***
Притворив за собой дверь, Калеб кое-как натянул штаны и тихо сбежал по лестнице. Он хотел побыстрее выйти на улицу. Туда, где клубился туман, орошая посохшие травы и цветы. Где стояла чарующая тишина, порожденная глубоким сном, и была прохлада! Томительная прохлада, будоражащая рассудок. Едва Калеб вывалился из дома — жадно и нетерпеливо вздохнул полной грудью. Вчера жених, нынче муж подошел к большой бочке, заполненной водой, и многострадально вздохнул. В водной глади отразилось его великое горе, потревоженное легкой рябью. С отвращением Калеб вспомнил о пережитой ночи, будто его заставили сношаться с обросшей бородавками жабой, и зажмурился. Магда отнюдь не была жабой. Вчера она и вправду была необыкновенно красива. Когда к вечеру ее косы распушились, придав очаровательную небрежность ее виду, Калеб даже подумал, что если бы не Айя, он смог бы ужиться с Магдой. Мысль эта мгновенно испарилась, как только они остались вдвоем. В спальне Магда попросила оставить ее одну, а когда Калеб вернулся, она, оставшись в плотной рубашке, выводила круги по бокам от кровати да читала заученные молитвы. На брачное ложе Магда легла показательно жертвенно, едва раздвинув ноги. Когда Калеб приготовился исполнить свой супружеский долг, попытавшись приподнять ее балахон, она чуть ли не зашипела. Вновь у ее губ сложились сердитые набожные морщинки, которые он терпеть не мог. В плотной рубашке она раскрыла какой-то круглый кармашек, и Калеб был вынужден будто нитку просовывать в игловое ушко. Из-за постыдных воспоминаний о первой ночи Калебу было не по себе. Обиженный. Негодующий. Злой. Он вспоминал лицо Магды, поджимавшей от боли губы. Айя была совершенно другой. С ней все было совершенно по-другому. Как же она обнимала и ласкала его тем днем, словно лишь и была создана Ожтом, а, может, и какими другими богами, чтобы дарить ему свою нежность и любовь. За что же на его голову свалилось это несчастье в виде столь ненавистной жены и проклятого брака! Проклятая Магда! Как же она неприятно стенала, визжала. Как кошка по весне, подумал Калеб, и, стараясь прогнать прочь ненавистные образы, окунулся с головой в бочку. Он пытался бороться за свое, споря с отцом до хрипоты. Нужно было настоять и не дать женить себя на Магде, но отец мягко, но от этого не менее грозно, намекнул, что Калеб тогда будет предоставлен сам себе. Страх остаться без отцовских средств поубавил юношеский пыл. Рихард, наблюдая весь этот спектакль непокорности, даже заподозрил наличие у сына другой избранницы. Будто змей, обвивший свою жертву, Рихард задавал вопрос за вопросом, но Калеб, уставившись в пол, опроверг его догадки. Признаться об Айе он не решился, но и сдаваться воле отца не собирался. Бравурно Калеб было решил бросить все и строить жизнь самому. Впервые в глазах родителя отразилось даже какое-то уважение к своему отпрыску, но... Спустя несколько часов храброму и гордому Калебу, задумавшемуся о том, с чего бы начать, захотелось есть. Чувство голода становилось все острее, пересиливая желание борьбы, и к обеду он вернулся в просторную гостиную, решив, что в любой другой момент сможет променять блага этой жизни ради свободы и Айи. Так все и случилось. Калеб зажмурился. Его не было больше недели в лесу. Как она? Скучала она по нему? Он изнывал от желания увидеться; возможно объясниться... Сейчас он бы с великой радостью кинулся в ту чащу за серым камнем и не вернулся бы. Уж лучше ложе усыпанное жасмином, чем обложенное кругами Ожта, думал Калеб, забывая, что до женитьбы думал точно также. С тоской он посмотрел в сторону леса. В зарослях ежевики ему встретились знакомые светло-карие глаза. Замерев на месте, Калеб сперва не поверил тому, что увидел, но прекрасное видение никуда не исчезло. В зелени сидела Айя, прождавшая Калеба в своем укрытии с глубокой ночи. Оглядевшись по сторонам, она поднялась с колен. Лешая неслышно пробежала ланью и в мгновение ока повисла на шее у Калеба. От ее распущенных волос пахло хвоей, и он, истосковавшись по ней, крепко прижал ее к себе. Поцелуй их был сладок, но, вспомнив о том, кем теперь являлся, Калеб тут же отринул от Айи. С опаской он огляделся по сторонам. — Тебе опасно здесь находиться. — Можно подумать, я этого не знаю, — беззаботно рассмеялась она. — Ты не приходил, вот я и сама пришла. Думала, ты заболел... Слышала, рыбаки говорили, что Калеба, сына Рихарда, можно только поздравить. Поздравляю! Айя нырнула в суму и достала горсть ароматной лесной земляники. Судя по ее тону, она ничего не знала. Поздравлять Калеба было абсолютно не с чем, но он даже обрадовался ее неосведомленности — ему не хотелось, чтобы Айя узнала от кого-то чужого о том, что он женился на другой. Лешая протягивала спелые ягоды, и Калеб, лишь сейчас осознав, что случилось, едва не затрясся. Что же он наделал!.. Он лишился своей свободы, а главное... Лишился ее. Ведь теперь он, женатый муж, мог быть только с Магдой. Айе нужно было рассказать об этой горькой безрадостной правде. Объяснить, что он не мог поступить иначе, и от грядущего разговора у Калеба встал ком поперек горла. Именно сейчас он понял, что терять свою Лешую абсолютно не готов. — Сюда, — потянул он ее за собой в сарай, где хранили сено для коз и прочую утварь для скота. Плотно закрыв дверь, Калеб едва не споткнулся о конскую упряжь, развернулся и, схватив Айю за плечи, повторил: — Тебе нужно уходить. — Почему? Ты не рад меня видеть? Калеб замялся. Как же он был рад! Только ее он и хотел видеть подле себя, и, если бы не страх быть заброшенным камнями, он бы покрыл поцелуями свою Лешую с головы до ног, заперся бы с ней в доме и не выходил бы несколько дней подряд, наплевав на деревню и всех ее жителей вместе взятых. Он подбирал слова. Нервно облизнув пересохшие губы, Калеб потупил взгляд в пол, и от долгой тишины что-то девичье лицо сперва вытянулось, а после посмурнело. В мгновение ока Айя нахмурилась, напомнив свирепую ведьму. — Все понятно... — обиженно проговорила она, будто прочла его мысли. — Гаэлле говорила мне и об этом... Говорила. Мужчинам порой нужно лишь это и... Все. — Это не так. — Поправив суму, Айя засобиралась уходить, и Калеб перегородил ей дорогу. — Мне нужно тебе кое-что сказать... — Больше не приходи ко мне в лес. Придешь, убью. Выстрелю из лука или зарежу кинжалом, — говорила она сквозь покатившиеся по щекам слезы. Ее глубокий голос изменился. Грозясь расправой, она попыталась ударить его по рукам — Калеб не давал ей пройти, и, едва не зарычав, она стукнула его кулаком прямо в грудь. — Айя... Айя, прекрати! Я люблю тебя. Калеб сильно сжал ее в своих объятиях. Лешая попыталась вырваться, убежать, и пару раз ударила его действительно больно. Ее, все равно, никуда не отпускали, и она вдруг расплакалась в голос. Обмякнув, Айя окончательно сдалась и вдруг зашептала. Чего она только не передумала, пока его не было в лесу. И то, что с ним что-то случилось; и то, что он ее попросту бросил, наигравшись; и то, что у него появилась другая... Калеб все повторял заветные три слова, целуя прижатую к себе темную голову, и она, прежде смертельно обидевшись, тут же простила его. В сарае стало тихо. Рыдания сошли на нет, и Калеб, будучи выше на голову, нагнулся, чтобы поцеловать мокрые от слез щеки. Он просто чувствовал: больше Айя на него не злится. — Будь со мной... Как тогда в лесу, — сказала она, отвечая на его поцелуи, и, позабыв обо всем, Калеб поднял ее на руки и понес к копне сена. Торопясь, словно ее кто-то вот-вот отнимет у него, Калеб расстегнул грубый жилет, в спешке оторвав пуговицу. Пара завязок, и темная рубашка упала где-то рядом. Полуобнаженная Айя зарылась в стог, не обращая внимания на коловшее кожу сено, и поочередно вытянула ноги, позволив Калебу стянуть с нее кожаные лосины. Улегшись рядом, он целовал ее уж чересчур страстно, и Лешая довольно улыбалась его мужской нетерпеливости да щекотала щеку попавшимся под руку колоском. Слезы высохли, уступив место улыбке. Калеб прижал ее бедра к себе, и она подставила длинную шею для поцелуев. Сколько в ней было свободы и желания, способного опьянить каждого... Уткнувшись в ложбинку между грудей, он вошел в нее, и, выгнувшись в пояснице, Айя томно вздохнула. Сплетенные тела вновь колыхались и сотрясались, сходясь в поцелуях, и потонувший в страсти Калеб снова почувствовал себя счастливым и... Живым. О Магде он ей скажет! Скажет, но потом. В конце концов, он любил ее, Айю. Наверное, он понял это именно сейчас. Она была совершенна... В своей дикости, в своей простоте. Он попытается найти способ быть с ней. Ведь Томми так и ходит к своей вдове, и никто пока ничего не заподозрил. Отказаться от своей Лешей он не сможет. Уж лучше смерть от камней — громко и храбро подумалось Калебу.***
Но о Магде он ей так и не рассказал, оставив сложный разговор на потом. Потом передвинулось на после, а после у Калеба было других дел невпроворот, и откладывание разговора вновь начинало свой круг с самого начала. Вот только проблема никуда не девалась. — Убежим? — однажды сказал Калеб. — Убежим? — Да. Далеко. В какой-нибудь большой город. — Город? — Да! Я слышал, города — как большие деревни, — рассказывал Калеб, расхаживая по жасминовой полянке. — Настолько большие, что на одном конце не знают, что творится на другом. Там нас никто не найдет. Мы поселимся в домике на окраине. Подальше от всех. Подальше от деревни и будем всегда вместе. — Всегда? — Всегда. — Хм-хм-хм... — Обняв колени, Айя мягко улыбнулась. Идея жить вместе и не расставаться ей нравилась, вот только... — Какой же ты забавный, Калеб. А как же мы будем жить? — задала она вопрос неожиданный, но от того не менее насущный. — В городе можно охотиться? — Нет. — А собирать травы и ягоды. Там есть дикие пчелы? — Нет... Не думаю. Но их можно найти. В городе есть все... А если не в самом городе, то рядом. — Хм-м-м-м... Если я не смогу охотиться, собирать... Как же я буду добывать еду? Что я буду делать? Я ведь... Большего не умею, — призналась Айя. — Ты не понимаешь! — Калеб едва ли не завопил от отчаяния. Деревня становилась его тюрьмой. Отец — надзирателем, а теперь кандалами на нем повисла и Магда, твердя про благодетель в круге Ожта. Отсюда нужно было бежать без оглядки. — Главное, что мы будем свободны. Мы будем вместе. — А как же мой отец? — Опять ты про него! — от переполнявшего его раздражения Калеб облизнул губу, и больно сцепил клок волос на виске. У него самого отношения с единственным родителем не сложились, и, не познав этой родительской любви, Калеб искренне не понимал, отчего Айя так цеплялась за какого-то сумасшедшего старика. Неужели юродивый был дороже, чем он? В последнее время Калеб часто пенял ей на привязанность к отцу, ревностно припоминая каждую минуту ожидания, если она вдруг задерживалась. Подошедшая Айя положила ему руку на щеку, снимая излишнюю злобу, и он послушно принял ласку. Айя понимала, чувствовала. В последнее время Калеб был сам не свой. Он приходил взъерошенным и нервным. Внутри него клокотало отчаянное беспокойство. От ее рук и поцелуев он вновь становился прежним, умоляя ее спеть или же говорить без умолку. Обняв Лешую, порой он даже засыпал, но потом вновь вскакивал обеспокоенным и начинал говорить о побеге в далекий город. Калеб все чаще злился. Таким она его прежде не видела, а он по-прежнему ничего ей не рассказывал. — От кого ты так хочешь убежать, Калеб? — спросила Айя. — Ни от кого, — грубо бросил он, опять уходя от ответа, но Айя решила не терзать его еще больше. — Мы можем уйти в лес, — проговорила Лешая, прижавшись к Калебу. — Тут нас тоже никто не найдет. Я смогу нас прокормить. Я научу тебя стрелять из лука. Если я завалю медведя и принесу лавочнику шкуру, лавочник даст мне чего я только не пожелаю. Он мне обещал. И он никому не скажет, что я у него была... — Ты предлагаешь мне жить в лесу? — вырвался Калеб из сладких объятий. Светлый волос его взлохматился еще больше. От его спокойного доброго нрава почти ничего не осталось. — Нас найдут! — Даже если найдут. Разве мы сделали что-то плохое? — Ты не понимаешь! — Так объясни. Я пойму! — Нам будет лучше в городе. — Не знаю, Калеб. Ты мне что-то не договариваешь. — Почему ты просто не можешь послушать меня! — вдруг прокричал он, и Лешая уязвлено задрала левую бровь. — Ты стал другим. — Шагнула она было прочь из их жасминового круга, и Калеб ухватил Айю за руку. — Постой. Постой, — захрипел он, едва не падая на колени. — Я хочу чтобы мы были вместе. Разве ты не понимаешь? Разве ты не хочешь того же самого? — Хочу... — смягчившись, ответила Айя. Увы, она прекрасно понимала жестокую правду жизни. — Но одними желаниями сыт не будешь. Жизнь это не только лежать на солнышке и любить друг друга. — Думаешь, я не смогу нас обеспечить кровом и едой? — Ты все сможешь, Калеб... Но я не смогу оставить отца, а он не сможет оставить леса. Может, и смо... — Хорошо... Вот и иди тогда к нему, — вспылил Калеб, опять поддавшись ревности, но тут же опомнился и крепко обнял. — Постой... Айя... Не уходи. Я просто хочу, чтобы ты знала. Я очень сильно тебя люблю. — Я тоже люблю тебя, Калеб, — ответила она, не в шутку беспокоясь от всех этих разговоров. Возвращался Калеб необычайно угрюмым. Да и была ли радость в его жизни? Хотелось бросить все. Магду, деревню, порой даже Айю, и бежать, куда глаза глядят. Может, стоило сбежать вместе с Айей в лес? Ведь она как-то жила в лесу все эти годы, да и он не безрукий. Сначала он отсидится где-нибудь, а потом станет жить вместе с ней. Она будет его, а он ее — так, как им и хотелось, и никто их не найдет. Даже сам Ожт! И что он будет делать в лесу? А как же он, Калеб, сын Рихарда, будет зимовать зиму? Айя ему рассказала, что отец выстроил небольшую хижинку, вот только после большого каменного дома ютиться в какой-то халупе Калебу не очень-то хотелось. Да и подумав еще чуток, он вспомнил, что в деревне сын всеми уважаемого Рихарда был на хорошем счету. В деревне он был сыном старосты, а кем он будет в лесу? Главным барсуком среди барсучат да бурундуков? А в чудесном городе, в который он так хотел сбежать и о котором знал так мало? Айя была права, спросив его о том, как они станут там жить. Ему понадобятся деньги. Особенно в первое время. Отец ему точно не поможет. Говорили, старший сын краснодеревщика уехал в город и открыл там свое дело. Даже успешное. Калеб вздохнул. Он был далек от каких-либо ремесел. Отец поручал ему всякие задания, связанные с делами общины и хозяйства, а так как он быстро читал и писал, то и нашелся на своем месте. На этом его таланты заканчивались. Конечно, он неплохо пел и сочинял песни. Они с Айей могли бы петь дуэтом, переходя из города в город, из деревни в деревню, как бродячие артисты. Романтическая душа витала на бескрайних просторах различных возможностей. Здравый рассудок беспощадно отвергал любую идею, а неизвестность ставила все новые и новые вопросы, и, ведя внутренний диалог с собой, Калеб понимал, что в таком деле лучше не спешить. Пока он расспросит краснодеревщика, да так чтобы никто ничего не заподозрил. Будет откладывать с тех денег, что давал ему в качестве оплаты отец. Еще скажет Айе менять у лавочника дичь и ягоды на медяки. Авось, что-то и наберется, а пока... Пока ему было и так хорошо. Они любили друг друга. У них была возможность видеться. А то, что он ходил в лес, никто толком не знал. Каждый раз он шел другой дорогой. Нужно будет попросить Томми и Джонни, чтобы они его прикрыли, если кто-то спросит. Главное, пока не попасться, а там... Что-нибудь и придумается. На том Калеб и успокоился.***
— Ваш сын не делит со мной ложа! — поджав губы, выступила недовольная своей брачной жизнью молодая жена. — Наш брак окружен в церкви по всем правилам. Мы благословлены Ожтом, а он почти избегает меня, герр Рихард. — И? — Рихард оторвался от потертого фолианта, который взялся перечитать. — Как часто он справляет нужду в горшок? — спросил он, порядком сконфузив невестку подобным вопросом. — Ну... Раз мы заговорили о подробностях. — Герр Рихард, во имя Ожта! Вы должны поговорить с ним. — И что же я ему скажу? — устало вздохнул Рихард, надеясь, что заботы о Калебе с женитьбой хоть отчасти перелягут на другие плечи. — Как именно спать со своей женой? Как жаль, что в книге круга об этом ни слова... Да и с пастором о том не поговорить. А-а-ах, — вздохнув, Рихард потер переносицу, мечтая поскорее остаться одному. — Я принял предложение твоего отца, переживавшего, что его набожная доченька засидится в старых девах. И что же? Не прошло и месяца, а ты уже жалуешься на своего мужа? Кажется, ты сама желала брака именно с моим сыном. — Рихард вновь улыбнулся, не улыбаясь. — Мои поздравления — мечты порой сбываются. Уязвленная Магда поджала губы. Рука ее по привычке потянулась к круглому медальону на груди. На щеках вспыхнул румянец. Ее стыдили, да так беспощадно, но Магда не знала, к кому ей обратиться. — Вы не понимаете... Он... Ваш сын... — Стерпится — слюбится, — перебил Рихард, понимая, что слегка перегнул палку. — Это Калеб. Он всегда таким был. Инфантильным, капризным... Женщины это называют романтичностью, а мужчины бесхарактерностью. Горбатого, видать, могила исправит. Эх... А ведь я так надеялся, что дело удастся выправить браком, — добавил он в полголоса и улыбнулся. — Прояви терпение. Время стачивает самые острые углы. Калеб рано или поздно повзрослеет и, того глядишь, отнесется... К вашему священному браку с большей ответственностью, — надеясь, что разговор окончен, Рихард вновь вернулся к книге. — У меня есть подозрения, что он с кем-то встречается... За моей спиной. Если вы, конечно, понимаете, о чем я говорю. — Калеб? — Рихард усмехнулся. — Смешно. — Я нашла это в сарае. Магда вытянула вперед руку, и свекру на мгновение стало не до смеха. В протянутой ладони он, к великой радости, разглядел круглую резную деревянную пуговицу, отчего закатил глаза. Женщины! — Простая пуговица. Может, Гретта потеряла. — Может, Гретта потеряла не только пуговицу, но и рассудок, а то и невинность, спутавшись с вашим сыном? — прошипела Магда, и Рихард плотно свел челюсти. — Она тут каждый день хозяйничает по дому. Может, вы сами не заметили, что ваш сын... Под вашим носом... При живой жене! От переполнявших ее чувств Магда не договорила. Рихард долго молчал, взвешивая каждое слово невестки. Стоило трезво посмотреть на вещи. Калеб был взрослым мужчиной и мог заиметь какие-то связи. Это могло объяснить его упрямство в вопросах женитьбы, но Калеб... Про другую избранницу Калеб ничего не сказал, хотя Рихард по-отечески и поинтересовался, видя лютое упрямство. В конце концов, это было до брака, а для того, чтобы ходить налево, его отпрыск был, в определенном смысле слова, труслив. Калеб с детства знал, что за проступки перед кругом Ожта нужно платить кровью, а то и жизнью. Жестокая расплата останавливала многих мужчин от познания чужого тела, а Калеб к тому же своими глазами видел казнь своей матери. — Не пойман не вор... — выдавил Рихард из себя, намекая на бездоказательность слов Магды. Уж он знал, что женщины мастерски умеют накрутить себя, раздув из мухи слона, а из потерянной пуговицы — целую измену. Стоило успокоить и успокоиться самому. — Ты знаешь, чем могут окончиться подобные обвинения? Предательство — самый страшный из грехов. Нечестивцев, изменившим мужьям и женам, забивают камнями, — назидательно напомнил Рихард. — Думаете, я пытаюсь оговорить вашего сына? Я — дочь честного человека, герр Рихард. И ваш сын, возможно... Вы должны повлиять на него. Если вы — честный человек, то... Невестка просила, видимо, какого-то серьезного разговора, надеясь, что как отец, Рихард сможет что-то растолковать своему сыну, а он не хотел. Что он должен был сказать Калебу? Как овладевать своей женой в спальне? Не те у них были отношения, а Магда мастерски подкладывала под одну проблему другую, намекая о возможном предательстве... Измена... Однажды Рихард на свое несчастье раскрыл тайну своей жены. Пережив тот ужасный день, он более не желал повторения, даже если что-то подобное имело место. Калеб все же был его сыном. Единственным сыном. С грустью он посмотрел на Магду, искавшую у него защиты. Когда-то Рихард тоже терзался в подозрениях, ревновал. Правы были постулаты Ожта. Предательство — самый страшный из грехов, но ревность не лучше. И чего стоило Калебу на ночь целовать свою жену в лоб? Глядишь, та бы и успокоилась. — В честности порой нет чести. — Рихард прошелся по комнате и потер мощный подбородок ладонью. — Если я — честный человек, я должен поднять этот вопрос на собрании или на службе в церкви. Если будет доказано, что Гретта или какая-то другая девушка в деревне имеет связь с моим сыном, знаешь, что произойдет тогда, моя дорогая честная невестка? — Рихард повысил голос. — Калеба привяжут к тому столбу, что перед церковью, и забьют камнями, а Гретту, как незамужнюю, выпорют. А ты, Магда, останешься навсегда во вдовах, зато честной и порядочной. Магда судорожно вздохнула, на мгновение усомнившись в своих подозрениях. Калеб нравился ей. Она была искренне счастлива, когда ее отцу удалось договориться о помолвке именно с ним. С особым упованием она указывала портнихе, как расшить свадебное платье. С особым упованием она молилась Ожту, в ожидании дня, когда вдвоем они войдут в священный круг как муж и жена, но мечты о сладком замужестве разбились в пух и прах. Последние дни Магда все пыталась приблизиться к мужу. Обнять его. Положить голову на плечо, а Калеб, после того, как они второй раз разделили брачное ложе, и вовсе ушел ночевать в сарай. Теперь он шарахался от нее, стараясь спрятаться за маленькую прислуживавшую в доме Гретту, отца, друзей. Ничем кроме изменой Магда не могла это объяснить. — Я этого не хочу... Я просто хочу, чтобы он был мне мужем. Голос дрогнул. Магде было больно. Очень больно. Столь горделивая душа терзалась от неразделенных чувств, от попранных семейных устоев, и ничего не могла поделать. Магду не желала зла Калебу. Ей было просто обидно да горько. То, как он поступал с ней, казалось ей даже жестоким, но Магда все же любила. В крайностях не было необходимости. — Я люблю вашего сына, гер Рихард. — Тогда мой тебе совет — оставь все в семье. Если что-то и есть, поговори с ним сама. Либо выжди, — Рихард развел руками и цокнул языком. — Он не хотел жениться. Прости, что я это тебе говорю, но правды не скрыть. Возможно, он просто капризничает. Если же это... Интрижка... Любая интрижка имеет свойство заканчиваться, и, не дай Ожт, об этом прознают в деревне. Народ нынче только и ждет, кого бы линчевать... Рихард попытался поддержать невестку, но выглядело так, будто он ее запугивает, а то и вовсе — советует смириться. Магда возмутилась... Вместо того, чтобы помочь ей вернуть заблудшую душу на круги своя, Рихард умывал руки, говоря о возможных похождениях сына размеренно и спокойно. Разве так должен был вести себя один из старост деревни? — Видимо, я в вас ошибалась. Ну ничего... Ничего, — едва не заплакала Магда, поджав трясущиеся губы. — Ожт видит каждого нечестивца. И каждый будет гореть от своей Скверны. Вы — нечестный человек, герр Рихард, — сказала она, глотая слезы, и Рихарда будто подменили. Насупив брови, он в три шага оказался подле нее. Темные глаза его загорелись от ярости, и, возвысившись над невесткой, он громко заговорил, уподобившись каркающему ворону: — Нечестный? Нечестный? — выплюнул он слова. — Следи за языком, девочка. Я женился в свое время на честной девушке, да вот чести в ней не было ни на йоту. Я привел ее в этот дом и дал все, что она пожелала, но ей показалось этого мало, — вновь сверкнул он черными глазами. — Я вырастил ее сына, не задаваясь вопросом, мой он или нет, а в деревне до сих пор пускают слух, что это я бросил в нее первый камень, что я обнаружил ее с тем увальнем и потащил за волосы к столбу. Сволочи и сплетники. Им ты хочешь предоставить своего мужа, не будучи даже уверенной в своих подозрениях? — разразившись гневной тирадой, Рихард слегка успокоился и отошел к камину. Он взял кочергу и раздраженно разворошил горевшие в огне чурки. — Нечестный... Я дал клятву защищать ее, и я молчал до последнего... Зло выдохнув, Рихард уставился в огонь. В камине вовсю лобызались языки пламени, сжигая его ярость. Дрожали тени на стене, и постепенно Рихард пришел в себя. Он ведь тоже не желал зла своей жене. Все вскрылось как-то само, и он, оправдывая себя, проклиная законы круга, повторял свою молитву: предательство — самый страшный из грехов, и предатели расплачиваются за свой грех даже вопреки желаниям тех, кого они предали. Магда плакала вовсю, утирая слезы белоснежным платком, и, украдкой посмотрев на нее, Рихард снова заговорил: — Нет ничего страшнее, чем видеть как тот, кого ты любишь, умирает у тебя на глазах... — выдал Рихард свою боль, с которой жил долго и неразлучно. — Мы сами виноваты в том, что случается. Нечего винить других. Нечего пенять на деревенских девок да выискивать черную кошку в темном углу. Прихорошись да принарядись. Да сними этот медальон. Хоть раз побудь женщиной, а не святошей. Можешь поговорить с женой Гувера. Уж она знает, как ублажать мужа, а меня оставьте в покое со всей этой ерундой. — Рихард зло откинул кочергу в сторону и, усевшись в кресло, открыл том книги на заложенной странице. — В конце концов, вы — взрослые люди. В ваших головешках есть ум и язык взрослого человека, а на деле вы все маленькие дети, думающие, что жизнь — детская сказка со счастливым и справедливым концом. Чуть что не по вашему — стоит лишь прибежать и пожаловаться кому-то, и проблема решится сама собой... Это не так. — Вашему с-сыну стоит лишь в-вспомнить, ч-что у него есть жена. — Вот пусть и вспоминает. Сын мой, а ум у него свой. Я понимаю тебя лучше чем кто-либо в деревне. Уж поверь. Но я не собираюсь до конца жизни смотреть за ним. Калеб сам себе хозяин. Он — взрослый мужчина, — Рихард развел руками. — Конечно, если ты хочешь, ты всегда можешь поднять вопрос об измене в церкви или на собрании, но я тебя предостерегаю — хорошенько подумай, готова ли ты ради этой честности отдать жизнь дорогого тебе человека. Махнув рукой, будто росчерком пера Рихард окончил разговор. Да. С Калебом стоило поговорить, но до чего же он, Рихард, устал от чужих проблем. К нему частенько наведывалась вся деревня, чтобы поныть да спросить совета, как быть. Порой он вспоминал юродивого Франциска и искренне завидовал ему. Вряд ли к тому наведывались медведи со своими жалобами на тяжелую жизнь в лесу... Постояв чуток перед столом, не добившись большего, Магда ушла. Горько ей было от того, что некому было защитить ее. Ожт, не смотря на все свое могущество, оставался глух к ее мольбам. Ночами она слышала, как возвращается муж, как закрывает на засов дверь в сарай, и дочь Готфрида обливалась слезами, терзаясь своей неоцененной добродетелью и любовью. В дуновении ветра, в лунном свете, в скрипе половиц она чувствовала соперницу и проклинала неизвестную за все свои слезы и страдания, но все, что она могла — изнывать от ревности да страдать от любви.