***
По гробовому молчанию Артура, у которого рот обычно никогда не закрывается, он понимает, что вот уже, пожалуй, и всё. Этим утром Мерлин впервые встал пораньше и, честно говоря, лучше бы не вставал. Все подавленные, и целый день — как минута молчания. В Камелоте подозрительно тихо. Ни рынка, ни ярмарок, ни проклятых торгашей, и он до сих пор нервно оборачивается на звук захлопывающихся ставен. — Моргана? — отнимающимся голосом спрашивает Мерлин, едва только нога оказалась в покояхВсё. Впустую.
Свеча рядом уже почти догорела, но Мерлин и без того в курсе, что Артур не спал. Не смог заснуть. Кто как ни слуга короля знает о короле больше, чем тот о самом себе? Сейчас он сжимает кулаки и очень старается не снести всё то, что на столе, на пол, хотя Мерлин неизбежно чувствует, что его так и подмывает просто сравнять с землей всю комнату к чертям собачьим. Но вместо этого Артур вбирает в распирающие от злости легкие воздуха и отреченно глядит на Мерлина, как если бы хотел выжечь его душонку изнутри, разложить на самые мелкие частицы, а следом за ней — не стал бы жалеть и тело. Мерлин стоит как истукан, но слова так и рвутся: «Может, скажешь хоть что-нибудь, чтоб тебя?» Но так и застывают на языке. Слишком устал. Король отвечает сухим кивком, не более. Без насмешек, без едких замечаний, высокомерных взглядов и упреков, и Мерлин думает, что лучше уж бы это всё вместе: он бы пережил. Пережить можно все, но не молчание Артура. Он не говорит ему ничего, но Мерлин все уяснил себе еще с порога. С первой их встречи. В глубине души — только таким и***
Гавейн заливается гоготом так, что слышно на всех улицах города. Не из-за того, что он единственный, кто сохраняет себя в любых ситуациях, а потому, что не может сохранить, и в попытках зацепиться хоть за что-то — заливает в глотку лошадиную дозу эля. Или, может, чуть больше. Происходит это по ночам, но теперь он утром идет по каменной брусчатке и с каждым шагом все ближе к тому, чтобы упасть и разбить себе лицо. — Я не могу больше, — говорит Аслейф. Не Мерлину, себе. Она втыкает нож куда-то в стол, между пальцев Мерлина, и уходит. — Ты куда? — не кричит, шепчет ей вдогонку. — В таверну. Потому что иначе он снова проснется в свинарнике. И захлопывает за собой дверь.***
Где-то вдалеке маячит Артур, и они оба заглядываются на молниеносные мастерские удары. Раз-два — парирование. И, пока очередная груша для битья не в курсе, победный финт с выпадом в спину, который в реальном бою со всей силы должен пробить позвоночник. Она забивает табак в трубку, совсем не видя, что просыпает половину, но, даже если бы заметила, не придала бы особого значения — Мерлин знает и жалеет. Аслейф много курит. — Он воюет сердцем, — Аслейф смотрит на него, не отрываясь, и блекло улыбается — всё повторяется. — Идет в бой с таким пылом. И пусть сердце не обманет, но оно подведет его — когда-нибудь Артур промахнется. Мерлин клянется, что все это заставляет её сердце биться чаще. В её сумрачных глазах просвечивает полупрозрачным батистом что-то восхищенно светлое и сокрушенно горькое. Артур напоминает Аслейф родного брата, которого она потеряла в гвинейских джунглях, через которые пролегал их безумный маршрут, и никак не может перестать винить себя в этом. Горячного, как раскаленная сталь, вечно юного и в сердце, и в душе, и в памяти. «Самонадеянный болван». Но сталь тоже плавится, сверкает переливающимися пламенными вихрями, если оставить её в адски горячих углях очередного бога-кузнеца. Там, в гвинейских джунглях, он так и остается захлёбываться кровью в её самых лучших снах. Мерлин помнит; он беспокойно целовал её, тайком, а она — шепча одно-единственное имя своего умирающего брата. Очередное «я не могу на это смотреть». — Такие, как Артур, сгорают заживо. — Если будешь стоять слишком близко — сгоришь вместе с ним. Артур бьет и бьет в этот чертов деревянный щит, а Аслейф несет и несет, и как же Мерлин хочет, чтобы она уже***
Мерлин видит его: разъярённого, злобного, и только теперь-таки понимает до конца — Артур по-настоящему сходит с ума, начинает ехать крышей. Распарывает подушку, перину охотничьим ножом, смотрит в окно своих покоев по пасмурным, ранним утрам, едва солнце слабым отголоском забрезжит на горизонте, и ждет, ждет, ждет. Не проходит и часа, как тот собирается, воскресает, и снова — по-прежнему крепок духом, словно не было этих дьявольских отчаянных криков с адской болью. И Мерлин не знает, кем нужно быть или что увидеть, чтобы так кричать, не знает, что можно так кричать. —И его всего просто вымораживает. Артур уходит на тренировку, на разработку военного плана — время поджимает, а Мерлин остается там убирать пух и перья. У него много дел: от уборки до обязательной работы отнесиподаем, и все дела, без исключения, имеют большую важность, чем он сам. Да сам меч Артура, наверное, стоит десяти таких Мерлинов, как тот признавался ему ни один раз. Он думает, что в бою Пендрагон почувствует себя живым, пускай даже и в тренировочном, и всё будет как прежде. Но Артур возвращается, угрожающе гремя боевыми сапогами со шпорами, — не дать не взять с таким угрюмым видом, как снова увидел отцовскую смерть. — Артур… Мерлин начинает говорить и сам не верит, что этот голос — его, судорожно сглатывает, и горло у него после долгого молчания с непривычки болит. Артур никак не реагирует и разбирает инвентарь: охотничьи перчатки с рук стискиваются лопающим звуком, а меч на поясе не снимает — еще немного и начнет спать в обнимку с ним. — Артур… В сей раз — намного громче, но все равно без толку. Он сам снимает доспехи и складывает их на то же место, что и всегда. Мерлина не покидает ощущение, что скоро его услуги совсем не понадобятся. Что за наказание — быть слугой короля? — Что с тобой происходит, черт бы вас всех побрал? — сейчас он откровенно давит и знает, что Артур это не снесет. Он и не снес. — Да как ты разговариваешь с королем? — стоит к Мерлину спиной и сейчас едва повернул голову вбок, не удостаивая его даже своего фирменного «Мерлин деревенский болван» взгляда. — У тебя нет права. У тебя даже разговаривать рядом со мной права нет. Теперь он говорит так отчужденно, что сердце Мерлина в очередной раз стягивает какими-то ишемическими болями, как коробку с подарком — тугие атласные ленты. — Артур, прекрати этот балаган, — не унимается и уже предвещает себе утро в колодках. — Ты что, не видишь, в кого превратился? Ты не готов к битве. — Никто не готов к ней так хорошо, как я. Я готов к ней с самого своего рождения, — Артур говорит спокойно, но бросает на Мерлина яростный взгляд. И ярость эта абсолютно слепая. Он говорит — и говорит не с Мерлином, скорее с Морганой, с Утером, с кем только можно, но не с Мерлином. — Артур, если не прекратишь, ты же умрешь… И не успевает закончить — Пендрагон его перебивает. — Какая разница: со щитом или на щите? — по-честному спрашивает его Артур. Слова эти действуют на него более чем успокаивающе. И Пендрагон мягко улыбается — по-дружески, как прежде, по-королевски щедро. Но говорит как она и Мерлина бросает в дрожь. — Это не твои слова. А Моргана… И Пендрагон перебивает его. Бесчисленное количество раз. — Моргана, Моргана… Да что мы можем сделать против такой свирепой злобы? — Мерлин сам не заметил, как приблизился к нему. Артур хлопает по плечу снисходительно, больше как недоразвитого ребенка, чем как старого друга, с видом человека, который понимает чуточку больше, чем другие, — как глубокий старец, попробовавший жизнь взахлеб. Мерлин моментом замечает морщины, собравшиеся у глаз Пендрагона, и думает, как же тот изменился. Нет, это по-прежнему тот самый Артур, за которым он пройдет и огонь, и воду, и медные трубы. Но другой. Гордый, вознесенный посреди остальных невидимым ореолом величия и воли, с еще неведомой, пугающей силой в жестах и взгляде. За последнюю неделю Артур постарел лет этак на двадцать-тридцать. А Мерлин стоит здесь, как вкопанный, как пятнадцать лет назад. Все тот же глупый юнец — ни на грамма больше мудрости, о которой все слагали завидные легенды. Все тот же глупый Мерлин, которого выкинули в самое пекло да забыли объяснить,