словно указывали на что-то, глазу невидимое, или от отчаяния их бывшей хозяйки тянулись к розетке, дабы все наконец прекратить. Вторая рука пока прилегла на диване: притаилась змеей средь диванных подушек, готовящаяся к ядовитому броску, нападению на спящего Клайва. Я бы мог приказать Селесте, что надо в точности сделать, но проще и приятнее было самому, грубо, рывками, поставить ее в позу: бедра поднять, грудью прижать к самому краю дивана. Пальцы разморозившейся женской руки скользнули меж горячих половых губ, Селеста обронила вскрик неожиданности, повторила его протяжнее, громче, когда две фаланги скрылись в ее суховатом влагалище. Ничего, в процессе потечет, как всякий раз бывает. Повелительно я встал над ней — буквально: Селеста оказалась меж моих ног, и я, склонившись, с отчетливым бряцанием металла расстегнул ремень и джинсы Клайва. Чтобы не мешался, я задрал его лонгслив до границы ребер. Под нежной безволосой кожей живота будто хранились камни. Словно торс древнегреческой или древнеримской скульптуры обтянули идеально подходящей по размеру кожей. Живот чуть вздымался от размеренного дыхания, разрушая вторую иллюзию; расслабленный отсутствием свидетелей, я остановил руку меньше, чем в дюйме над теплой мягкой кожей, и, набирая воздух в легкие, Клайв сам коснулся прессом моей ладони. Как завороженный, я застыл, навалившись рукой на мышцы. Отсутствие эмоций на этом юношеском лице выводило меня из себя — хотелось пройти пальцами сквозь кожу, ухватиться за кишки посильнее, чтобы Клайв закричал что есть мочи! — чтобы разбил вдребезги своим голосом шипящую проклятым белым шумом тишину… Озлобленный на молчание Клайва, я с гневным оскалом свез до середины бедер его джинсы и трусы. От шума ткани Селеста боязливо вздрогнула; а я почти о ней забыл… Но сфокусироваться на девушке не мог и не хотел. Небольшой светлый обрезанный член покоился поверх розовых яиц. В глубине души я надеялся испытать отвращение, равнодушие на худой конец, но никак не вспышку эстетического удовольствия. Клайв — первый мужчина, которого я раздел точно куклу, сгорая от ребяческого любопытства… Наклонившись, я взял застонавшую от боли Селесту за голову и приник щекой к ее щеке. Если б не маска на глазах, она смотрела бы вперед, как и я, на бедра спящего Клайва. — Как я и говорил, — процедил я, вдавливая короткие ногти пленнице в щеки, — мы здесь не одни. Наш многоуважаемый гость не особо разговорчив, но, уверяю, гораздо бессердечнее меня. Именно поэтому сейчас на твою смазливую мордашку он направляет снятый с предохранителя пистолет… Стиснув зубы, Селеста зарыдала сквозь укрупнившуюся нервную дрожь. Маска впитывала слезы, ткань местами темнела. — …Если ему хоть самую малость не понравится твое поведение, он волен сделать сколько угодно новых дыр в твоей голове. Я как раз размышлял о том, как же это, наверное, приятно: ебать еще не остывший мозг. Тебе помочь мне узнать ответ на этот вопрос вряд ли хотелось бы, верно? Так что ублажи-ка нашего гостя — ртом. Но для начала возбуди его. Я добыл еще один вскрик, прижав Селесту лицом к паху Клайва. По форме, по жару, по нежности тонкой кожи она и без зрения верно поняла, что перед ней, и, задыхаясь рваными всхлипами, обхватила мягкий член влажными губами. Я всматривался в безмятежное лицо Клайва в надежде увидеть секундную хмурость, хоть малейшее изменение выражения, но, нет, он спал так крепко, что либо не ощущал происходящего, либо не мог невербально дать знать об обратном. Однако тело его реагировало на усердную ласку: член набухал, то выскальзывая до венчика изо рта Селесты, то ныряя в жадный вакуум вновь. Стараясь ради сохранности собственной жизни, Селеста все же попыталась подползти ближе к дивану, соскользнуть с чего-то тонкого, твердого, холодного, проникнувшего во влагалище, — попытка не увенчалась успехом. Я нажал на устройстве кнопку включения и еще одну, отвечающую за спонтанную смену режимов: с тихим механическим шорохом панель с прикрепленной к ней присоской двинулась по диагонали вперед и вверх — рука мертвеца, словно обретя извращенное, садистское сознание, запустила пальцы глубже в содрогнувшееся нутро Селесты, отъехала чуть назад, повинующаяся движению панели, — и снова внутрь до предела, лишь наращивая темп. За спиной Селеста сцепила кисти, замычала с наполовину вставшим членом во рту! Тело предавало ее, реагировало на рьяное движение пальцев Кары, а от выделяющихся соков то, что поначалу казалось пыткой, превращалось в источник томного удовольствия… — Не будь эгоисткой, — задорно рассмеялся я и нагнул ее голову так, что головка члена проскользнула в горло и Селеста глухо, булькающе закашлялась. — Выкладывайся на полную. Не забывай работать и языком. Ты же помнишь про пистолет в руке нашего гостя? Или хочешь, чтобы он ткнул дуло тебе в висок: тогда, если от удовольствия — или, мало ли, боли — дернется палец на спусковом крючке, мне придется долго отмывать полы и стены от твоих мозгов. Не будем доводить до этого. Мне до смерти хотелось, чтоб Селеста узнала, что дарит ей все больше наслаждения под бешено быстрые шелестящие вздохи компактной секс-машины, но тогда нашему веселью пришел бы конец, а я еще не успел им насытиться. Мои одежда и обувь попадали на пол у опустевшего столика. На диван справа от неизменно спящего Клайва я плюхнулся совершенно голым с рукой Кары в обнимку. Из-за моего приземления Клайв плавно съехал со спинки — затылком и лопатками прильнул к моему плечу, золотые волосы погладили мою щеку, и их аромат, приятный типично «ледяной» запах мужского шампуня, запустил в нос тонкие пронырливые нити. Ладонь Кары дразняще спускалась по моему телу: от груди по не настолько ярко выраженному, как у Клайва, прессу, по коротким жестким волосам к только-только встающему члену. Не от усилий Селесты, до слез и кашля заглатывающей «гостевой» член. Не из-за ее наготы. Не по причине неустанно насилующих ее пальцев мертвеца, сплошь покрытых естественной смазкой, коя пропитала бинты, держащие другие пальцы вместе. Красивое спокойное лицо Клайва словно испускало слабое сияние, от которого я не мог оторвать взгляд. На плавных изгибах рыжих лоснящихся локонов поблескивали блики. Яркие, но не слишком, губы были очерчены так, словно кто-то нарисовал их как картину, потратив не только время, но и часть своей души. Его ладони были широки, сухи, тяжелы на вид. Кожа на оголенных частях тела в меру тонка, нашептывала призывы прикоснуться. Глядя на него, я испытывал то же, что и любуясь собственными произведениями искусства — тем же телом Кары, кожу на котором я превратил в завораживающую сеть, переплетение событий, случайных, намеренных, ведущих к тому неизвестному, что ждет меня впереди. Сжав руку Кары своей вокруг полностью вставшего члена, я начал дрочить чужими холодными пальцами, нанизанный на мысленную леску до боли и экстаза: «Отныне Клайв — моя вещь…» Селеста боролась за жизнь, как сама, доверчивая дура, полагала. Ее ноги дрожали все интенсивнее — механизм то как безумный ускорялся до того, что Селеста принималась визжать, засасывая член до предела (решила, что кто-то управляет секс-игрушкой и таким образом направляет ее), то неожиданно замедлялся, чтобы резкими редкими толчками бить пальцами Кары по передней стенке влагалища Селесты, от чего она, в третий раз все же не выдержав эту сладкую пытку, расслабила болезненно напряженные мышцы — и с громким журчанием по ногам девушки и неустанно продолжающей трахать ее отрубленной руке потекла моча вперемешку со смазкой. Я счастливо кратко расхохотался в потолок: игра дарила куда более интересные впечатления, чем я ожидал! — но долго фокусироваться на «кукле» не мог, ведь от предоргазменного биения Селесты Клайв съехал с плеча головой мне на грудь. Почему-то дрочащая мне рука Кары стала доставлять куда больше удовольствия, чем прежде, но от такой непривычной близости Клайва ко мне голову пробила ментальная пуля, разворотила все по ходу движения и наглухо застряла в кости. Повинуясь этому странному даже для меня инстинкту, я щедро плюнул Каре на ладонь, растер вязкую слюну по тем же двум пальцам, что продолжали мучать мычаще кричащую Селесту, стучащую коленями по полу, — стимуляция стала слишком ощутимой, оргазм застрял в разгаре, и рыдающая, отсасывающая у Клайва Селеста не знала, куда деться от чрезмерно ярких ощущений, что сделать, чтобы то ли я, то ли таинственный гость перестал сводить ее с ума. В любой другой ситуации то, как она теряет разум от удовольствия, насытило бы меня до предела, но у меня на груди, будто Белоснежка, покоился Клайв… Мысленно я благодарил себя-из-прошлого за то, что надел на Селесту маску — иначе поднять и развести ноги мне было бы не так просто, а может, вообще решительности бы не хватило. Холодные женские пальцы размазали слюну по сфинктеру; пришлось приложить немало усилий, чтобы они, вечно сгибающиеся в самый ненужный момент, таки начали проникать внутрь, расширять девственный анус, заполнять узкую, пульсирующе сжимающуюся задницу… Дыхание сбилось, я сам не заметил, как закусил нижнюю губу — от усердия, от накала эмоций. Лежащий поверх меня Клайв спиной придавил мой левый локоть к дивану, но кое-как мне все же удавалось рукой доставать до запястья Кары, заставлять ее пальцы активно скользить внутри взад-вперед, пока рука правая грубее обычного выдаивала сочащийся предэякулятом член!.. От впервые испробованной двойной стимуляции, от тяжести Клайва, сжимающей сквозь ребра сердце, я кончал с рычащими стонами — в кулак, чтоб ни капли спермы не попало на волосы Клайва. Он по-прежнему был безэмоционален, словно ничего не происходило: не наслаждался певуче оргазмом я, не страдала задыхающаяся его членом, рыданиями и слишком болезненным удовольствием Селеста. Я не хотел, чтобы он таким и оставался впредь, я все так же был бы рад, если б он кончил, если б на его лице отразились экстаз и счастье, — с чего бы вдруг вообще?.. Но сильнее всего упомянутого я не желал, чтобы Селесте досталась хоть капля!.. Отбросив руку на пол, я яростно вскочил на ноги — Клайв глухо плюхнулся на диванную подушку, голова повернулась набок, волосы спрятали левую половину лица. Сильнейшим пинком я вышиб механизм вместе со второй рукой Кары из-под Селесты, схватил ее за поводок и дернул что было сил назад. Член выскользнул из ее губ, кричащая уже от страха девушка упала навзничь — не удержала равновесие из-за туго связанных за спиной рук. Точно мертвую лошадь, я бездумно волочил ее за «поводья» по полу, ошейник душил ее, не смертельно, но мучительно. Селеста кашляла, булькала слюной, скопившейся из-за горлового минета. Я не обращал внимания ни на это, ни на ее глухие кряхтящие вскрики, когда она падала со ступеньки на ступеньку, погрузившись в подвальный полумрак. До матраса я докатил ее пинками — больше толчками, чем ударами: внутреннее кровотечение нежелательно, я не настолько зол. Поводок я привязал к одному из крюков, торчащих из бетона, — так, что от натяжения удавки Селеста не могла оторвать голову от матраса, только послушно лежать там, где я решил ее оставить. — Будет тебе награда, — зло пообещал я, не держа никакого подвоха в закромах пылающих мыслей. — Но завтра. А сейчас — спать. И чтоб ни звука. Иначе притащу в подвал бешеных бездомных собак, сходящих с ума от голода и жажды секса, — и посмотрим, что они сделают с тобой сначала: превратят в свою течную суку или разорвут на куски, а потом уже что останется — выебут. В угрозах я был хорош: Селеста даже всхлипывала максимально тихо. Мне нужно было время подумать. Чем стоит заняться во время уборки гостиной. Скоро проснется Клайв.