кончится день

Землетрясений не случалось давно: Сергей за свою жизнь застал только одно, да и то был тогда маленьким ребёнком, почти ничего не помнит. На каждой базе есть несколько специально укреплённых ангаров с запасами, буровыми машинами и прочим нужным специалистам барахлом. Во время землетрясений все должны сбегаться туда, а сразу после, если это возможно, расходиться по уцелевшим участкам базы. За столько лет люди укрепили базы достаточно, чтобы ущерб выходил минимальным, но всякое случается. Существование под землёй — сплошные риски, но между риском и смертью единодушно выбирают первое. — Эвакуация, наверное. — Надеюсь, все успели. — Нам бы успеть, Серёж. Белов сжимает ладони на руле до побелевших костяшек и гонит вперёд. Самый пик землетрясения выпадает на их путешествие, им приходится затормозить на какое-то время — благо, в пустыне нечему на них обвалиться. К базе подъезжают гораздо позже обычного, но до рассвета. Уже не трясёт. На въезде пересекаются с бледными Свешниковой и Беловым, кивают друг другу и мчатся внутрь. Гаранжин их не встречает, а остальные работники суетятся, прячут глаза. На вопросы о том, что произошло, никто не отвечает. Они — уже вчетвером — переодеваются в штатское, сдав форму на дезинфекцию, и снова бегут, подгоняемые чувством необъяснимой тревоги. По пути пересекаются со знакомыми, подсказывающими, где именно Гаранжин. — Лаборатории? Что он там забыл? — Там разгребают завал, люди не успели эвакуироваться. Не сработала система оповещения. Они все думают об одном и том же, срываясь с места. Ваня. Лифт ползёт медленно, Модестас стоит прямо за Сергеем и едва удерживается от того, чтобы сжать его плечо тёплой ладонью. Свешникова кусает губы и сверлит взглядом носки собственных ботинок, а Саша смотрит прямо в никуда, словно ненадолго выпал из реальности. В лабораториях мог быть кто угодно, но в первую очередь — Ваня, тот вообще редко когда оттуда выходит. У лаборатории слышны шум машин и ругань, работают медики, Свешникова сразу бежит к ним. Мать Серёжи стоит рядом с Гаранжиным — строгая, нахмуренная и очень бледная. Держится из последних сил, понимает Белов, но вздыхает всё равно облегчённо. Он бы не пережил потерю матери. — Ваня? — хмуро спрашивает он на подходе. Мать кивает и позволяет себе крепко обнять сына, уткнувшись ему в плечо. Сергей рассеянно гладит её по спине и следит за тем, как медленно убирают булыжники спасатели — аккуратно, чтобы не вызвать ещё больше разрушений и смертей. У них нет технологий прошлого для поиска жертв обвалов, нет и собак-ищеек. Им сложнее. Гаранжин очень тяжело смотрит на Модестаса, и тот вопросительно хмурит брови в ответ. Сергей понимает раньше него, и, отпуская маму, заранее сжимает пальцы на чужом плече. Паулаускас едва ли не задыхается, когда допускает догадку. — Иева?.. Владимир Петрович кивает. Модестас делает шаг назад, Сергей всё ещё крепко держит его. Он пытается вырваться, но не выходит, какое-то время молчит, а потом поднимает взгляд на Белова — злобный, напуганный. Сергей отпускает. Модестас кричит: на Гаранжина, на спасателей, на «правительство». Саша сидит поодаль на одном из булыжников и потерянным взглядом следит за чужой работой. Им нельзя помогать — только навредят. Серёжа держит мать за руку. — Почему их не эвакуировали? — Здесь не сработала система оповещения, — качает головой Валерия Ипполитовна. — Мы не сразу заметили, что кого-то нет, а когда поняли, было уже поздно. Пришлось переждать землетрясение, прежде чем идти сюда. Вся работа над лекарствами коту под хвост… Сергей кивает, стараясь не вслушиваться, как кричит Модестас — озлобленный, как красное солнце после рассвета. За всей его злостью скрывается множество уничтожающих эмоций, и пытаться успокоить Паулаускаса сейчас — значит только навредить ему. Возможно, именно поэтому никто и не пытается. Гаранжин придерживается низкого тихого тона, следя за тем, как распаляется Модестас, готовый в любую секунду его остудить. Владимир Петрович умеет, не даром знает их столько лет. Проходит словно бы несколько дней, прежде чем Саша улавливает чей-то крик о помощи из-под камней, и ещё несколько, пока они с Сергеем пытаются помочь спасателям достать живого человека. Саша ловит себя на том, что даже приглушённый булыжниками и бог знает чем ещё, Ванин голос узнаваем с первых секунд. * Ваня не понимает, где он. Очень душно, сильно саднит правую руку. Едешко — медик, в экстремальных ситуациях контролировать эмоции — его прямая обязанность. Так что он пытается вспомнить. Помнит только чужие крики, помнит, как сам кричал имя Иевы, которая скрылась из поля видимости с минуту назад. Он не успел её найти. Потолок начал рушиться раньше. До выхода было слишком далеко, чтобы пытаться убежать. Ваня только один раз взглянул наверх, прежде чем нырнуть под ближайший железный стол. Дальше — только оглушающий грохот, крики, а затем вдруг полная тишина. Кислорода не хватит надолго. Ваня изо всех сил старается не паниковать, прислушивается, пытаясь определить, нашли ли их уже. Время течёт издевательски медленно, и Едешко понятия не имеет, сколько минут или часов проходит, прежде чем он слышит шум и чужие голоса. Ваня кричит о помощи впервые за всю свою жизнь — громко, надрывно, искренне надеясь, что его услышат с первого раза, потому что он не хочет вот так глупо задохнуться за десятки минут до спасения. Ваня не знает, услышали ли его, но на крик больше не хватает сил: сердце стучит под рёбрами бешено, загнанно, дыхание учащается, всё выходит из-под контроля. Ване душно и очень страшно. Он кричит ещё раз, когда ему кажется, что по ту сторону завала весь шум немного затих, и прикрывает глаза, считает вдохи. Сбивается на двадцать восьмом и начинает заново: раз, два, три. Едешко кажется, что он слышит шум какой-то техники совсем близко, что дышать на мгновение становится легче, что знакомый голос говорит совсем близко и отчётливо: «Ваня-Ваня-Ваня», как заведённый. Когда он открывает глаза, через прореху в столе видно свет. Он не верит. Он не верит, что с ним по ту сторону пытается разговаривать Саша. — Ваня, — повторяет он снова и снова. — Вань. Ваня закашливается в ответ, потом только отзывается. — Живой, — слышит он ещё кого-то. — Позовите врачей. — Я в порядке, — зачем-то врёт Едешко. Голос у него хриплый, звучит, как несмазанные старые двери в заброшенные кладовки. — Вань, ты главное дыши и не выключайся, ладно? — тараторит Саша. Ваня так устал от него, от этого Саши, что готов послать его ко всем чертям прямо в эту самую секунду: лёжа под грудой камней и железным столом, спасшийся только чудом. Может, лучше бы его и вовсе прибило всеми этими булыжниками, думает на мгновение Ваня. Может, Саше было бы совестно потом. — Ладно, — соглашается Ваня. — Как скажешь. Едешко не видит, но Саша бледнеет, сжимая челюсти. Ваня думает, что это всё недостаток кислорода. Белов должен быть на дежурстве, а не здесь, должен быть где угодно, но не с Едешко. Он уже привык к этому. На него уже обрушился потолок, и Ване не нужно, чтобы сверху упала ещё и новая реальность, где Саша внезапно становится прекрасным принцем, а не привычной причиной его душевных метаний. Но. Проходит некоторое время, прежде чем Ваню наконец ослепляет свет вездесущих электрических ламп, прежде чем кислород с новой силой врывается в лёгкие. Его тянут на себя две пары рук, и Ваня бесчувственной тряпичной куклой падает в Сашины объятия. Краем глаза он успевает заметить Сергея, где-то на фоне маячит Модестас, совсем близко стоит Валерия — он бы с охотой кинулся к ней, но его крепко сжимают чужие тёплые руки. Ваня распознаёт у себя шок: мысли тянутся одна за другой очень медленно, а вот осознание того, что ему больше не угрожает смертельная опасность — словно ведро холодной воды на голову. Он вдруг обнимает Сашу в ответ, крепко прижимает к себе, пальцами хватается за ткань его рубашки, и глубоко дышит, его вдохи и выдохи дрожат. — Я должен быть при смерти, чтобы ты пришёл, да? Их расцепляет кто-то из медиков, Саша смотрит Ване прямо в глаза впервые за несколько месяцев и говорит: — Я всегда при смерти, так что это просто уравнивание шансов. Медсестра хмурит тонкие брови и уводит Ваню. Тот по пути ошарашенно кивает Сергею и Валерии Ипполитовне, замечает Гаранжина. Зачем-то улыбается Свешниковой. Модестас догоняет их с медсестрой на половине пути, и сначала Ване кажется, что тот сейчас убьёт его голыми руками. Но Паулаускас только хлопает его по плечу несильно, а потом спрашивает про Иеву. Иева. Ваня прикрывает глаза на секунду. — Она сидела со мной с вечера, жаловалась на скуку, а перед обвалом куда-то отошла. Я надеялся, что она была в зоне с исправной системой оповещения, но… Модестас мрачно кивает, в глаза Ване не смотрит, уходит обратно. Едешко почему-то чувствует себя виноватым, вспоминая порывистые объятия с Сашей несколько минут назад. Он эгоистично хочет, чтобы Саша пошёл за ним в уцелевший медпункт, чтобы расспросил поподробнее, как он себя чувствует. Чтобы просто остался — был рядом. Саша за ним не идёт. * Гаранжин разгоняет их по домам, но Модестас даже не думает возвращаться к себе. Сергей молча ведёт его в свою комнату. Паулаускас присаживается на край кровати, упирается локтями в колени и устало трёт лицо. Время уже к утру. База просыпается от ночных кошмаров, продолжает функционировать как ни в чём не бывало, а у Модестаса внутри слишком тихо, и под веками только острые коленки Иевы и её зелёные-зелёные глаза. Сергей идёт в душ, но по возвращению находит Паулаускаса в той же позе — притихшего, растратившего свой, казалось бы, неиссякаемый свет до последнего фотона. Сергей становится прямо напротив него, заставляя поднять на себя невидящий взгляд. — Я… — Полотенце в ванной, ты знаешь. Модестас кивает, поднимаясь, несколько вдохов подряд смотрит Сергею прямо в глаза, а потом тишина сменяется мерным шумом воды. Паулаускаса не колотит истерика — это уже неплохо. Самому Сергею страшно даже думать о том, что произошло с Иевой, но ей он сейчас ничем помочь не может, а вот Моде — да. Возможно, единственный. Модестас выходит из душа, и взгляд у него тяжёлый, слишком осознанный по сравнению с тем, каким был пару минут назад. Они меняются местами: Серёжа сидит на кровати, Паулаускас меряет шагами комнату. Нервно: Модя рассматривает пол под ногами, его опущенные плечи смотрятся не просто неправильно — сюрреалистично. Словно какой-то школьник рисовал, соединяя между собой пронумерованные точки, но пропустил несколько по невнимательности: в целом картинка всё равно сложилась, но взгляд ошпаривает каждый раз, когда смотришь на неправильную, изломанную линию. Модестас никогда не был и никогда не должен быть изломанной линией. Его кулаки сжимаются и разжимаются, пальцы подрагивают, все движения дёрганые, слишком чёткие, будто десять раз продуманные. Модестас делает вдох, останавливаясь посередине Серёжиной комнаты, и Белов не выдерживает — не может смотреть на это издалека. Не может — поэтому поднимается с места, в два шага оказываясь рядом, сжимая в ладонях чужие тёплые плечи. Паулаускас поднимает взгляд: большое хищное животное, пойманное в клетку — не человек. Прутья тревоги сжимают его ощутимо, поэтому Серёжа старается быть ощутимее. Быть ближе. Модестас ударяется лбом в его плечо и разве что не воет от безысходности, и Белов ладонями ведёт по его спине: впервые греет, а не греется. Паулаускас прижимает его к себе так крепко, что слово «расстояние» к ним больше никогда не будет применимо. Утро — наивное время суток. — Всё будет в порядке. Голос у Сергея тихий, низкий, уверенный — то, что нужно. Его пальцы путаются в рыжеватых влажных волосах. — Если она… — Нет, Модя, — перебивает Белов. — Она не глупая девочка. Спаслась. Сергею и самому страшно, — конечно, страшно, попробуй не бояться, когда солнце на твоих глазах превращается в потухающий окурок — у самого бы всё валилось из рук, не держи он в них Модестаса. Сидя на кровати, Серёжа Модю почти что баюкает, не отпускает, держит и держит, не позволяя сорваться. Близко и тесно — настолько, насколько может. Сергей целует его в макушку, бормоча: — Всё будет в порядке. Будет — а сейчас надо стараться жить дальше, так что они оба дышат размеренно и вместе: раз-два, вдох-выдох. Солнце — худший враг человечества, но погасни оно, остатки цивилизации погасли бы вместе с ним. С Модестасом то же самое: смотреть на него постоянно — смертельно опасное занятие, но видеть его разбитым, погасшим, — по-настоящему невыносимо. Поэтому Серёжа и не смотрит: прикрывает глаза и греет дыханием чужую макушку. * У палаты Иевы чересчур много людей: Гаранжин, мать Сергея и Модестас тихо переговариваются о чём-то, стоя чуть поодаль, Ваня с Серёжей сидят на стульях в коридоре. Едешко выглядит отвратительно: тени спрятались под глазами, губы искромсаны в кровь. Бледный, взлохмаченный и нахмуренный, словно в свои девятнадцать уже устал жить. Сергей знает, что это не так, что Ваня бы свою жизнь из зубов любого мутанта вырвал, но что-то кровоточит у Едешко внутри. Такое не лечится лекарствами — никогда не лечилось. Сергей думает, что понимает, поэтому не лезет с расспросами. Белова подзывает Гаранжин, но смотрит Серёжа всё равно на Модю: нахмуренные брови, взгляд в пол, сцепленные за спиной в замок ладони. Плохи дела. — Все лекарства повреждены или уничтожены, — сухо выдаёт Александр Петрович, — Иеве без них не выжить. До Южной вы её не довезёте, так что придётся вам заняться челночным бегом, ребята. — Когда выдвигаемся? — Сразу после заката. Берёте с собой Белова, — осекается, — Сашу. И Едешко. Модестас вскидывается. — Вы видели его вообще? Ему бы в лазарете полежать, а не по Поверхности разъезжать. — Медики заняты, — качает головой Серёжина мама. — Да и, как бы абсурдно ни звучало, здесь он глаз не сомкнёт: не успокоится же, будет рваться помогать восстанавливать всё, убьётся, а отдыхать не станет. А там… может, хоть поспит. Под контролем. Под контролем. Они вчетвером тяжело переглядываются, и Сергей отчётливо понимает: все знают. Никто никогда не спрашивает у Вани, что случилось, потому что все в курсе. — Разрешите собираться? — осведомляется Белов. Гаранжин кивает. Как Едешко вскидывает голову, когда Валерия объясняет ему ситуацию, никто, кроме неё самой, не видит. Когда с её губ срывается имя Саши, Ваня морщится так, словно порезался бумагой, почти шипит. Мать Сергея треплет его по плечу, веря, что её подопечный, её почти-сын, со всем справится. Стерпит. * Они стоят в гараже, укутанные тусклым светом. Кроме ещё не зажёгшихся фар джипов на них никто не смотрит: пришли раньше всех, чтобы лишний раз проверить, всё ли в порядке с их машиной. Теперь ждут, опершись о капот, когда кто-нибудь из персонала принесёт их сумки с провизией: в этот раз положат много всего, потому что на Южную кочевников всегда отправляют, как в последний путь. Модестас смотрит прямо, но ни черта перед собой не видит. — Помнишь, как мы профессии выбирали в выпускном классе? — спрашивает Паулаускас. Белов поворачивается к нему, кивает, и взгляд больше не отводит: смотрит очень внимательно. — Иева тогда сказала, что без тебя меня наверх не пустит. Несла всякую чушь про то, что я там в одиночку не справлюсь. Говорила, что и с домашкой-то здесь не справляюсь без твоей помощи, чего уж о мутантах думать. Уголок его нервной улыбки режет, Серёжа слушает внимательно, такой же напряжённый. — Я иногда думаю, что она в чём-то права. Может быть, и не умер бы без тебя, конечно, но если оглянуться, Серёж, со мной ничего плохого не произошло с тех пор, как мы с тобой познакомились. — С тех пор, как ты бросил меня в коридоре. — Не бросил, в том-то и дело, — отмахивается Паулаускас. — Сам подумай: мы с тобой в деле уже сколько лет? Больше пяти? А я не просто живой, у меня ни одного шрама нет — все ты забрал. Колено своё, ногу правую. На руки смотреть страшно — все в ожогах. Солнце меня не трогает не потому что я неуязвимый, а потому что тебя любит сильно больно. — Так сильно или больно? — Сильно и больно. Модестас поворачивается к нему, уверенности в его взгляде хватило бы на несколько человек, но хватает только на Сергея. Белову от этого взгляда бежать хочется — вот только не от Паулаускаса, а ему навстречу. Поэтому, когда Модестас чуть опускает голову и мажет губами по губам Белова, Серёжа не сопротивляется, только положение меняет: встаёт напротив, позволяет Паулаускасу ладонями касаться его лица. Позволяет себе под пальцами чувствовать чужое сердцебиение, царапать короткими ногтями тонкую ткань ночной формы. Выходит неспешно: Сергей с Модестасом терпеливые, и оба знают друг о друге столько всего, что торопиться им совсем некуда. Торопиться нужно только за лекарствами для Иевы, поэтому, едва двери гаража распахиваются, их минута слабости иссякает. Никакой недосказанности между ними не существует: всё давно уже было сказано — междустрочно и подтекстно. Они слишком досконально изучили друг друга, чтобы теперь делать вид, что не замечали всё это время взглядов, неровных выдохов и трепетных касаний. Всё к этому шло, неправильного времени или места быть не могло, потому что пока они рядом — правильно абсолютно всё. * Ночь встречает два джипа по обыкновению тихо, услужливо расступаясь перед электрическим светом фар. Какое-то время они едут параллельно друг другу, затем одна из машин виляет правее. Есть несколько путей до Южной, и никто не умеет предугадывать, какой окажется быстрее сегодня, поэтому группа решает разделиться: лишнего времени у них нет. В машине на полную работают кондиционеры, но Ване душно, по его щекам красным цветом расползается жар. Он всматривается в едва различимый за защитными стёклами пейзаж, но ничего не видит: перед глазами мелькают яркие пятна, как под сильнодействующими лекарствами, кружится голова. Ваня мог бы списать это на перенасыщение кислородом, он ведь не так часто бывает на Поверхности. Мог бы, но не станет себе врать. Едешко сглатывает вязкую слюну и кусает пальцы, срывая заусенцы. Саша гонит на полной скорости, что запрещено: их дорога короче, чем та, что выбрали Сергей с Модестасом, но на ней полно булыжников и убежищ мутантов, зато легче найти, где спрятаться от зноя днём. Едешко обо всём этом не думает — не может. Саша цепляется за руль до побелевших костяшек, буравит взглядом лобовое стекло. По ощущениям Вани, они едут уже целую вечность, и он напряжён каждым мускулом, и еле дышит, и надеется только не задохнуться. Всё это случается, когда несколько лет игнорируешь чужую любовь, когда отрицаешь возможность самого её существования. Это случается, когда два с лишним года не можешь прожить и дня, не вернувшись мыслями к недосягаемому человеку, — а потом он вдруг оказывается в десятках сантиметрах от тебя в замкнутом пространстве. Саша тормозит, песок под шинами вздымается облаком, ремень безопасности удушливо давит Ване на грудь. Белов тяжело, но глубоко дышит, прикрыв глаза, — словно бежал несколько километров без остановки. Руки с руля не убирает, иногда постукивает по нему указательными пальцами. Становится только хуже: Едешко кажется, что его сердце бьётся о рёбра так мощно и громко, что Саша обязательно должен услышать. Белову хочется закричать от безысходности. Сидящий рядом с ним Ваня дрожит из-за его присутствия, и это неправильно. Сидящий рядом с ним Ваня невозможно красивый, когда краснеет и щеками, и шеей, и кончиками ушей, — и это неправильно. К сидящему рядом Ване хочется жарко прикоснуться губами: провести по горящим скулам, прикусить подбородок, оставить цветущий поцелуй на шее. Это всё неправильно. Саша чувствует себя отвратительно, потому что изводит их обоих совершенно осознанно вот уже который год, а прекратить не может. Но как иначе? Белов умирает, вряд ли доживёт до тридцати — облучение и болезнь, которую либо разучились, либо никогда и не умели лечить, непременно приведут к ранней смерти. А Ване совсем недавно стукнуло девятнадцать, на Поверхности он бывает редко: ему ещё жить и жить, да жизни чужие спасать. Саша даёт по газам и снова едет в ночь, пока Ваня на соседнем сидении задыхается, пытаясь унять напряжённую дрожь. Он должен думать о Иеве и об угрозе её жизни, но взгляд съезжает на Сашины руки, крепко держащие руль. Ваня хочет, чтобы эти руки так же крепко держали его — он бы позволил. У Едешко к этим рукам слабость, тепло расползается по телу, даже когда Саша дежурно пожимает его ладонь при встрече. Ваня не знает, не знает, как его угораздило так вляпаться, но он никогда не чувствовал ничего подобного к кому-то, и даже не уверен, что это вообще здорово. Может, не одному Саше стоит наблюдаться у врачей. Ваню трясёт: он оттягивает ремень безопасности и дышит, просто дышит. Едешко копит в груди последние остатки смелости, чтобы на выдохе проговорить: — Саш, давай… «Поговорим» тонет в визге тормозов. Ваня теряет координацию и не успевает ничего сообразить, только слышит звук чужого расстёгивающегося ремня, — а потом Белов обхватывает ладонями его лицо и, не давая ни секунды на раздумья (скорее себе, потому что Ваня думать просто не в состоянии) целует пересохшие губы. Ваня настолько этого не ожидает, что отклоняется на мгновение, перепуганный, но в глазах у Саши стена решимости, Едешко словно током прошивает. В этот раз Саша осторожнее: поглаживает горячие щёки большими пальцами, прежде чем мягко коснуться своими губами чужих, слизав с них удивлённый выдох. — Я чуть с ума не сошёл, когда узнал про лаборатории, — глухо и тихо говорит Белов прямо Ване в губы. Ваня жадно выпивает эти слова и не верит в происходящее. Возможно, у него посттравматический шок, и Саша, и эта машина — плоды его галлюцинаций. — Если бы я тебя тогда не услышал… — Но ты услышал. Белов не просто целует его в этот раз — набрасывается, а в перерывах между шепчет: — Не смей умирать раньше меня, ладно? Ваня хочет придвинуться ближе, но его держит ремень безопасности, и Белов щёлкает им, помогая выпутаться из объятий машины и перейти в свои. Они ныряют в багажник, — благо, заднего ряда сидений в джипах уже давно нет, — и Саша вжимает Ваню в обивку салона. Кожа у Едешко разве что не обугливается под Сашиными прикосновениями: он не удивится, если найдёт выложенные пеплом отпечатки его пальцев чуть позже. Ваня пытается сбить резкость движений, быть плавнее и нежнее, но ничего не выходит, и в итоге они просто меняются местами: Саша ударяется затылком об обивку передних кресел и прерывисто дышит, следя за тем, как Едешко одним слитным движением снимает верх сначала с себя, и только потом тянется к кофте Белова — и где только смелости набрался? Взгляд у Саши жадный, ошалевший, и Ваня где-то на периферии сознания сохраняет мысль о том, что Саша — голые эмоции, а не человек. Ваня не может не смотреть на него в ответ: взгляд Белова — визуальный наркотик. Саша кладёт левую руку Ване на грудь, а правой путается в кудряшках, чуть тянет за непослушные волосы. Едешко отклоняется, открывая восхитительный вид на длинную шею, так что Саша непременно целует её, спускается ниже, кусая и зализывая. Рукой ведёт вниз по животу, срывается на кромку штанов и возвращается к Ваниному лицу. Саша дарит ему ещё один головокружительный поцелуй, одновременно с этим снова легонько тянет его за кудри и сжимает через штаны. Один протяжный стон Вани стоит всей этой сухой планеты. Ваня отрывается от поцелуя, секундой позже царапает зубами мочку чужого уха и прокладывает мокрую дорожку до шеи. Дольше держаться не может: двигает бёдрами навстречу Ваниной ладони. Они путаются в руках и ногах, раздеваясь до конца, и Едешко наклоняется, целуя Сашу прямо в солнечное сплетение, а после утыкается носом туда, где под рёбрами загнанно бьётся чужое сердце. Ваня сидит так, согнувшись в три погибели, и просто чувствует, слушает, запоминает. Сашину руку в его волосах, Сашино сердцебиение, Сашин запах. Запоминает — Сашу, Сашу, Сашу. У Белова даже в глазах темнеет от того, как он зол на себя и на бесконечную, неиссякаемую Ванину доброту. Он знал про чувства Едешко с самого начала, отрицал, отнекивался, избегал — был мудаком. А Ваня в ответ смотрит вот так: открыто и доверчиво. Саша его не заслуживает. Белов прижимает его к себе так крепко и тесно, как только может. Объятие — кожа к коже — странное решение для складывающейся ситуации, но им обоим это нужно. Ваня медленно сжимает ладони в кулаки, царапая ногтями чужую спину, и, когда отодвигается и видит осознанный, совсем трезвый взгляд, невольно пугается. — Не смей останавливаться. Не смей, Саша, не сейчас. От серьёзности его тона у Саши по спине бегут мурашки. Они целуются снова, Белов оглаживает чужие ноги, щекотно проходится пальцами по внутренней стороне бедра Вани, только потом усиливает хватку, добиваясь задушенного вдоха. Едешко так реагирует на каждое его прикосновение, что Саша не может больше терпеть. Он сжимает Ваню, проводит большим пальцем по головке, а Ваня потрясающе стонет ему в шею и делает плавное движение навстречу. Саша обхватывает их обоих, потому что сил игнорировать собственное сводящее возбуждение не хватает, и начинает двигать рукой. Ваня стонет громче, кусает Сашино плечо, потом кладёт ладони на его щёки, смотрит прямо в глаза внимательно-внимательно. Чуть податься вперёд, чтобы поцеловать, не позволяет. Неожиданно в этой машине контролирует он, а не его. Едешко медленно спускается левой рукой к Сашиной шее, правой накрывая его ладонь, сжимая их обоих сильнее, добиваясь от Белова первого стона чистейшего удовольствия. Они ускоряют темп, и Ваня плавно давит Саше на шею, очень медленно перекрывая доступ к кислороду. Он всё так же смотрит Белову в глаза, готовый прекратить в любую секунду, но не видит в ответном взгляде ничего, кроме кристально ясного удовольствия и жгучего, сносящего последние стены и рамки желания. Ваня никогда не думал, что кто-то может так его хотеть. Едешко наклоняется, шепчет Саше прямо в губы: — Я убью тебя быстрее солнца и болезни, если ты будешь игнорировать меня ещё два с лишним года. Белов под его руками почти разрушен, взгляд у него бессознательный, абсолютно обалдевший, и Ваня отпускает его шею, даёт глотнуть воздуха, а потом впивается в его губы таким поцелуем, что тормоза обоим вырывает с корнем. Они кусаются, и стонут, и забывают обо всём на свете вместе, и Ване только хочется, чтобы всё это длилось бесконечно, чтобы они держали друг друга на грани вот так всегда, чтобы Саша без остановки срывающимся шёпотом повторял его имя, пока его накрывает удовольствие, от которого звенит в ушах. Ваня кончает следом за ним, его бьёт крупная дрожь, и он на автомате переплетает пальцы их свободных рук. Саша смотрит на Ваню так, как, наверное, в прежних музеях люди смотрели на произведения искусства — вот только те сгорели из-за солнца, а они сгорают друг из-за друга. Заживо. * Рассвет застаёт их на половине пути, а до ближайших руин, в которых можно спрятаться от солнца, ещё пара часов езды, поэтому Сергей тормозит машину. Они с Модей переодеваются в дневную форму из очень плотной белоснежной ткани. Когда солнце окончательно поднимается над горизонтом по левую сторону от них, Серёжа морщится, благодаря всех богов за то, что защитное стекло не пропускает убийственные лучи. Это всё равно неприятно: бледную кожу Белова солнце любит особенно, здесь Модестас был прав. Сам Паулаускас просыпается от тревожного сна, потому что Сергей налетает на кочку, и недовольно бормочет: — Дай я поведу, иди спрячься, сгоришь же. Серёжа не спорит: шрамы на руках начинают болеть с новой силой, так что он переползает в багажник, ложится вниз, туда, где солнце до него не достаёт. Кондиционеры работают на полную, но всё равно жарко: Сергей делает несколько жадных глотков воды, следя за тем, чтобы сумка с ней не стояла на солнце. Модестас занимает его разговорами о чём-то совсем отвлечённом, и в конце концов Сергей засыпает, подложив под голову дополнительный комплект формы. К зениту они успевают нырнуть в тень голого фасада здания. Оба облегчённо выдыхают, обедают, сосредоточенно пережёвывая мясные галеты. Модя смотрит на Серёжины руки почти укоризненно: на солнце шрамы видно особенно хорошо. На Модестаса при дневном свете наглядеться решительно невозможно, Серёжа и не пытается, взгляда задумчивого не отводит ни на секунду. Они вымотанные — морально и физически, жара добивает, окончательно клонит в сон, и Сергей знает, что у них есть немного времени, прежде чем тень окончательно переместится, поэтому позволяет себе прикрыть глаза, пока Модестас бережно оглаживает шрамы на его руках, лёжа совсем рядом. Их будит мощный толчок в бок машины: Сергей подрывается с места, быстро оценивая обстановку, пока Модестас достаёт из сумок оружие. — Чёрт. Их много. Твари — Сергей даже не знает, как их описать — стоят вокруг машины, таращась в стёкла безумными взглядами. Около Южной таких много, но на полпути никогда раньше не встречались. Толстая кожа, больше похожая на броню, по размерам чуть больше докатастрофных хищных кошек. Голодные, рычат так, что слышно было бы даже через несколько слоёв стекла. Пытаться пробиться сквозь них — чистой воды самоубийство: повредят стекло, и тогда им с Модестасом совершенно точно не жить. — Я наверх, — говорит Сергей, имея в виду люк. — Страхуй с боков. Белов выныривает из машины в опаляющий зной. Они не впервые с подобным расправляются: Белову удобнее работать, когда он видит жертву сверху, Паулаускас попросту палит тварям прямо в раскрытые пасти, когда мутанты сами лезут в окна. В этот раз всё идёт точно так же, но одна из тварей вдруг оказывается умнее сородичей: карабкается наверх, пока Сергей смотрит в диаметрально противоположную сторону. Модестас реагирует быстрее, дёргает Серёжу вниз, тварь клацает зубами у самого его уха. Никто из них не ожидает, что она спрыгнет прямо в машину. Они замирают. Модестас бросил оружие, чтобы стащить вниз Серёгу, а у того закончились патроны: железо в его руках обжигает своей бесполезностью. Мутант утробно рычит, и кому-то из них придётся сделать первое движение. Сергей успевает сообразить быстрее, дёргается, отвлекая тварь на себя, пока Модестас тянется за ружьём. Он быстрый, но всё равно не успевает вовремя: животное цапает Сергея за бедро, прорывая зубами плотную форму и кожу до самой кости. Модестас моментально сносит твари голову под Серёжин крик, кровь пачкает салон. Ему приходится вытолкать тело мутанта наружу, прежде чем заняться бледнеющим с каждым вдохом Беловым. На его ногу страшно смотреть: рваная рана будет заживать долго, если заживёт когда-нибудь вообще. Модя очень старается не думать об этом, оказывая Сергею первую помощь: эмоции в сторону, только заученные действия. Серёжа болезненно стонет, и у Паулаускаса подрагивают пальцы: его помощь в данной ситуации — всё равно, что умирающему на лоб наклеить пластырь. В машине царит тяжёлый запах крови. У Паулаускаса на языке горит желание извиниться, но он знает, что в таких ситуациях никто, кроме случая, не виноват. — Модь, — хрипит Серёжа, перехватывая его ладонь. Кожа Белова в новых шрамах-поцелуях от вездесущего солнца, у Паулаускаса только от этого вида паника подступает к самому горлу. — Чего? — Езжай. Иева. Модестас берёт себя в руки, стараясь на Серёжу даже не смотреть, садится за руль и вдавливает педаль газа в пол. Тревога бьёт его наотмашь, но маршрут заложен где-то на подкорке сознания, не зря Гаранжин заставлял всё от корки до корки зубрить. В голове только одна мысль: два самых дорогих человека медленно умирают, пока на нём нет ни единой царапины. Если где-то на всём белом свете и есть справедливость, то Модестасу она точно не друг. Сергей перестаёт откликаться на своё имя через несколько десятков минут, и Паулаускас почти воет, отчётливо осознавая: ему никогда в жизни не было так страшно.