Во тьме

      Достоевский перебирал волосы Дазая, лежащего у него на коленях. Глаза, немного привыкшие к темноте, различали Осаму, как темное пятно в светлой одежде. Помещение все так же оставалось безразмерным, выхода из него было не видно. Сколько времени они здесь находились, отследить было невозможно, казалось, что прошла вечность. Непривычный и нелюбимый холод пронизывал насквозь, пробивая на мелкую дрожь. Достоевский пытался сделать так, чтобы его плаща хватило на двоих.       — Нам пора возвращаться домой, — тихо произнес Федор.       Дазай никак не отреагировал, продолжая лежать. Создавалось ощущение, будто он спит. Продолжая перебирать волосы, Достоевский прикрыл глаза. Тихая идиллия вдали от суеты и шума улиц дарила то наслаждение, которого так не хватало в последнее время. Только это не то место, где хотелось бы остаться навечно.       — Нас ждут Гончаров и Гоголь.       — Может, останемся здесь и никуда не пойдем?       — Ты хочешь остаться здесь навечно?       Дазай замолчал, впиваясь пальцами в бедро Достоевского. Прятаться в катакомбах родного города он не собирался, хоть и ориентировался в них лучше, чем в городе. Его пугал городской шум, люди, которые от него что-то хотели, перспектива снова услышать голос Ито. Признаваться в своих страхах было стыдно, но Дазай не хотел бы снова встретиться с ним.       — Надо вывести наверх? — спросил Осаму не дрогнувшим голосом. Ведь главное — не показать свой страх, с чем он сам как-нибудь разберется.       — Да.       С удивительной легкостью Дазай встал и протянул руку Достоевскому. Тот лишь слегка улыбнулся и встал следом, не опираясь на информатора.       — Держись позади меня, так будет лучше.       — Хорошо.       Дазай медленно шел впереди. Сдавай он тест на алкоголь — пройти прямо по нарисованной белой линии, которой нет, — провалил бы его, постоянно заваливаясь в разные стороны, иногда опираясь на стену. Достоевский, как бы безумно это ни звучало, полностью копировал его движения, считая, что лучше выглядеть смешным, чем мертвым. В конце концов, ловушки расставлял Дазай, а значит лучше него никто их не обойдет.       Впереди виднелись отблески света и слышался смех соратников, они шли правильно. Дазай внезапно остановился и сполз по стене, зажимая уши. Он не стонал — просто сидел с закрытыми глазами. Достоевский тут же опустился на корточки рядом, не обращая внимания на пронзившую боль. Осаму беззвучно шевелил губами, но разобрать, что он шептал, было сложно из-за темноты.       — Осаму.       Федор положил свои ладони на руки Осаму и попытался их убрать. Он впервые увидел, насколько черным было лицо Дазая. Как один сплошной синяк. Достоевский мысленно был готов убить каждого, кто прикоснулся к его Дазаю, кто заставил его покинуть гребаную больницу, в которой он был под присмотром профессионалов, и тех, кто довел его до такого состояния. Осаму настолько сильно сжимал уши, что убрать руки не получалось. Достоевский видел, как сила Дазая борется с его, отталкивая. Ему самому хотелось вывести вынести парня и уложить в теплую кровать, чтобы никто не беспокоил. Когда два не менее темных блестящих глаза невидящим взглядом уставились на Достоевского, он нервно сглотнул. Гоголь не врал: все хуже, чем кажется.       Дазай, не убирая руки от ушей, немного ослабил хватку, но также не позволяя их убрать. Его бил озноб, а губы были сжаты в тонкую нить.       — Бо-о-ольно, — тихо проскулил он, сжимаясь. — Пусть они замолчат.       — Мы дойдем до них, и они замолчат, — в аметистовых глазах мелькнула сталь, а в голосе — жестокость.       — Настанет тишина? Никто не молчал, им всем от меня было что-то нужно.       Достоевский сначала кивнул и тут же озвучил свою мысль:       — Конечно, настанет тишина.       Дазай рвано дышал и, считая до десяти, делал глубокие вдохи-выдохи. Голова раскалывалась, желудок начинал бурлить то ли от голода, то ли из-за хождения. Дазай впервые был не рад, что согласился идти наверх. Ему хотелось лежать.       Достоевский сидел напротив и ждал дальнейших действий Дазая. Его состояние не на шутку пугало. Куда лучше было бы, если бы Дазай поехал с ним в Россию и погулял по родным краям лидера крыс, или сидел бы дома и просто отправлял по-умному информацию за деньги, ведь как убийца Дазай хоть и действовал профессионально, но был слаб. Иногда он недооценивал врага.       — Обещай, что они замолчат, — Осаму, пошатываясь, встал.       — Обещаю, — Федор вымученно улыбнулся.       Дазай снова пошел впереди, не убирая рук от ушей. Достоевский медленно следовал за ним, стараясь не упустить момент, когда сможет подать сигнал, чтобы крысы замолчали. Гончаров, возможно, будет сдержан, но не Гоголь. Шагать так же, как и Осаму, было трудно, разодранная нога не всегда слушалась. Федор иногда прикусывал губу, но не произносил ни слова.       Гоголь, увидев идущего Дазая, радостно бросился к нему с криком «Дазаюшка, вернулся». Тот, услышав вопль, сжался, зажимая уши и бормоча «не надо». Гоголь подбежал и уже было хотел поднять Дазая, как его остановил ледяной голос:       — Прекрати.       Достоевский, хромая на ногу, показался более чем в удачный момент. Он сумел остановить Николая и удержать Дазая на ногах. Гоголь тут же заткнулся, стал рассматривать информатора, наклоняя голову то в одну сторону, то в другую. Осаму, не понимая, что происходит, просто стоял.       — А ты побледнел, Дазаюшка, а еще решил нарушить данное слово, — тихо причитал Николай.       Федор недовольно посмотрел на своего верного соратника и дал сигнал рукой, чтоб они с Гончаровым молчали. Достоевский обошел Дазая и встал между ним и Гоголем. Он снова попытался убрать руки с ушей информатора, и в этот раз сопротивление было небольшим. Дазай растеряно стоял и не понимал, что происходит. Он напоминал побитого котенка, нежели закоренелого убийцу. Достоевский тихо стал говорить, разглядывая при свете фонарей лицо Осаму:       — Мы добрались до Гончарова и Гоголя, теперь нам всем нужно наверх.       Не до конца заживший порез на губе начал немного гноиться, рана на шее местами была расцарапана до крови, пустые кроваво-темные глаза и сплошная гематома на лице. Ни одного бинта или пластыря он не увидел. Вроде, Дазай находился здесь не так давно, но умудрился настолько испачкаться, что было трудно найти чистое место на нем.       Дазай задумался. Он усиленно тер виски, смотря в пустоту. Ничего не ответив, он уверено подошел к стенам и стал водить по ним руками. Достоевский дал знак, чтобы его не трогали. Наблюдать за движениями Осаму было тяжело — он походил на раненную птицу, пытавшуюся выбраться из клетки. Дазай то наклонялся, то наоборот вытягивался.       Гоголь, случайно посмотревший вниз, увидел окровавленную ткань некогда белой рубашки. Он опустился на колени и стал тихо причитать, проводя пальцами по завязанной ране. Достоевский на него не реагировал, внимательно наблюдая за происходящим.       — Боженька, вам не следует здесь долго находиться, зараза не дремлет, — бормотал Николай.       — Не трогай, — прошипел Федор.       Дазай прислонился лбом к стене и тяжело дышал. Достоевский, отмахнувшись от Гоголя, тут же оказался рядом.       — Голова болит… Скажи им, чтобы ничего не говорили… Нам надо идти… — прерывисто произнес Осаму, практически вжимаясь в стену.       Холодный камень анестезирующе действовал на него. Каждая попытка отвлечься от происходящего либо проваливалась, либо приводила к нежелательным последствиям. Внутренний страх потихоньку разрастался. Он скоро окажется наверху, где будет слишком много шума, где его ждут Ито, Кудо, Фукудзава и Мори. А еще Дазай может встретиться с Накахарой, который желает ему помочь и, наверно, уже помог. Успокаивать нервы с каждым разом становилось все труднее.       Не дожидаясь ответа от Достоевского, Дазай побрел вперед, пока нервы совсем не разыгрались. Остальные в молчании последовали за ним. Гоголь попытался стать Достоевскому опорой, чтобы он не сильно наступал на поврежденную ногу. Федор покачал головой, злобно посмотрев на него. Гончаров сравнивал карту с путем и наносил на нее новый путь, не понимая, как не увидел его раньше.       Их дорога проходила через настолько узкие пути, что им приходилось проходить боком. Резкие повороты полностью запутывали. Иван настолько критически смотрел на карту, будто она была их врагом. Жаль, нельзя было ее тут же и сжечь.       Дазай так уверенно вел их к выходу, что складывалось впечатление, будто он видит, куда идет, или прожил здесь большую часть жизни — ни разу не остановился и не оступился, пока не уперся в стену. Дазай поводил руками по ней, и дверь со скрипом отворилась. Он поморщился и сделал несколько шагов вперед…       Крысы вышли следом, вдыхая свежий воздух. Они потягивались и осматривали место, куда их вывел информатор. Иногда слышался шум от проезжающих машин, откуда-то доносились отголоски разговоров. Тупик, в котором они находились, был вдали от многолюдных улиц и рядом с новым убежищем. Пока Иван и Николай изучали место их нахождения, чтобы как можно незаметнее добраться до дома, Достоевский немного размялся и посмотрел на Дазая.       …Дазай стоял, как вкопанный. Он слышал и шум проезжающих машин, и людей, гуляющих где-то вдали. Кровь в ушах шумела, а сердце билось так часто, что становилось трудно дышать. Осаму медленно шел назад, закрывая уши и наклоняя голову к груди, а в голове проносились обрывки фраз:        «Надо смотреть, куда идешь, дегенерат хренов».        «Я всего лишь хотел помочь».        «Ответ «нет» я не принимаю».        «Научитесь терпеть, молодой человек».        «Не вам решать, где и с кем он хочет работать».        «Он — слепой».        «Он — никто и ничем не поможет».       — Блять, — неслышно пробормотал Достоевский и практически подбежал к Дазаю, который, услышав шаги, тут же попытался уйти в спасительную темноту.       Федор осторожно притронулся к плечу Осаму, останавливая, но тот сразу же ее скинул и оскалился, прошипев «не подходи». Он был похож на загнанного зверя. Лидер крыс насильно обнял и прижал к себе отбивающегося Дазая.       — Осаму, пожалуйста, успокойся. Ты среди своих. Мы тебя не тронем. Ты нужен мне. Пожалуйста, пойдем домой.       Дазай дрожал. Он часто крутил головой, словно в поисках чего-то. Достоевский крепко его держал, понимая, что один не справится. Не потому что Федор слаб, потому что Осаму слишком сильно напуган звуками улиц и своими мыслями.       Путь будет длинным.       Дазай свернулся клубком на кресле, в которое усадил его Достоевский, и положил голову на подлокотник. Он вздрагивал каждый раз, как только слышал хлопанье двери и обрывки фраз. Он постоянно морщился и зажимал уши руками, стараясь хоть немного расслабиться. Вытянуться на кресле было сложно, но свои обещания он исполнял.       Осаму настоял, чтобы в первую очередь Федор обработал свою рану. Он не просто настоял, он заставил его это сделать, обещая, что никуда не уйдет. Загвоздка была в том, что кроме информатора к лидеру крыс никто не мог прикоснуться и остаться в живых. Делать что-то под чутким руководством было опасно. Поэтому он наотрез отказался делать что-то не глядя.       Перед тем как отдать свою ногу на лечение, Достоевскому пришлось принять душ, чтобы смыть грязь, пока Муситаро готовил аптечку и толстые резиновые перчатки, чтобы достать леску и зашить рану. Гоголь подавал инструменты, ловко доставая их голыми руками. Гончарову пришлось идти сдавать плащ Достоевского в химчистку, после этого он должен будет избавиться от больничной одежды Осаму и разорванных рубашки Федора и брюк его с Пушкиным, а остальное постирать. Пушкин должен был принести продуктов и приготовить что-то более-менее съестное.       После того как рана была зашита, Достоевский постарался как можно тише зайти в комнату к Дазаю, чтобы не разбудить его. Как Осаму и обещал, он не сдвинулся с места, оставаясь в том же кресле, только изогнулся, как кот. Приглушенный свет падал на него, но понять спал Дазай или нет, было невозможно. В последнее время он редко открывал глаза. Федор сел рядом на пол и наблюдал за частым поднятием грудной клетки. Ему придется снова приучать информатора к обществу.       — Ты уже закончил? — тихо спросил Дазай, не открывая глаз.       — А ты не спишь.       — Не спится.       — В таком случае я пойду и подготовлю тебе ванну.       — Обязательно?       — Да.       Дазай спорить не стал. Достоевский ушел в ванну, взяв с собой белье, пижаму и полотенце для Осаму. Он поставил шампунь и гель для душа на раковину, чтобы было удобно дотягиваться до них. Вряд ли Дазай сможет полностью обслужить себя сам. Отрегулировать температуру воды оказалось немного труднее — он не был уверен, не покажется ли она горячей или наоборот слишком холодной. Когда она показалась ему нормальной температуры, он повернулся в стороны двери, собираясь идти за Дазаем, и замер от неожиданности.       Осаму стоял в дверях, держась за дверной косяк, голова была наклонена вниз, будто он смотрит куда идет или виноват в чем-то.       — Почему ты встал?       Дазай слегка улыбнулся. У него получалось ходить бесшумно, а это действует на руку.       — Чтобы вымыться, как ты и сказал.       Достоевский тяжело вздохнул. Самоуверенность Дазая преследовала его повсюду. Разве кто-то другой, ничего не видя, покинул бы комнату?       — Ты ведь понимаешь, что я тебя не оставлю тут одного?       Дазай кивнул. Достоевский проводил его к унитазу и усадил. Он аккуратно снял с него грязную футболку и бросил на пол, Осаму, держась за плечи Федора, встал и попытался снять с себя штаны с бельем, немного шатаясь.       — Сядь, не надо сейчас самостоятельности.       Дазай покорно сел, а Достоевский его полностью раздел. Федор помог Осаму подняться и добрести до ванной.       — Попробуй воду, — Федор протянул руку Осаму к воде и ждал его резюме.       — Чуть теплее.       Достоевский добавил горячей воды, а Дазай кивнул. Он попытался залезть в ванну, но Достоевский удержал его.       — Осторожнее, тут скользко.       — А как тогда? — растерянный шепот послышался в ответ.       Достоевский усадил Дазая на бортик ванны и, перенося ногу за ногой, помог перебраться в ванну. Осаму крепко держался за Федора, боясь упасть. После двойного полета на лестничной клетке, он впервые по-настоящему испугался возможного падения. Информатор сел на дно ванны, не отпуская лидера крыс.       — Ты хочешь, чтобы я с тобой искупался.       — А так можно?       — Не сегодня. Откуда у тебя синяк на спине?       Достоевский взял душевую лейку в руки и направил струю воды на Дазая. Осаму стал осторожно тереть лицо, мягко смывая грязь, а Федор прошелся рукой по волосам, помогая им полностью намокнуть. Федор старался полностью намочить Осаму и смыть как можно больше грязи с него.       — Неудачно узнавал, где находится Кудо.       — Это все? Сможешь встать?       Дазай немного поморщился, пытаясь подняться. Попытка была перебита настойчивым объятием Достоевского, который крепко держал Дазая, помогая ему встать, чтобы грязь ушла в канализацию, продолжая другой рукой его ополаскивать.       — Появился Накахара и все испортил.       Достоевский хмыкнул. Что может помешать делу — не вовремя появившийся свидетель, потому что Дазай не любит убивать так просто всех подряд. Когда вода стала более прозрачной, он помог сесть ему обратно.       — А с шеей что? Закрой глаза, может шампунь попасть.       Дазай покорно закрыл глаза. Достоевский выдавил немного шампуня на руку и стал намыливать волосы Осаму, делая легкий массаж головы. Дазай улыбался. Показное равнодушие главы мертвого дома уходило, оставляя место заботе.       — Обязательно отвечать на этот вопрос?       Достоевский, смыв шампунь с рук, выдавил гель на мочалку и стал осторожно намыливать. Дазай протянул руки, и Достоевский выдавил немного геля на руки. Осаму легкими прикосновениями стал мыть лицо и шею.       — Лучше ответить.       Достоевский смыл воду, наблюдая сколько грязи утекает в канализацию и тяжело вздохнул. Видимо, придется мыть его еще раз.       — Хотел добраться до сонной артерии, когда понял, что ничего не вижу, — Дазай подтянул к себе колени и уткнулся в них носом.       Достоевский вздрогнул. За Осаму было много странностей, в том числе и интерес к смерти. Большая часть литературы была посвящена этому. Но было одно «но» — Дазай никогда не пытался всерьез убить себя. По крайней мере, при нем. Представить, что юного информатора не станет — было сложно. На миг, Достоевский перестал дышать и, опомнившись, тут же стал жадно хватать воздух ртом. Каким бы он ни был холодным, жестоким и равнодушным, потерять Дазая Осаму он не хотел. Слишком сильно он привязался к нему, чтобы вот так взять и отказаться или забыть его. Достоевский выключил воду и, сев на борт, тихо позвал Дазая дрожащим голосом. Дазай спустя несколько долгих минут поднял свои ничего не выражающие глаза на Достоевского, из которых стекала серебряная жидкость, а тело сотрясало беззвучное рыдание.       — Оно того не стоит.       — Мне было страшно.       Федор залез в ванну и осторожно коснулся губ Осаму своими. Он провел языком по ним, осторожно приоткрывая, проник языком в чужой рот. Достоевский нежно целовал, а Дазай осторожно отвечал на поцелуй. Их языки сплетались в робком танце. Дазай перебрался на ноги Достоевского и прижимался к нему, нежно целуя, пока руки Федора медленно гладили его спину, заставляя выгибаться. Их дыхание стало тяжелым и возбужденным. Достоевский аккуратно покусывал губы, зализывая порез. Дазай запрокинул голову, когда Федор перешел поцелуями на подбородок, а потом и на шею, покрывая поцелуями поврежденную кожу. Пальчики Осаму залезли под одежду и тут же были перехвачены руками Достоевского. Он прошипел и с трудом отстранился.       — Что-то не так? — Дазай немного испуганно спросил.       — Не сейчас, ладно? — Достоевский, тяжело дыша, прикоснулся ко лбу парня невесомым поцелуем и крепко обнимая. — И больше не пытайся убить себя, мы все решим.       Дазай уткнулся носом в шею Достоевского, тяжело дыша и не переставая прижиматься. Он водил руками по спине, стараясь немного прийти в себя. Ему казалось все приятным сном, от которого не хотелось просыпаться.       — Не буду. Ты вымок из-за меня.       — Ничего страшного, но нам надо тебя домыть.       Достоевскому пришлось несколько раз намыливать Дазая и смывать грязь, пока вода не стала кристально чистой. День чистоты продолжался в молчании, вопросов было слишком много, но к ответам Федор не был готов — страх потерять Осаму был слишком силен. Он помог парню выбраться из ванной, вытер махровым полотенцем, переодел Дазая и отвел в спальню.       — Ты ужинать будешь?       Дазай покачал головой, залез под одеяло и поджал колени к груди.       — Холодно. Чаю.       Достоевский нахмурился. Чтобы Дазай отказывался от еды? Дазай ходил вечно голодным, иногда брал с собой еду, а тут отказывается? Федор губами прикоснулся ко лбу парня и прикрыл глаза. Вроде большой температуры не было.       — Все хорошо, честно.       Достоевскому ничего не оставалось кроме как принести Дазаю чай и переодеться во что-то более сухое. Федор обработал раны Осаму, но перебинтовывать голову не стал, хотя бы пока не высохнут волосы, и покинул комнату.       Выпитый чай не помог Дазаю спокойно уснуть. В его мыслях витал нежный поцелуй, который мог бы перерасти во что-то большее, если бы его не остановил Достоевский. Федор был непреклонен, хотя, возможно, и прав. Осаму только сбежал из больницы и тут же был готов окунуться в родные объятия Федора, о которых он так мечтал, будучи в больнице.       Незаметной тенью в комнату прошмыгнул человек и уселся рядом с кроватью. Дазай, находясь в своих размышлениях, не сразу отреагировал на вошедшего. Мужчина сидел рядом и ждал, пока на него обратят внимание, беззвучно шевеля губами. Он иногда вглядывался в лежащего перед ним парня, а иногда возводил глаза к потолку.       — Ник?       Человек довольно улыбнулся.       — Угадал, — хищно оскалился Гоголь. — А теперь расскажи мне, Дазаюшка, когда я нашел тебя в больнице, мы с тобой договаривались, что ты ничего с собой не сделаешь, — Николай говорил холодным голосом, будто отчитывал провинившегося парня.       — Я ничего и не сделал, — недоуменно ответил Осаму.       — А Такахаси сказал, что нашел тебя между этажами.       При упоминании имени заместителя главврача парень вздрогнул и поежился. Он прекрасно помнил, как этот врач настаивал на встрече с Фукудзавой, отдавая на съедение. Дазай вставать-то в тот день не хотел, не то чтобы бегать, но этот мерзкий заместитель заставил его. Даже невооруженным взглядом было видно, что упоминание причиняло боль. Дазай тяжело вздохнул и потеряно ответил.       — Юко об этом говорила, но я ничего не помню. Я помню тебя, мне было очень плохо, а потом темнота. Когда я проснулся, она говорила, что меня нашли там и спрашивали, как я там оказался, а я не помню.       Гоголь пристально всматривался в лицо Дазая, ища хоть какой-то подвох в его словах, но его не было. Осаму замолчал, а Николай почувствовал себя виноватым. Возможно, это и к лучшему, потому что по всем документам — останься там Дазай, его могли бы повредить дверью.       — Извини, — он убрал челку со лба Дазая.       — Все хорошо, — Осаму легко улыбнулся.       — Пошли есть. Муситаро наверно перебинтовал уже Боженьку, значит, скоро будем есть.       — Не хочу.       — Ну-у-у, — Николай сел на край кровати и задергал ногой. — Есть надо, Дазаюшка, здоровью полезнее будет и врач твой новый на этом настаивает.       — Там громко будет, и аппетита нет.       Гоголь задумался, подняв голову наверх, а палец приложил к подбородку. Он качал головой из стороны в сторону, делая вид делового человека.       — Там есть диван — полежишь с нами и попьешь чайку? Не куксись, Осамушка, надо быть ближе к народу и к Боженьке, тем более он очень сильно скучал.       — Ладно, — Дазай вылез из-под одеяла и сел рядом с Гоголем, потирая глаза.       — Не трогай.       Гоголь убрал руки Дазая от глаз, стал вертеть головой и, быстро соскочив с кровати, подбежал к шкафу и вытащил оттуда халат, вернувшись назад, он тут же надел его на Дазая.       — Что это? — Осаму долго ощупывал его.       — Халат!       — Зачем?       — Чтобы Дазаюшка не замерз, а Боженька немного с нами посидел и не ругался.       Дазай хмыкнул, тем не менее, встал и выставил руки вперед, собираясь идти. Гоголь тут же перекинул руку Дазая через плечо, а сам обнял его и они оба направились в гостиную. Дазай изначально не был уверен, сколько он там просидит, точнее, пролежит, но он побудет хотя бы с теми, кто ему дорог и кому дорог он. Крысы разговаривали тихо и старались не трогать Осаму, понимая его не очень хорошее состояние. Достоевский кидал недовольные взгляды на Гоголя, но молчал, а Гоголь делал вид, что он ничего не видит. Федор пересел на диван, чтобы Осаму мог спокойно положить голову на его ноги, используя вместо подушки. Момент, в который уснул Дазай, был упущен, его на руках под чутким руководством Достоевского отнес Гоголь по собственному желанию. Федор ворчал, но понимал, что со своей ногой он далеко не уйдет.       Дазай крепко спал, когда Достоевский вернулся и лег рядом. Он бережно обнял парня, зарываясь в мягкие волосы, пахнущие шампунем. Он столько времени засыпал один, ожидая момента, когда разберется с лжецами, выдавшими себя за его родственников, что теперь, когда он может к нему спокойно прикасаться ему становится страшно. Достоевского пугала возможность причинения боли и заставляла держать себя в руках. Находясь в беспомощном состоянии в катакомбах, он немного приблизился к пониманию, что происходит с Дазаем. Бродить в темноте по неизвестным местам было невозможно. Каждый звук отражаясь от стен распадался на множество других, вызывая диссонанс. Только его поведение и страхи оставались для него чем-то темным.       Достоевский проснулся ближе к утру, от того, что он был в кровати один. Он приоткрыл глаза и удивленно осмотрелся. Комната была пуста. Он сел на кровати, протер глаза и снова посмотрел вокруг.       Никого.       — Дазай? — тихо позвал он на всякий случай — никто не отозвался.       Достоевский, откинув одеяло, встал и стал искать Дазая, осматривая каждый угол. Ни в комнате, ни в ванной его не было. Первой на его пути оказалась кухня — там тоже никого не было, следом была вторая ванна — тоже пустая. Он поочередно включал и выключал свет, рассматривая сонными глазами помещения. В гостиной и коридоре так же никого не было, вваливаться в чужие комнаты он не хотел, хоть это и надо было сделать. Он собирался уже вернуться в комнату и еще раз все проверить, когда его внимание привлекло приоткрытое окно и запах табака. Федор сразу же направился к окну, прихрамывая. Добравшись до окна, он, недолго думая, залез на подоконник и сел напротив Дазая.       — Где достал сигареты?       — Я тебя разбудил? Извини, — Осаму протянул пачку Федору, тот, взяв ее и покрутив, хмыкнул.       — Удивился, что не нашел тебя в постели.       Достоевский выудил сигарету и закурил.       — Мой режим сбит. Я не понимаю, ночь сейчас или утро, поэтому иногда брожу по помещениям, — чуть улыбнулся Осаму. — А иногда не встаю совсем. Сейчас хочется немного покурить, пока желудок не бунтует.       — Так может не надо курить?       — А нервы как успокаивать?       — Явно не таким способом.       — Дос, я ничего не вижу. Абсолютно. Мой организм ведет себя странно — я вообще не могу есть, едва хожу потому что у меня, хоть это и звучит странно, кружится голова, а еще мне по-настоящему страшно находиться среди людей.       — И поэтому ты сидишь среди ночи на подоконнике и куришь?       — А еще я ничего не стою больше, — Достоевский на этой фразе поперхнулся. — Каждый пытается решить мою судьбу, требует информацию, отправляет хер знает куда и пытается оказать странную помощь, о которой никто не просил, — Дазай отправил в полет окурок и прижался лбом к прохладному стеклу.       Достоевский слушал Дазая, глубоко затягиваясь. С каждым словом его лицо становилось все мрачнее и мрачнее. Изначально для него складывалась более радужная картина: Дазая надо было просто вызволить из больницы и спрятать от вездесущих органов безопасности. Теперь же получается, что им все пользовались и требовали все, что он знает. Может, он зря все затеял? Может, Дазай зол и на него? Опять же, если бы он не нашел Дазая сейчас, то кто знает, как быстро он мог бы умереть?       — Ты и про меня так думаешь? — сухо задал вопрос Федор.       Осаму молчал. Из пачки ловко была вытащена еще одна сигарета, которую он стал крутить в пальцах. Федор наблюдал, осмысливая и переосмысливая сказанное ранее. С какой стороны не посмотри, он не так уж и хорошо влиял на Осаму — раньше он не курил.       — Я запутался, — прошептал парень, тут же добавив. — Во всем.       — Не уходи от ответа.       Дазай тяжело вздохнул, зажав сигарету между пальцами, и стал тереть виски и прижал колени к себе. Он даже не прошелся пустым взглядом по собеседнику, когда положил голову на колени.       — Я про тебя так никогда не думал. Наверно, так нельзя... но я влюбился в тебя сразу, как увидел… среди толпы приглашенных на тот праздник жизни... Возможно это моя ошибка... но лучшая ошибка, — едва слышно шептал он, прерываясь. — Я не прав, вывалив на тебя это все… надо все-таки говорить с самого начала... но мой мозг, — парень указал пальцем на голову и слегка покрутил у виска, собеседник недовольно заставил его опустить руку, которая тут же продолжила тереть висок. — Мой мозг не до конца соображает, что и как правильно делать... как лучше преподносить информацию и действия... Я стараюсь напрягать его полностью, но это дается не очень легко... В больнице ко мне приходил Огай, считая что я побегу за ним…. руководитель службы безопасности… требуя все данные, которые у меня есть… Юкичи…звал к себе… Каждый считал, что даст мне все, что я хочу… А я хотел лишь спать…       Сигарета выпала из пальцев, когда Дазай обнял колени и стал немного покачиваться. Он замолчал, собираясь мыслями. В его жизни приключилось столько всего, что вываливать так просто на Достоевского было неправильно, а сейчас он своими словами ранил дорогого ему человека, которому не единожды обязан жизнью и не только, а сам лишь отталкивает от себя...       — Я выбирался из больницы, чтобы выяснить планы Шина. Нашел его шестерок. Внезапно появился Накахара и меня несколько раз швырнули в стену… Он попытался узнать, что-то обо мне и мне пришлось их убить… а потом он появился в больнице и преследовал меня… пытаясь помочь.. Такахаси, в прямом смысле, отправил меня в лапы детектива… который потом спорил с безопасником, где мне будет лучше. Они постоянно решали за меня, что мне делать дальше...       Достоевский, не сдвигаясь с места, слушал внезапное откровение. Дазай тяжело сглотнул. Продолжать было трудно. Хотелось просто забыть обо всем, как страшный сон. Федор бережно притянул Осаму к себе, позволяя ему лечь на себя, он не сопротивлялся. Дазай беззвучно плакал, уткнувшись в плечо Достоевского. Предводитель крыс крепко обнимал парня, приговаривая слова успокоения.