Во тьме

      Ехать в машине на заднем сидении оказалось очень трудно. Каждый поворот впечатывал Дазая или в окно, или в своего похитителя. Наручники крепко сдерживали руки, не позволяя хоть за что-то зацепиться. Дазай старался сконцентрироваться на внутренних ощущениях, чтобы держать себя под контролем. Боль ударяла взрывами по каждой части тела. Сохранить беспристрастное лицо было тяжело. Несмотря на громкую музыку, Осаму слышал тяжелое дыхание похитителя, будто тот совершил долгий забег. Самую малость этот факт радовал — он не совсем потерялся в больнице.       О том, что у него возникли проблемы, Дазай понял сразу. Странно, но когда пропало зрение, обострился слух. Он различал людей по походке, тяжести шага, манере движений и запахам. Единственное, что было не так, — приходилось сильно напрягаться, чтобы не теряться в реальности. В полной темноте его переманивала к себе смерть, от которой он так бежал. Дазай замер, когда различил, что в коридоре появился некто со слишком тяжелыми шагами, а потом в нос ударил резкий запах пота. Защищаться, будучи привязанным к кровати капельницами, было сложно, но эту проблему решили его незваные гости. Дазай использовал момент, чтобы стойкой ударить посетителей, они зарычали. Ему заламывали руки за спиной, он толкал в них кровать, ставил подножки, бил ногами и был уверен, что несколько раз попал по жизненно важным органам, однако жалкие удары не нанесли вреда. Гематомы, порезы, рассеченные бровь и губа, выбитые зубы и засохшую кровь он просто не видел. В жалкой попытке избежать участи заложника Дазай разгромил палату, но его с силой вынесли и закинули в машину. Именно закинули, а не позволили сесть.       — Да едь ты уже поосторожнее, этот сопляк скоро отсосет мне с твоей ездой.       — А после тебя — мне, — загоготал водитель.       Дазая от их разговора чуть не вырвало. Его организм и так в последнее время не переносил ничего, а еще этот мудак позволяет себе ересь нести. Воображение сыграло прекрасную шутку: нарисовало выпотрошенный труп безликого человека. Губы Дазая тронула кривая улыбка, которую никто не увидел. Он обязательно выживет и, если получится, заставит похитителя самого сосать.       — Вот мы уже и приехали. Сам-то вылезешь или тебе помочь? — с ядовитой усмешкой сказал первый похититель.       Не сказав ни слова, Дазай повернулся в сторону двери и пытался вылезти. Разговаривать с тупыми мудаками ему не хотелось, провоцировать — тоже. Надо подгадать момент и дело будет окончено. Они вызывали пульсирующую боль в голове, от которой хотелось выть. Дазай слышал, как первый и водитель хлопнули дверьми и их мерзкие голоса стихли. Он дергал ручку, но она не поддавалась. Может, ему не надо никуда выходить? Перелезть на водительское сидение, завести мотор и, включив передачу, резко нажать на педаль газа? Шума будет много. Дазай совершил еще одну попытку, навалившись на дверь, которая внезапно открылась, и он упал на одного из своих похитителей.       — Давай, отсоси лучше мне, — загоготал водитель. — Пора платить по счетам, ублюдок.       — А потом мне, — добавил первый. — А лучше обоим сразу.       Дазая ситуация нервировала. Его слепота заставляла быть слабым, а он этого очень не любил. Две крепкие руки прижимали его голову к паху. Его мутило, а глаза неимоверно жгло. Глубоко внутри зародилось желание уничтожить их. Оно лианой обхватывало сердце, то замедляя ход, то заставляя часто биться. Дыхание выравнивалось, а нервы успокаивались. Дазай готовился биться не на жизнь, а на смерть. Он обязательно убьет их, только не увидит их смерти.       Вдали слышались звуки проезжающих машин и голоса людей, обсуждающих что-то свое. Наверно, они спешили куда-то. Вот бы увидеть хоть на долю секунды, где он, чтобы суметь избежать новых проблем. Топографическим кретинизмом Дазай не страдал, в полной темноте вполне мог ориентироваться даже с завязанными глазами, но сейчас его окружало слишком много звуков и слишком много людей. Он терялся, путался, пугался, потому что это стало неизвестностью. А неизвестность всегда пугает большим количеством возможных вариантов развития событий.       Надо избавиться от них.       — Может, просто трахнем его, а потом скажем, что так и было?       Дазай поежился. Этот «трах» ничего хорошего ему не сулил. Даже несмотря на изначально прохладное отношение Достоевского, он не позволял себе распускать руки. Максимум, что Федор мог сделать —отругать наставить на путь истинный. Дазай верил Достоевскому и адекватно воспринимал его нравоучения. Хоть между его лицом и членом похитителя находились брюки, приятного было мало. Он выставил руки и попытался отстраниться.       — И Кудо потом нам голову оторвет, когда сам будет его приходовать.       Водитель позволил слегка отстраниться, чтобы расстегнуть ширинку. Этот звук достаточно хорошо ему известен. Он сработал, как выдергивание чеки из гранаты. Дазай вдохнул полной грудью, хоть и встать нормально ему не давали. Он тяжело дышал, стараясь остановить бунтующий желудок. Нервы были напряжены до предела, главное, сделать все правильно. Глубокий вдох и задержать дыхание, а потом серию из глубоких и быстрых вдохов-выдохов. Надо взять себя в руки, иначе придется несладко. Он прислушался. Водитель находился перед ним, а первый справа от него. Машина была за его спиной. Только узнать бы, где эти идиоты решили остановиться. Хотя, главное, он в городе.       — Если будет приходовать, — усмешка так и сквозила в голосе, будто они каждый день трахали кого хотели.       Дазай сделал отчаянную попытку сопротивления. Он с силой ударил коленом в пах водителя и тут же оттолкнул его на первого, попав головой по челюсти. Водитель сдавленно простонал, держась за ушибленное место. Он свалился на первого, который не успел среагировать от неожиданности и упал на асфальт. Дазай, услышав звук падения обоих тел и удар головой, моментально сделал резкий выпад и с удивительной легкостью и силой ударил первого по лицу, заставляя скулить. Удивительно, как место меняет отношение к происходящему и способностям: в больнице у него не получилось от них отбиться, возможно, из-за риска быть услышанным, возможно, из-за обстановки, которая не позволяла размахнуться на полную силу. Не останавливаясь, Дазай бил ногами двух лежащих перед ним мужчин и больше полагался на свои опыт и слух. Он ударил ногой водителя, чтобы тот упал с первого, и быстро обхватил его шею цепью от наручников и поставил ногу на плечо, осознанным движением потянул руки в одну сторону, удерживая плечо. Послышался хруст ломающейся шеи. Дазай вытащил свои оковы из-под шеи неудавшегося насильника. Первый тяжело дышал, почти не шевелясь. Дазай подошел к нему и перекинул цепь, стал сводить ее, перекрывая кислород.       — Нравится? — он наклонился к его уху и шептал. — Рыпнешься — убью. Какова затея Кудо?       Похититель только прошевелил губами. Дазай никак не отреагировал, только посильнее стянул шею и тут же расслабил.       — Говори.       — Пошел нахуй.       Дазай надавил коленом на пах.       — Яйца отрезать?       Похититель задрожал. Осознание, что жертва стала охотником, легло тяжелым грузом. Они стали жертвами только потому, что не увидели в нем опасности. Это ведь не он от них отбивался в больнице, и не он разбил нос его другу.       — Еще раз: какие планы у твоего босса?       —Отъебись, — едва слышно прошептал похититель.       Он прекрасно понимал, что эту ночь не переживет.       — Подумать не хочешь? — два трупа его не украсят, но и хуже уже не сделают.       — Нахуй.       Дазай душил медленно, наслаждаясь шипением. Он порылся в карманах в поисках оружия, которое перекочует к нему. Его внутренний зверь немного успокоился, жажда убийства неудовлетворенна, но теперь он в относительной безопасности. Прятать трупы бессмысленно: Дазай не знает, куда, а машину придется отправить в поездку. Он прошелся, изучая место, и довольно улыбнулся.       Еще двадцать минут, и он сможет оказаться дома.       Дазай изучил машину, стараясь не оставлять отпечатки. Ему придется поразмыслить, как поставить ее на передачу и отправить в последнюю поездку. Он нашел тяжелый предмет и открыл дверь, когда до него дошло — укрыться от машины не получится.       — Блять, — в сердцах тихо выругался он и тихо исчез из очередного тупика, оставляя после себя трупы.       Утро Ито началось рано — со звонка в четыре. Он долго не понимал, что от него хотят. В последнее время работы стало слишком много. Ему приходилось приходить рано утром на работу и уходить поздно вечером. В этот раз он проспал всего каких-то полтора часа. От звонка его беременная жена стала ворочаться под боком, и ему все же пришлось встать из теплой постели и выйти в коридор. Ито в очередной раз переспросил, что случилось, и опять прозвучал невнятный ответ. Гото слишком быстро говорил, проглатывая окончания. Ито начинал злиться, пока до него не дошел смысл сказанного.       В больнице было много трупов, как будто кто-то поставил своей целью вырезать людей, находящихся там. Пострадали как пациенты, так и медицинский персонал. Гото уже сообщил Андо о произошедшем, и ему пришлось приехать в больницу. Ито выбрал неправильную тактику — решение оставить все проблемы на совести Цусимы привело к бойне. Как никогда ранее, он чувствовал свою вину за бессмысленную смерть людей. Ему придется сильнее надавить на Цусиму, чтобы все-таки узнать всех, кому он перешел дорогу.       Ито собирался очень быстро. У подъезда его уже ждала служебная машина. Помощник рассказывал о бойне в больнице, о том, что выжили немногие, которые не смогут описать убийцу или убийц. Большинство пострадавших находилось на третьем этаже.       Цусима Сюдзи пропал, палата была полностью разнесена, при этом никто ничего не слышал. Пол был испачкан кровью, но на удивление отпечатки не нашли. Складывалось впечатление, что работали профессионалы. Ито не на шутку перепугался, когда ему показали ординаторскую на третьем этаже: две запертые девушки в шкафу вместе с трупом третьей. Оставшиеся сотрудники безопасности были мертвы.       Ито впервые испытал страх перед неизведанным. Отрицать тот факт, что он взял на себя большую ответственность, бессмысленно. Этот раунд проигран. У него не будет возможности использовать Сюдзи в своих целях и добиться порядка в родном городе, а самое ужасное, что его имя навсегда будет испачкано кровью невинных жертв, принесенных во имя безумной идеи.       — Вы довольны, Ито? — уставший голос Андо прозвучал где-то позади.       Ито ничего не оставалось, кроме как обернуться и виновато опустить глаза. За безопасность граждан отвечал именно он, а не кто-то другой. Ито уже столько раз обвинил самого себя в ужасной работе, что слышать это от других не хотелось.       — Кто, кроме Цусимы, пропал?       — Вы хотите спрятаться за спиной слепого мальчика? — пожилой врач удивленно смотрел на руководителя управления безопасности.       — Мое дело — расследовать произошедшее и наказать виновных.       — Начните с себя.       Главврач еще с минуту прожигал взглядом дыру в Ито, пока тот не ушел разбираться с выжившими. Утверждать, что его заявление ошибочно нельзя. Ведь он убрал отсюда охрану и дал наводку, где искать парня.       — Ито, у нас еще два трупа.       Мужчина недовольно посмотрел на своего помощника. Утро, как и вечер, у него не задалось. Он чувствовал себя так, будто стал пешкой в чужой игре.       — Где?       Запах в канализации был особенно мерзким. Пушкин постоянно морщился, а идущий рядом с ним Гончаров чихал. Разница была лишь в том, что Александр это очень остро подмечал и бурно реагировал, считая это несправедливостью мира, а Иван относился к этому, как к обычному заданию. Они уже несколько часов ходили по подземным катакомбам в поисках принцессы Дазая. Только они не смогли найти ни следа — он как будто сквозь землю провалился. В задании не был учтен тот факт, что его вообще может здесь не быть. Точнее сказать, учтен только в поисках в других местах, но по факту на подземелье было сделано больше ставок. Им бы связаться с другими «крысами», чтобы убедиться в том, что они бродят здесь не зря, только связи здесь нет. Подниматься наверх, пока они не изучат большую часть местности, нельзя — босс будет недоволен.       Достоевский был неимоверно зол, когда узнал, что опоздал.       Такахаси, которого взял в плен Гоголь, ничего дельного сказать не мог или не хотел. Достоевский просто игнорировал его, пока Николай задавал вопросы. По утверждению Такахаси, он ничего не знал. Когда Гоголь, всматриваясь в глаза врача, описывал ему Дазая, тот смеялся, считая это все шуткой. Возможно, в нем играла злость, обида, нервы, а, возможно, он просто до конца не осознавал весь ужас происходящего.       — Так ты про этого притворщика? Вполне нормальный, здоровый человек. Зачем-то притворяется слепым, возможно, хочет, чтобы его пожалели. К нему приходил Фукудзава. Вы ведь знаете Фукудзаву?       Гоголь не пошевелился. Где-то в глубине квартиры раздался звук падения столового прибора на пол и отборный мат.       — Не мешай мне слушать, — крикнул Николай, улыбаясь доброжелательной улыбкой пленнику.       — Так вот, этот парень, Цусима, заставил его ждать. А ты же сам понимаешь, что он и в подметки не годится самому Фукудзаве?       — Мы на «ты» не переходили, — улыбка стала походить больше на оскал. — Продолжай.       — А потом он бегал по этажу. Перепугал бедную Сэцуко.       Гоголь хмыкнул. Эту девушку он прекрасно помнил, как и двух других. Только вот приказ у него был другой, а ему нельзя было его нарушать. Федор и так едва держал себя в руках.       — Он почти сбежал, когда мы смогли его поймать.       Гоголь был уверен, что Дазай был прямо под дверьми. Уйти сам он бы не смог, его состояние вызывало столько опасения, что Николай не рискнул его даже взять с собой. Он успел созвониться со старым другом — врачом в Америке, который обещал помочь с транспортировкой и попытаться вернуть зрение, если все не так плохо. А этот врачишка утверждает, что Дазай был притворщиком. Слишком уж все странно выходит.       — Значит, парень притворялся слепым и сбежал, говоришь, — холодный голос Достоевского звучал довольно жутко.       Гоголь подскочил со стула от неожиданности, а Такахаси задрожал, зрачки были расширены.       — Боженька, пожалуйста, позвольте мне, — заискивающе говорил Гоголь, придвигая стул к Федору.       — Именно так, — врач говорил уверенно.       — Сбежал?       — Мы его нашли между этажами в луже блевотины.       Гоголь побледнел. Дазаю было плохо, но не настолько. Возможно, произошло что-то еще, о чем Николай не знал? Осаму обещал не пытаться убить себя. Он ведь держит свое слово?       На лице Достоевского не промелькнуло ни одной эмоции. Хладнокровный лидер Крыс мертвого дома всегда поражал своей незаинтересованностью чужими судьбами.       — Избавься от него и за мной.       Гоголь посмотрел вслед уходящему лидеру и хищно улыбнулся. Перед Такахаси блеснул нож, который за доли секунды оказался у шеи, а потом врач удивленно посмотрел на капающую кровь.       Свою кровь.       Он закричал, только вместо звуков доносилось бульканье. Голова сильно наклонилась вниз, едва удерживаемая неразрезанными мышцами, а самого Такахаси не стало.       — Боженька не любит, когда о его подданных плохо говорят, — пробубнил Николай, с лица которого не сходила садистская улыбка.       На кухне сидели Пушкин, Гончаров и Муситаро. Достоевский стоял у окна и курил. Когда вошел Гоголь, он даже не обернулся.       — Все в сборе, все готовы слушать глас Божий, — бодро сказал Николай, оперевшись о дверной косяк.       — Необходимо прошерстить канализационные ходы, подвалы и заброшенные здания. Ищем Дазая, — таким же холодным, равнодушным голосом сказал Федор, как ранее приказал убить пленника.       Он замолчал, пока остальные переваривали информацию. Пушкин с аппетитом смотрел на кастрюлю с супом, стоящую на плите, Гончаров витал в облаках, Муситаро достал телефон и изучал карту местности, Гоголь тихо напевал песенку.       — Как только найдете, сообщите мне.       —Скажи, почему именно мы находимся здесь? — проворчал Пушкин.       — Поздно выбрали, куда идти, — беспечно ответил Гончаров.       Гончаров легкой походкой уверенно шел вперед, периодически заглядывая в карту и делая пометки. Он резко останавливался и часто озирался по сторонам — некоторые ходы были замурованы, а новые, не нанесенные на карту, были открыты.       — Блять, я наступил на какое-то дерьмо, — Александр морщил нос, рассматривая края подошвы.       — Не ной. Мы уже почти все обошли.       Иван смотрел то на карту, то по сторонам, пытаясь сопоставить увиденное. Два фонаря прекрасно освещали все пространство перед ними, только не хватало указателей, куда идти, и табличек с местом пребывания. Без карты здесь делать нечего.       — Скажи, что мы не заблудились.       Некоторые ходы были чистыми, по ним шлось легко. Даже стены не раскрашены, в России они не смогли бы найти столь чистые места. А где-то туннели были полны отходов, и идти сквозь смрад получалось с трудом.       Впереди туннель делился на три. Свет фонаря не позволял рассмотреть, куда они ведут. На карте эти ходы никак не обозначались. Гончаров направился в правый, Пушкин последовал за ним, сильно отставая. Вскоре раздался удивленный возглас:       — Кажется, мы на верном пути.       Пушкин сорвался на бег и почти впечатался в спину Гончарова, и оба едва устояли. Александр тут же зажал нос.       — Что ты нашел?       Иван посветил влево, не отвечая на вопрос. Александр проследил за светом фонаря и тут же отвернулся.       Среди отходов плавал труп мужчины. Стеклянные глаза смотрели в потолок, рот был открыт, будто в крике, ноги плыли чуть поодаль, полностью изрезанные, а руки едва держались на растянутых сухожилиях. Чуть дальше плавали чужие отрезанные конечности.       — Это он сделал?       — Не знаю.       Они продолжили свое путешествие в молчании, погруженные в мысли. Дазай не воспринимался ими, как человек, который может нести угрозу, скорее наоборот, как добрый и отзывчивый. Сказать бы «радостный», только чаще всего он был серьезным.       Гоголь измерял временное убежище нервными шагами. Достоевский спокойно сидел на диване и пил чай. Гончаров был на взводе, когда рассказывал об их с Пушкиным походе в катакомбы. Александр полуживой сидел на кресле, закинув ногу на подлокотник. Муситаро собирал аптечку.       — …он шел сзади все время, когда внезапно закричал. Как он умудрился попасть в простейшую ловушку? Мы столько их обошли, что уму не постижимо.       Достоевский, допив чай, подошел к Пушкину, и присел рядом с ним. Руками в перчатках стал крутить ногу подчиненного, пристально рассматривая рану. Пушкин замер, не смотря на чувствующийся холод от рук, боль была сильнейшая.       — Муситаро разберется с тобой, — тихий голос Достоевского прозвучал слишком громко. — Показывай, куда идти.       — Я с вами, — весело добавил Гоголь.       Гончаров обреченно шел впереди, Достоевский следом за ним, а Гоголь замыкал процессию, подпрыгивая и весело напевая:       — Ра-а-асцвета-а-али яблони и груши, поплыли тума-а-аны над рекой, выходила на берег Катю-ю-юша, на высокий бере-е-ег, на крутой. Ско-о-оро Дазаюшку верне-е-ем мы, ско-о-оро будет сно-о-ова полон дом.       Гончаров закатывал глаза, стараясь не отрываться от карты. В очередной раз реагировать на пристрастия своего друга не хотелось, хоть и внимание немного рассеивалось. Вести напрямую к месту, где они с Пушкиным обнаружили труп, а потом он запутался в прутке, разорвав до мяса ногу, было тяжело. Подземные катакомбы представляли с собой лабиринт, в котором любой ход мог привести к тупику. Несколько раз им пришлось возвращаться назад, что Достоевский иногда останавливался и ждал, когда Гончаров убедится в верности своей догадки.       Гончаров ушел вперед, когда Достоевский заметил нечто плывущее по стоковым рекам среди отходов. Он подошел чуть ближе и пригляделся.       Голова.       Обычная отрезанная голова с выколотыми глазами. С первого взгляда определить, кому она принадлежала, оказалось сложно. Она была полностью вымазана в помоях.       — Заткнись, — тихо сказал Федор. — Иван?!       Гоголь удивленно перестал петь и подлетел к Достоевскому. Он посмотрел на сток и закрыл на несколько секунд глаза.       — О, ужасы какие! Как так можно?! Боженька, это Дазаюшка сделал? — Николай положил ладони на свои щеки, а губы вытянул в немой букве «О».       Гончаров не отзывался. Достоевский на спектакль Гоголя даже не смотрел.       — Жди здесь.       Достоевский быстрыми шагами пошел в темноту за соратником. Гоголь остался стоять на месте, недовольно смотря вслед. Когда темнота скрыла спину Федора, он стал наматывать круги.       — Тут ловушка.       Федор проследил за рукой Ивана и увидел готовый сорваться нож. Заметить ловушки, расставленные Дазаем, не так сложно, если знать, как он привык избавляться от людей. Холодное оружие тот не очень любил, но пользоваться умел.       — Прыгай вперед.       Гончаров оттолкнулся и сделал прыжок в длину. Он не успел приземлиться, как позади него пронесся нож и отскочил от стены. Срезанный клок волос Ивана лежал на полу.       Не послушай он Достоевского, погиб бы.       — Дальше я сам, — Достоевский, не глядя, прошел вперед. — Возвращайся к Гоголю, и ждите.       Преодолевать расстояние, когда знаешь, куда идти, легко. Он не знал. Главе «крыс» приходилось постоянно озираться по сторонам и смотреть под ноги. Искать ловушки в полумраке достаточно трудно, но другого выбора не было. Достоевский кусал губы до крови, чувствуя себя в западне, из которой можно не выбраться, несколько раз возвращался на несколько шагов назад. Он упускал одну важную деталь, из-за которой не складывался пазл.       Достоевский столько раз начинал все сначала, что уже немного нервничал. Решать проблемы, когда не видишь их, — очень тяжело. Он засмотрелся на отходы, размышляя, нет ли там какого-нибудь тайного хода, когда по ноге потекла липкая субстанция. Федор прокусил губу и посветил вниз. По ноге текла кровь. Ему пришлось сесть на ледяной пол и попытаться сжать рану. Пристальным взглядом он увидел тончайшую, уже окровавленную, леску.       — Гр-р-р.       Чтобы остановить кровь, пришлось оторвать кусок своей рубашки. Он перевязывал ногу, когда фонарь упал в отходы, последний раз осветив туннель. Злоба заняла место равнодушия. Достоевский оказался в ловушке. Без света ему не выбраться отсюда. Опираясь на руки, он осторожно встал. Прихрамывая, Федор подошел к стене и, почти не поднимая ноги, направился назад.       Достоевский в темноте очень плохо ориентировался, или, точнее сказать, не ориентировался вообще. Умирать он не собирался. Попытка дать глазам привыкнуть к темноте и увидеть хоть что-то провалилась. В конце концов, Федор помнил, как сюда попал, а, значит, выбраться ему не составит труда? Стена была его гарантом, что он хотя бы правильно идет. Приходилось считать шаги. Пока рука не потеряла стену. Достоевский резко остановился и поморщился от пронзившей боли. Он зашел внутрь, щурясь, чтобы хоть что-то увидеть, когда…       …когда у его горла оказался нож.       Федор чувствовал тяжелое, равномерное дыхание, заставляющее шевелиться волосы на затылке. Кожа покрылась мурашками. Темнота, которая жила в подземных туннелях, всегда заставляла быть настороже, тем не менее, он не услышал, как к нему приблизился человек. Отрицать, что трупы — не его рук дело, глупо, хотя бы потому, что других людей, живущих под землей, он не встречал.       — Дазай? — тихий, спокойный голос Достоевского эхом пронесся по помещению, отражаясь от стен.       Нож чуть надавил на шею.       — Достоевский.       Делать выводы, основываясь на догадках трудно. Кто бы ни был сзади — он молчал. Федор старался рассмотреть место, в котором находился, но ничего не получалось. На зрение жаловаться было бессмысленно — оно практически идеальное, но не в темноте.       В темноте, если Федору надо было, ориентировался Дазай.       — Однажды ты приставлял к моему виску пистолет и держал руку на спусковом крючке. Ты долго не мог решиться, что делать дальше. Ты очень медленно его опускал, а потом пустил пулю в лоб случайному прохожему, который оказался не в то время и не в том месте.       Припоминать прошлое не хорошо, но, может, это приведет к какому-нибудь результату?       — А я потом обещал следить за тобой.       Достоевский чувствовал, как нож чуть ли не впивается в шею. Ему было немного страшно. Через несколько секунд нож убрали. Он успел сделать глубокий вдох, думая, что все позади, когда по его шее провели ледяным…       …пальцем…       Незабываемое чувство, когда твоя сила встречается с чужой, противоположной твоей. Огоньки смешивались, устраивая легкий танец. Он с наслаждением смотрел на игру цветов. Достоевский не зря взывал к голосу разума Дазая.       Где-то рядом лязгнул металл. Видимо, тот самый нож был отброшен, а позади уже никого не было. Федору не привыкать двигаться тихо и слушать бесшумное передвижение Дазая, только сейчас он не в той ситуации, когда можно этим пренебрегать. Его сила против ножа или огнестрельного оружия ничего не значит. А Осаму, видимо, не очень осознает, что делает.       — Зачем ты пришел?       Достоевский прошел ровно на голос и уперся в стену. Он сел, спустившись по стене, и прикрыл глаза, ноги вытянул вперед, чувствуя легкое облегчение. Порез саднил.       — За тобой.       Дазай лежал рядом. Достоевский слегка улыбнулся и занес руку над его головой, но замер — не стоит вот так врываться в чужое пространство. Тем более, когда настроение человека, находящегося рядом, неизвестно.       — Я теперь никто.       — Почему ты так решил?       — Я больше ничем не смогу тебе помочь, — Дазай говорил очень тихо.       Достоевский тяжело вздохнул. Дазай был самоуверенным. Можно сказать, что он был общительным юношей, хоть и немного не доверял людям. Самой ужасной его чертой было упрямство. Осаму упорно шел к поставленной цели, неважно, каким способом. Изначально особой тяги к убийствам у него не было, только он заставил себя научиться той самой жестокости, что нагоняла ужас на непосвященных. Дазай развивал свои навыки борьбы и попадания по больным точкам. Он цеплялся за жизнь всеми законными и незаконными способами, а теперь стал сломленным человеком, которого придется убедить в обратном.       — Главное, ты здесь и нужен мне.       На бедро Федора опустилось нечто тяжелое. Голова. Дыхание грело. Вызванный контраст вызывал противоречивые чувства. Он замешкался — причинять боль и вызывать страх у юного информатора не хотелось, а прикоснуться — очень. Достоевский понимал, что придется взвешивать каждое слово и движение, чтобы ненароком не прогнать Дазая.       Холодный воздух подземелья вызывал озноб. Темнота душила. Достоевский прикрыл глаза. Картинка была неизменна — бесконечная пустота. Это то, чем живет сейчас Дазай. Переборов легкую неуверенность, он снял с руки перчатку и запустил ее в волосы Осаму. Ему пора бы уже привыкнуть — их контакт порождал небольшую войну сил. Голубой и сиреневый смешивались, немного освещая помещение и, главное, Дазая, взгляд которого был направлен в пол.       — Даже если ты никогда не будешь видеть, я буду рассказывать тебе все, что вижу, и ты будешь видеть моими глазами, — голос Достоевского был полон уверенности.       Дазай немного поморщился и положил руки между ногой и щекой. Он молчал, думая. Рядом с Достоевским мир стал казаться чуть светлее. Картина, преследующая его с момента взрыва, не изменилась. Вокруг все было темным, но с приходом Федора добавился белый цвет, превращая черный в серый. И дело было не в том, что он видел, а в том, что у него была возможность идти дальше и задержаться на этом свете чуть подольше, чем того желали враги.       — Ты будешь моими глазами?       — Да.       Дазай осторожно перевернулся на спину и проскулил. Лежать в одной позе удобно — головокружение было слабым, желудок не пытался вытолкнуть воду оттуда, а боль отступала. Он напрягал глаза, тщетно пытаясь хоть что-то увидеть. В очередной раз, проклиная свою никудышную подготовку к делу, Дазай с трудом принял сидячее положение.       — Что такое? — ровный голос звучал успокаивающе.       Осаму осторожно коснулся пальцами волос, слегка запутавшись, потом уха и осторожно лица. Холодные кончики подушечки касались щеки, носа, губ, глаз, лба, аккуратно оглаживая с легким нажимом. Федор замер, позволяя ледяным пальцам касаться его, и сквозь вспышки наблюдал за выражением лица Осаму. Он будто воспроизводил в своей голове облик Достоевского.       — Это и правда ты. Ты — не сон, — в голосе звучало столько неподдельной радости, что Достоевский сначала растерялся.       Они спокойно говорили, не считая момента, когда он почти убил его, а теперь вел себя так, будто разговора и не было вовсе. Перемена настроения не была свойственна Дазаю и вызывала обеспокоенность его внутренним состоянием. Об этой травме Гоголь предупредил заранее словами о незримых изменениях. Достоевский прижал Дазая к себе, покрывая легкими поцелуями.       — Я здесь, Осаму, и я тебя не покину.