фаянс

ta-ku — hopeful

всё всегда начиналось с него. от нехватки воздуха в лёгких режет где-то под рёбрами, марк хватает воздух, словно рыба, выброшенная на берег, но кислорода всё ещё не хватает; на секундочку ему кажется, что у него сейчас остановится сердце, но нет. у него просто подкашиваются колени, и он падает на песок мёртвым пластом, мажет глазами по небу, пытаясь понять, где он и что с ним. ни-че-го, не происходит ничего абсолютно, как будто мимо него протекает всё мировое время, меняя часовые пояса в его голове каждую долю миллисекунды, его затягивает в этот водоворот, с которого почему-то никак не выбраться. в конечностях всё ещё присутствует иллюзия движения, в воздухе, кажется, всё ещё можно разглядеть размытые очертания своего же тела — это как будто в замедленной съемке, рассматриваешь каждый кадр по отдельности, — всё гудит, и марк снова думает. (а не думал бы, всё хорошо, может быть, и было бы) вокруг марка — беспросветная ночь. потому что всё всегда начиналось с него. всегда. а взрослеть совершенно не круто. лёгкие марка издают воющий, протяжный хрип, он кашляет, тело выворачивается в пружину, и расслабляется она лишь тогда, когда марк выкашливает черноту из своих внутренностей. «вот дерьмо», — смеётся он мысленно и ждёт на донхёка. они познакомились прямо здесь, на этом же месте. это было где-то в апреле, может быть; на дворе стояла духота, совершенно не свойственная для весенней поры, и было почему-то так дурно-дурно, что хотелось напиться и просто свалиться в холодную воду. «взрослеть не круто», — думал марк, пока шёл со своего первого собеседования в каком-то дурацком костюме на размер больше его собственного. на этом празднике взрослой несуразности, ему хотелось лишь одного: в какое-то другое детство, где он не думает о том, как бы стать повзрослее да самостоятельнее. в детство, где можно просто полежать на песке морской звёздочкой, и тебя никто бы не трогал. когда в детстве донхёк накинул марку одеяло на голову, он состроил гримасу и обиделся. когда марк лежал на песке посреди ночи, он думал о том, как хочет, чтобы они вернулись в тот момент. тогда он бы ни за что не обижался. может быть, даже обнял. донхёк ничуть не изменился — по крайней мере, в глазах марка это всегда будет аксиомой — с тех пор, как закончил школу. всё те же глаза, улыбка и родинки — аматорские брызги. всё то же трепетное «марк-хён», и следующее после «я тебя ненавижу» накрепко сцепленное алгоритмом с чересчур крепкими объятиями. донхёк не умеет не чересчур. потому что всё начинается с него. когда марк гуляет по мосту, донхёк видит его с набережной и улыбается так, что блики на воде становятся ещё ярче — слепит. марк улыбается в ответ и поднимает руку. донхёк — словно собрание самого родного, самого тёплого, самого-самого. — ну привет, друг. — привет. друг, — выдавливает из себя марк. — по пиву за встречу? донхёк лежит с тёплой бутылкой на песке, и его раскрасневшиеся локти тонут в золотистых крупинках. марк пачкает новый костюм (да-да, тот самый, что размером побольше) и чувствует себя ещё несуразнее, чем до этого. как будто его, маленького ребёнка с шариком и сахарной ватой в руках засунули в скафандр этой дурацкой взрослости. «взрослеть. не. круто», — отпечатывает марк у себя в мозгу, прежде чем алкоголь легонько ударяет ему в голову. когда они были маленькими детьми, донхёк случайно поцеловал марка в нос. почему-то марк вспоминает об этом только сейчас, и от воспоминаний у него чешется нос. смуглая кожа донхёка мажется белыми следами от песочного мела, а сам он весь такой похорошевший и расслабленный — улыбается себе под нос, будто рассказывает в мыслях самому себе какие-то жутко юморные вещи, красивый. такой чертовски красивый, будто ангел либо пришелец. ну вот. снова всё начинается с него. снова всё начинается с донхёка. — а почему? в чём смысл? — единожды спрашивает марк, сидя у донхёка на кухне. тот заваривает крепкий чай с бергамотом без сахара и молчит. — в чём смысл того, что мы снова вместе? не в том смысле, как раньше, но в другом. — может быть, так надо? — может быть, — сдаётся марк и тянется за печеньем с шоколадной крошкой. только давай никто не узнает… донхёк вздыхает:  — только давай никто не узнает. никто не узнает. никто, совершенно никто не узнает и не догадается, что по вечерам марк приходит уставший к донхёку на съемную квартиру и падает в распростёртые объятия. как его могут так ждать: отчаянно, преданно и верно, словно потерянную собачонку? каждый раз? без просьбы чего-то взамен. они не. просто марк. просто донхёк. всё складывается само собой. всё начинается с донхёка. марк поражается тому, откуда у него столько ребячества. он норовит вылезти из объятий и снова целует марка в нос. а потом в уголок губ. а потом в губы, и смело приоткрывает языком чужой рот (и, возможно, что-то ещё, запертое до этих пор на несколько замков). наивный. марку он не нравится. марк в него влюблён по уши, в западне, с которой не хочет выбираться даже за миллион. они занимаются любовью на следующий день, а потом донхёк снова набрасывает на него одеяло. а марк обнимает его в ответ. всё всегда начинается с него. марк продолжает лежать на песке и думать о том, как же это всё дерьмово, и почему всё именно так, но стоит ему лишь увидеть искорки в донхёковых глазах, он лишь замолкает и наслаждается. а донхёк передает ему бутылку с сидром. взрослеть совершенно не круто. нет, ну, а круто разве постоянно думать о том, что просто так ничего не случается? просто так случается. просто так всегда начинается с него. донхёк ложится рядом, смотрит в небо и тихо смеётся. марк засыпает у него на груди. (лишь бы штаны отстирались.)