Во тьме

      Дазай давно уже не помнит, как впервые оказался на улице. Как и не помнит того, что жил когда-то в доме. С детства он прячется в заброшенных зданиях, тупиках улиц, подвалах, метро, канализациях, на чердаках и крышах. Как ни странно, Дазай даже не помнит, чтобы его кто-то искал, — всегда один. Жизнь на улице научила многому: как скрываться, будучи на виду, где найти еду, как выжить, как оказать первую помощь, где найти деньги. А чуть позже он узнал, что самое ценное в этом мире — информация и жизнь. И новой целью стало научиться доставать информацию в том объеме, который бы мог обеспечить достаточным количеством денег. Время шло, Дазай учился всему сам, и кроме его самого у него никого не было. Он знает схемы канализации большинства городов, в которых побывал. Дазай столько раз скрывался от преследования и отсиживался там, что такая ничем не примечательная часть города стала родным домом.       Со временем пришло осознание, что за убийство людей денег предлагают еще больше. Учиться убивать гораздо сложнее — подопытных очень мало, точнее, их вообще нет, поэтому пришлось практиковаться на месте. А еще полезным знанием оказалось расположение больных точек на теле и то, как ими пользоваться. Чему Дазай неимоверно радовался. Если при поиске подработки в качестве информатора он пользовался псевдонимом «Цусима Сюдзи», то как киллер он был известен только тем, что работает через «Сюдзи». Друзей у него не было, поэтому шанс, что он будет раскрыт, практически равняется нулю.       Равнялся нулю.       Время, проведенное в темноте городов, привело к странной реакции его глаз. Нет, Дазай не слеп и не обладает никакими врожденными болезнями, а всего лишь не переносит яркий свет и редко появляется на улице в светлое время суток. Только когда нет яркого солнца, он появляется на людях. Может, ему стоило обратиться к врачу или попытаться привыкнуть к столь необычному проявлению небесного светила, но ни времени, ни возможности у него не было. В общем-то, что такое больница и для чего она нужна, Дазай тоже не знает, потому что таким оборванцам, как он, туда дорога закрыта.       Точнее не знал.       О том, что можно жить в квартире или в собственном доме, Дазай узнал от Достоевского. Странная дружба, родившаяся после его задания, породила такие же странные отношения. Сначала Федор спасал юного дерзкого мальчишку, когда тот попадал в неприятности. Приучал возвращаться домой в указанное место. Ради него Федор убил заказчиков собственного убийства.       Так хочется верить Дазаю.       Достоевский никогда не проявлял никаких эмоций. Холодный, расчетливый, независимый руководитель подпольной организации «Крысы мертвого дома». Странный русский эспер с уничтожающей силой, способный убить любого, кто к нему прикоснется. Она бесконтрольно струилась в его крови, запрещая любые случайные прикосновения. И только Дазаю удалось прикоснуться к нему без ущерба для себя. Они оба наблюдали играющие вспышки цветов их сил, не в силах отвести глаз.       Когда Достоевский впервые вошел в узкое, худое тело и замер в нем, увидел, как Дазай сжался и кусал губы до крови, но не произнес ни слова, ни крика, ни стона. Как он гладил его, стараясь немного успокоить и отвлечь от раздирающей боли. Как он равномерно, иногда жестко входил в податливое тело, покрывая поцелуями–укусами. Достоевский показывал нежность и заботу, ранее неизвестной беспризорнику. Как пытался отвлечь от боли на следующее утро: свел его хождение к минимуму и беспокоился о душевном благополучии.       Дазай определенно верит в то, что Достоевский его любит и заботится о нем.       Дазая окружают темнота и незнакомые голоса, зовущие его. Они называют его необычным именем «Сюдзи». Какое отношение это имя имеет к нему, он искренне не понимает. Здесь, в неизвестности и бесконечности, ему не так страшно. Он знает каждый камешек и может двигаться, не сбиваясь и не опасаясь последствий. Он видит нечеткие очертания уже привычные его глазу: пройти прямо и свернуть направо — там будет небольшая полукруглая выемка, в которой можно отдохнуть и не бояться, что его найдут, а чуть дальше — выход наверх, в город, где он сразу станет призраком. Преодолевая небольшое расстояние, он попадает в ту самую заветную комнату, где ложится в самый темный угол и поджимает колени.       Ему страшно.       Животный страх лианой сжимает внутренности, заставляя бояться каждого шороха. Если его кто-то найдет, то ему придется отвечать за свои дела. Возможно, придется рассказывать информацию, которую он хранит в своей памяти как нечто важное. Откуда-то сквозь стены доносится очередной голос и писк. Что им надо от него? Он их не знает. Так и хочется сказать, чтобы они уходили. Он не желает никого видеть.       Видеть.       Дазай вспоминает то зеркало, в котором не отражался, удар и звук бьющегося стекла. Эхом отражается еще одно зеркало, «случайно» упавшее на него до этого. Тело сотрясается в агонии. В голове фрагментами складываются события предыдущего дня или дней. Он осторожно касается своей губы пальцами и с ужасом одергивает их — по пальцам начинает струиться липкая жидкость с металлическим привкусом, смешиваясь с той, что течет из ладони.       Кровь.       Много крови.       Он осторожно поднимается и чувствует, как боль пронизывает спину, отдаваясь во всем теле, как болят кровоточащие порезы, а внутри находятся чертовы осколки зеркала и с каждым движением причиняют невыносимую боль. Болело все и от удара, который Дазай получил только потому, что в том тупике оказался ненужный свидетель, и от удара о зеркало, и от попытки вырваться из рук санитаров.       Санитары.       Слово током прошлось по телу, заставляя тут же приложить руки к глазам. И знакомая комната стала терять свои очертания, превращаясь в сплошное черное пятно. Дазай перестал понимать, что происходит, почему так хочется кричать и как это делается. Он стал задыхаться, а в мозгу крутилась одна мысль: надо сделать вдох.       Вдох.       Вдох.       Он задыхается, сгибаясь пополам и ощущая, как кровь продолжает стекать по телу, а боль пронизывает насквозь. Страх загоняет его в угол. Еще неосознанной мыслью просыпается беспомощность. Ему не помочь. Ему никто не поможет. Надо сделать глоток воздуха.       Вдох.       С усилием получается получить живительный кислород. Он продолжает жадно втягивать воздух, пытаясь отдышаться. Темнота не отступает, будто кто-то выключил свет и не собирается включать. Постепенно усмиряя свою жажду воздуха, Дазай начинает прислушиваться к собственным ощущениям. Он лежит на спине, грудь и поясница стянуты чем-то жестким, ладонь не сжимается — ей мешает похожая повязка. Попытки пошевелить губами вызывают боль, и он непроизвольно шипит. Никто не отзывается, что определенно радует. Дазай находится здесь один. Но в следующий момент возникает желание вернуться назад, в счастливое забвение, где он сможет видеть и передвигаться, как захочет. А пока приходится оставаться в омерзительном месте под названием «больница».       Дазай старается устроиться удобнее и больше не двигаться. Он моргает и ощущает, как веки то поднимаются, то опускаются, но темнота не рассеивается. Ресницы затрагивают жесткую ткань. Бинты. Повязка не дает другим людям узнать, что он уже давно не спит или пришел в сознание, покой убаюкивает его, позволяя отдохнуть от собеседников. Иногда кажется, что он проваливается во тьму, засыпая, только как и наяву, так и во сне ничего не видит. Раздаются хлопанье и скрип дверей, шаги, Дазай чувствует, как обрабатывают порезанную губу и смазывают чем-то приятным, в вене постоянно находится игла, руку перебинтовывают. Он не сопротивляется и не помогает. Ему начинает мерещиться, что он видит себя со стороны, лежащего как сломанная кукла.       Кукла, которую нельзя починить.       От собственного бессилия хочется выть, только не так, чтобы сюда кто-то заходил и беспокоил даже медицинскими манипуляциями. Хочется почувствовать свежий воздух, а не безумную смесь медикаментов. А еще хочется бесконечно долго лежать и либо умереть, либо увидеть свет. Но в таком состоянии больше умереть, нежели жить.       Если бы Дазай перерезал сонную артерию одним из осколков, ему стало бы легче.       Он уже не содрогается таким мыслям, как раньше. Они начинают греть. Жаль, вернуться назад невозможно. Тогда бы вместо крика Дазай тихо перерезал себе горло и ничего страшного бы не произошло. Никому не станет хуже, если он исчезнет из этой жизни.       Достоевский.       Дазай прикусил губу, ощущая, как слезы скатываются по подбородку. Они начинают жечь глаза и причиняют собой боль. Он моргает, стараясь уничтожить следы своей слабости и избавиться от невыносимого чувства беспомощности. Выхода у него нет. Быть может, ему повезет, и его приведут или привезут туда, откуда можно сбежать? Осознание происходящего давит. Уже не страх, а безысходность восседает на троне разрушенной жизни.       Какого черта этот Кудо взорвал собственный дом?       Дазай не помнит, сколько времени прошло. Спал он или бодрствовал. Двери постоянно открывались и закрывались. Посетители тяжело вздыхали. Ему говорили что-то, слова доносились, будто сквозь толщу воды. Холод уже не пугает, окутывает снаружи и идет изнутри, заставляя застыть одном состоянии. От дальнейших размышлений отвлекает скрип дверей и мерзкий скребущий звук тащимого к кровати стула.       Покашливание.       Он ничем не выдает своего пробуждения, кроме запекшейся крови. Сколько времени прошло с того момента? Ему кажется, что всего лишь ночь. А может, и больше. Или меньше. Час?       — Добрый день, Сюдзи, — бодрый, немного старческий голос. Воображение рисует мужчину лет пятидесяти, или, скорее всего, немного старше. Другого представления о нем нет. Он молчит. Ему не интересен этот разговор. Хочется покоя.       — Давайте проведем очередной монолог. Хотя в этот раз я все же надеюсь на диалог. Насколько вы помните, меня зовут Андо, и я ваш лечащий врач. Видеть вы меня пока не можете, но по голосу узнать — вполне. Мы с вами общались и до того, как вы покинули палату, и сейчас. Я хочу облегчить вашу жизнь и поправить здоровье, но для этого вы должны слушаться меня и разговаривать со мной. Вы представляете, как трудно лечить пациента, у которого внезапно появляются новые травмы?       Врач замолчал, сверля взглядом молодого человека, укрытого одеялом. На его коленях была больничная карта со всеми выписками, результатами анализов, поведением, способами лечения и выводами относительно диагноза. Пациент неподвижно лежал, не особо вслушиваясь в сказанные ему слова.       — Вы представляете, как напугали нас своей выходкой? Мы от вас ничего не скрываем — говорим все как есть. Да, из вашей палаты и санузла убраны зеркала, пока они вам ни к чему. Вы одно уже разбили, а теперь второе. Скажите, зачем?       Андо начал листать карточку, тяжело вздыхая и бросая обеспокоенный взгляд на пациента, который никак на него не реагировал.       — Где вы умудрились упасть? Когда это было? Сколько времени прошло с того момента и почему скрываете это от меня?       Переход из одной темноты в другую не вызывал никакой реакции. Если еще несколько минут он слышал причитания невидимого человека, то теперь находился в полной изоляции, откуда выбираться не хотелось. Потому что снаружи поджидают проблемы. Самым лучшим местом для него кажется уютная квартирка в Сиднее, откуда не стоило выезжать. Определенно, это специально запланированная ловушка. Только он должен был попасть не в больницу, а в клетку, из которой не сможет выбраться. Это место та же клетка, только тут приходят всякие типы с якобы благими намерениями.       — …так пойдет и дальше, придется посоветоваться с психиатрами и прописать антидепрессанты…       Депрессия — вот оно как называется. Отсутствие желания жить дальше. Разговаривать с врачом все равно не хочется. Как бы он тут не распинался. Даже пошевелиться нельзя. В палате раздался скрип двери и размеренные шаги. Видимо, его оставили одного. Сквозь одолевающий сон он прислушивался к происходящему, пытаясь привычным способом оценить, та ли это палата, которая была до этого. С закрытыми глазами пытаться представить размеры помещения и что в нем находится очень тяжело, надо походить, потрогать, привыкнуть, а потом уже двигаться. А еще лучше оказаться там, куда не попадает солнечный свет, и доживать жизнь на своей территории, куда никто не сунется специально.       В мрачных мыслях он не заметил, как уснул. Со стороны это не было заметно. Ему ничего не снилось. Темнота обволакивала сознание, не превращаясь в нечто знакомое. Мрачные мысли ненадолго были вытеснены ею.       Накахара сидел на кровати, расположив ноутбук на ногах, и с серьезным видом читал рядом сидящему Акутагаве найденную информацию.       — Этот Цусима работает всего лишь четыре года и уже успел завоевать себе огромную аудиторию.       Акутагава недовольно рассматривал свою заживающую рану, которую не так давно зашили в этой больнице, а теперь разрешили больше не покрывать стерильной повязкой, наказав следить за гигиеной и продолжать обрабатывать до полного заживления.       — Твой Цусима порезал меня, и теперь останется шрам.       — И ты хочешь его убить? — Чуя засмеялся, поглядывая на него. — А еще сказано, что он имеет выход на какого-то таинственного убийцу.       — Если бы. Мори желает с ним познакомиться.       — Ты рассказал ему?       — Да. Он спросил, откуда у меня эта рана, если он не отправлял меня ни на какое задание, — Акутагава достал из кармана сигареты с зажигалкой и забрался на подоконник, приоткрыв окно. — А еще он до сих пор зол, что ты лежишь в больнице.       — Зачем ты ему сказал об этом? — глаза Чуя заполыхали злобой, он едва удержал падающий ноутбук.       — А что мне еще оставалось делать? — ровным голосом произнес Акутагава, затягиваясь. — Попадется еще раз — убью его.       — Молчать! — убрав бедный компьютер на тумбочку, Чуя подлетел к нему, замахиваясь кулаком.       — Чуя, хватит! — в палату размеренным шагом вошла Озаки и смерила обоих строгим взглядом. — Выброси сигарету, Рюноскэ, это больница, а не забегаловка.       Парни моментально замерли. Накахара чертыхнулся, недовольно морща нос, а Акутагава, затушив начатую сигарету, выбросил ее в окно.       — Что такое? — в один голос откликнулись они.       — Необходимо вести себя прилично среди обычных людей. А вы устраиваете черт знает что. Один курит, второй работает, хотя должен лечиться. Что с вами, мальчики? — Озаки элегантно села на стул, обводя их строгим взглядом.       — Мы ведем себя прилично и никого не трогаем, Кое, — вежливо произнес Чуя, поглядывая на хмурого Акутагаву.       — Курить в больницах запрещено, поэтому вы здесь курите? — она с легким обманчивым удивлением посмотрела на него.       — Мы больше так не будем, — добавил Акутагава, рассмешив собеседницу.       — Мори требует завербовать этого эспера.       Чуя медленно повернулся к Рюноскэ, стоящему с каменным лицом, и стал всматриваться в него. Он тоже стал свидетелем голубых вспышек.       — Зачем? — тихо проговорил Чуя.       — Мори требовал полного отчета, — ответил Акутагава.       — Накахара, хватит. Мы с тобой говорили, помнишь, что неплохо было бы иметь такой ценный кадр. Узнай о нем больше, поговори, поспрашивай про его семью, увлечения. Возможно, он расскажет тебе о своих желаниях, которые можно будет оценить и решить, как к нему подобраться ближе.       Чуя сел на кровать и задумался. С одной стороны ему самому интересно поговорить с этим человеком, узнать, кто он такой и как смог исчезнуть из того тупика, когда едва держался на ногах, как догадался, куда бить ножом, чтобы заставить мучиться человека. Узнать чуть больше, чем известно сейчас, только, как это сделать?       — Хорошо, Кое, я выясню все, что смогу.       Если засыпать и просыпаться во тьме, то сложно определить время суток. Постоянные визиты в палату полностью дезориентируют. К нему приходят и уходят. Иногда он просыпается от манипуляций с его руками, иногда от бесконечных фраз, направленных на попытки разговорить. Кроме посещения и короткого монолога Андо, он не помнит складной речи. Опасения врача ему понятны — лечить вслепую тяжело, а когда сам ничего не видишь, еще труднее. Больше настораживает то, что за ним явно охотятся, а здесь он беззащитен и даже в своем убежище будет чувствовать себя увереннее.       — Кхе-кхе, — раздалось над ухом.       Руки чешутся, надо бы взять и выбить зубы этому странному гостю, приход которого он пропустил. В голове проносятся вереницей все скрипы дверей, но чтобы кто-то оставался, он не помнит.       — Я предлагаю вам сотрудничество и офис недалеко от гавани Йокогамы, вы будете находиться под постоянной защитой, а наш врач постарается вернуть вам зрение, — продолжил невидимый собеседник.       Непроизвольно от этих слов он вздрогнул и медленно подтянул колени к груди, обняв их руками. Видимо, агентство в очередной раз пришло убедить его вступить в их ряды. Он прекрасно осведомлен, что оно подчиняется Фукудзаве и создано только для деятельности великого детектива Рампо. Странно, но вместо него на встречу приходил некий Доппо. В памяти моментально всплывает образ высокого юноши со светлыми волосами и тут же исчезает. Как выглядит Фукудзава, он не помнит, но если постарается, то портрет, возможно, нарисует.       — Я обычно не предлагаю сотрудничество неизвестным личностям, но в данном случае уверен, что мы можем быть взаимополезны друг другу, — на его плечо опускают руку и слегка сжимают, будто пытаются вселить уверенность. Только хочется проткнуть эту руку чем-нибудь острым, чтобы к нему больше не прикасались.       — Андо сказал, что у вас нет настроения разговаривать. Говорить, что я понимаю вас, Сюдзи, неправильно. В вашем нынешнем положении вас вряд ли кто-то поймет, вам сейчас очень плохо, но мы вам не враги. Мы всего лишь хотим помочь. Подумайте об этом, Сюдзи.       Руку убрали так же внезапно, как и положили. Надо продержаться еще немного и придумать хоть какой-нибудь выход из сложившейся ситуации. Можно попробовать встать и изучить нынешнюю палату, только уверенности в собственных силах нет. Вдруг пол начнет меняться местами с потолком? Этого очень не хочется. Если бы он мог видеть, то понятие пола и потолка определил визуально, а когда тьма мешается с тьмой, сбивая с ног, это сложно.       Но не невозможно.       Он попробует это сделать. А еще попытается связаться с Достоевским и попросит забрать из этого места. Если тот не начал искать его до сих пор. Уверенности в том, что с ним все хорошо, нет.       Насколько Осаму знает, Федор долгое время жил в детском доме, откуда сбежал в поисках лучшей жизни, которую в итоге создал сам, а теперь у него появились родственнички. Дазай немного изучал досье на своего опекуна: его родители, как он и говорил, отказались от него в раннем детстве, сдав в приют. Других родственников не было. Дальнейшая судьба родителей была не так интересна, как тот факт, что однажды после тушения пожара были найдены их тела. Федору было все равно — только хотел бы сам прикоснуться к ним и убить, а теперь это стало невозможно. Он уехал, чтобы забрать сохранившиеся документы из приюта и увидеть странных людей, считающих его своим племянником. При этом они не могли даже описать его родителей, не то что его самого. Эти сомнительные авантюристы вызывали жалость.       Достоевский не оставит их в живых.       Долго прижимать к себе колени становится трудным, тело немеет, и он все же осторожно перекладывается на живот. Если все делать медленно, то становится не так страшно жить. Больше по привычке, нежели по нужде, он прикрывает глаза и воспроизводит в своей голове образы маленького помещения, ставшего ему кровом.       — Ито, пожалуйста, парню нужен отдых, — пожилой мужчина протирает очки, периодически смотря на мечущегося гостя.       — Я понимаю, что он находится в больнице не просто так и имеет проблемы со здоровьем, но войдите и вы в мое положение, — невысокий мужчина с рыжими волосами, подстриженный под «ежика», опирается руками в спинку кресла напротив врача. — Это тот самый парень, информацией которого пользуются все богатые люди для обычного устранения конкурентов и разборок среди бандитов. Чем больше времени проходит, тем хуже все становится.       — Сейчас это обычный пациент, который лишился зрения и очень переживает из-за этого. Он все еще не может прийти в себя от наркоза.       — Это ведь не маленький мальчик, он вполне взрослый, состоявшийся мужчина, который может рассказать нам многое о группировках Японии.       — Может, он и мог бы вам рассказать то, что вам надо, но не сейчас. Он и так был не особо разговорчив, а теперь и вовсе закрылся. Ито, поймите, наконец: он хоть и взрослый, самостоятельный человек, но все еще остается пациентом, которому нужен покой.       — Надо снять отпечатки пальцев и прогнать их по базе данных, может, удастся узнать, кем он был раньше, — задумчиво говорит начальник управления безопасности, не слушая собеседника.       — Хватит с него потрясений на ближайшую неделю, вчера утром с ним попытался поговорить Фукудзава и ничего хорошего из этого не вышло: юноша только перенапрягся, а в его состоянии так делать нельзя. Он снова находится между сном и бодрствованием.       — Может, получится найти его родственников, надавить через них и узнать всю информацию о теневом мире Йокогамы и Японии, чтобы раз и навсегда закончить с этим беспределом, — продолжает Ито.       — Ито, вы слышите меня? — пожилой врач строго смотрит на гостя, пытаясь привлечь внимание.       — Что такое, Андо?       — Я вам говорю, что нельзя пока общаться с ним, он еще не до конца осознает, что происходит. Он во времени теряется. Я более чем уверен, что разговоры с ним ему идут во вред, хотя бы потому что для него они не разделены во времени! Я и так согласился, чтобы ваши люди находились в больнице, но с ним пока рано разговаривать. Я сообщу вам сразу же, как только он будет готов вас выслушать.       Ито яростно смотрит на врача, переваривая только что полученную информацию. Ему хотелось бы ускорить процесс избавления Японии от черноты, прячущейся в тени города, и постепенно помочь разобраться с этим другим странам. Только теперь врач говорит, что надо подождать еще немного. Он столько времени ждал, разве не может подождать еще чуть-чуть?       Была глубокая ночь. В палате свет давно не горел, только тусклый отблеск фонарей позволял передвигаться. Чуя в очередной раз посмотрел на часы и увидел лишь 1:28, тяжело вздохнул. Про Цусиму почти две недели ничего было не слышно. Иногда Чуя становился свидетелем слухов, что тот долго не просыпался после наркоза или ему не давали прийти в себя, а потом и эти перешепоты прекратились. Он попытался спросить у той самой медсестры, что увидела кровавую драму, но она ничего толкового не смогла рассказать. Теперь ему самому не терпелось узнать, как его здоровье. Тем более, надо было извиниться за поведение Акутагавы и попытаться выяснить хоть что-нибудь для Мори. Чуя понимал, что это лишь предлог и что ему самому интересно, как Сюдзи передвигается, ничего не видя, как оказался в тупике и как исчез оттуда.       Мысль за мыслью, и Чуя уже покинул свою палату, направляясь в сторону привычно закрытой двери. Постоянно оглядываясь и озираясь, он крался будто вор. Считать шаги не привычно, а вглядываться в едва различимые цифры — вполне. Свет горел только у стола дежурной медсестры, которой на месте не было. Достигнув заветной двери, он приоткрыл ее. «Тихо зайти и сразу закрыть», — бьется в голове единственная мысль, что Чуя успешно и делает.       Нужный ему человек лежал на спине под одеялом. Вопреки тому, что ночью он отдыхал, капельницы продолжали стоять, вливая химию в организм. Цусима не пошевелился, возможно, спал. Чуе показалось это неправильным: врываться в чужую палату без спроса и творить то, что вздумается. Ощущения были как в тот раз, когда он убил без приказа и скрыл истинную причину непослушания. Преодолев сомнения, грызущие его, Чуя забрался на подоконник и стал рассматривать причину своего любопытства.       Темные волнистые волосы разметались по подушке, бинты скрывали большую часть лица, губы были опухшими, бледными, одна была зашита аккуратными стежками. Видимо, он все же сильно сам себя порезал. Губы поблескивали, будто смазанные чем-то. Конечно, тут же Чуя не сильно ударил себя по лбу, если их не смазывать, то из-за воздействия антисептических препаратов они будут пересушены и потрескаются. Был и ответ на вопрос, почему он ни разу не видел его глаз, — бинты, постоянно опущенная голова и лицо, спрятанное за волосами. Чуя закрыл глаза, чтобы представить, каково это —передвигаться в полной темноте. Сознание начало плыть, верх и низ спутались. Он оперся на здоровую руку и тут же начал "лететь". Пришлось открыть глаза, чтобы не упасть.       — Это невозможно, — пробубнил Чуя себе под нос, забыв, что находится в чужой палате.       — Что ты здесь забыл? — послышался в ответ тихий злой голос.       Растерявшись, Чуя не сразу понял, что это пациент.       — Не спишь?       Ему не ответили.       — Хочу извиниться перед тобой за поведение своего друга, — немного растерянно продолжил Чуя.       — На этом все? Уходи.       — Как ты двигаешься, если ничего не видишь? Я попытался и чуть не упал, — он смотрел на своего неподвижного собеседника, замечая внезапно возникшую робость.       — Уходи, — повторил Цусима более тихим голосом, не двигаясь.       — Сюдзи, можно я так к тебе буду обращаться?       — Убирайся, — по буквам проговорил он без тени сомнения в голосе. — Иначе будешь объясняться перед начальником внутренней безопасности. Ты ведь этого не хочешь, Нак… Накахара Чуя, один из руководителей мафии?       Чуя удивленно смотрел на лежащего перед ним человека, которому он ни разу не представлялся.       — Извини еще раз, — ему ничего не оставалось делать, кроме как слезть с окна и пойти на выход. Он определенно ничего не понимает.       — Извинения приняты, если тебе от этого легче.       Донеслось до Чуи, когда он уже одной ногой находился в коридоре. Не останавливаясь, Накахара вышел и побрел в сторону палаты, вдыхая полной грудью. Картинка начинает собираться.