кончится день

Холодно. Серёже семь, он сидит на рабочем столе у матери в кабинете и болтает ногами. Его мама — очень красивая и сильная женщина, и люди к ней относятся уважительно, будто бы даже бережно. Она говорит, что сидеть на столах — плохой тон, но не заставляет Серёжу слезать. От бетонных стен веет холодом очень ощутимо, и Серёжа ёжится: забыл дома кофту. Мама кутает его в собственный белый халат и суёт ему в руки какую-то детскую книжку со странными контурными рисунками. Серёжа не понимает смысла, но всё равно упорно глотает букву за буквой, водя по странице заледенелыми пальцами. Кожа его чистая, шрамов от солнца ещё не видать, и даже колено не ноет. У семилетнего Серёжи всё хорошо, вот только на базе очень-очень холодно. Серёже двенадцать, и к холоду он привык, да и замечать его больше не хватает времени. У Серёжи есть лучший друг со странным именем, звучащим слишком коротко и грубо на фоне остальных. Этого Серёжа тоже не замечает. В двенадцать лет они с другом обсуждают свою одноклассницу. Серёже нравятся её пушистые рыжие волосы и квадратные очки, а Даг только хмыкает неоднозначно: скучная. Серёжа с Дагом даже дерутся из-за того, что Коллинз дёргает Люду за косы и дразнит каждую перемену. Детские обиды забываются быстро, поэтому через неделю они снова лучшие друзья, а Белов гордо носит Люде портфель до дома вместо того, чтобы бегать с Коллинзом по коридорам, мешая прохожим спокойно передвигаться. Если спросить Дага, что он об этом думает, тот, конечно, никогда не ответит честно. Родители Дага — кочевники, и сам Даг говорит, что собирается пойти по их стопам. Серёжа говорит Коллинзу, что он дурак, потому что вылезать на Поверхность — чистой воды самоубийство. Серёже пятнадцать, и он вдруг интересуется у Дага, почему его так зовут. — Какая-то дурацкая семейная традиция, — бормочет Коллинз. — Что-то про предков и корни. Глупость. — А мне нравится. Белов пожимает плечами и спешит на алгебру, совсем не видит ответную улыбку Дага. В шестнадцать Серёжа с Дагом прощаются: его родители переезжают на Южную и забирают сына с собой. Противиться взрослым бесполезно, Даг и не пытается, даже недовольства голосом не выдаёт, когда сбивчиво объясняет Серёже, почему они больше не увидятся. Говорит: — Стану кочевником, тогда, может, и навещу. Серёжа кивает только, привычно уже спокойный, будто его и не ранит это всё, будто его и не касается. Даг привык, поэтому сгребает Белова в медвежьи объятия, неловкие и крепкие, и почему-то в этот момент Серёжа вспоминает, что в детстве постоянно мёрз. И сейчас тоже мёрзнет. На следующий день Серёжа с матерью провожают их семью до самого гаража, обмениваясь дежурными репликами. Они с Дагом не прощаются, только руки друг другу пожимают. Примерно через месяц Белов сидит в одном из кабинетов школы, прямо на учительском столе, и внимательно следит за тем, как Модестас бьётся с домашним заданием по физике. Серёже очень тепло. * К моменту, когда рация ловит частоту Южной, Модестас обессилен и действует на автомате: представляется, хрипит, что его напарнику нужна срочная медицинская помощь. Джип Вани и Саши выскакивает немного вперёд, и Паулаускас бы порадовался за то, что они в порядке, но кроме тревоги уже ничего не способен чувствовать: та сковывает мышцы усталостью и нервным напряжением, — Модестасу кажется, что он стал каменным изваянием. Южная база — его родина, место, где Паулаускас рос, и именно поэтому он не считает её домом. Модя не любит разговаривать о своей жизни здесь: от вопросов Серёжи первое время сбегал (иногда даже в прямом смысле), но со временем Белов всё равно вызнал. И про натянутые отношения с родителями, и про постоянные серьёзные драки с одноклассниками, и про болезненную первую любовь. Модестас совсем не горевал, когда его семью перевели на Северную, и уж точно ни капли не жалел, что родители в конце концов оставили их с Иевой там же. Сергей никогда не понимал и до сих пор не понимает, как можно было оставить собственных детей в чужом месте, но Паулаускас всегда говорит, что считать Северную домом гораздо проще, чем Южную. У Белова нет ни одной причины ему не верить. На Южной их встречают медики, оперативно подхватывающие Белова на носилки, пока Модестаса с Сашей и Ваней отправляют прямиком в кабинет к начальству. Ваня ничего у Паулаускаса не спрашивает — сам видел бледного, едва дышащего Сергея — только хмурится и мотает головой из стороны в сторону, когда к Модестасу пытается подступиться Саша. Они сидят в каком-то узком коридоре, и Паулаускас тарабанит пальцами по бедру, словно отсчитывает секунды до переломного момента, разрыва снаряда. Смотреть на это по-настоящему страшно. Когда дверь перед ними наконец открывается, Модестас не здороваясь проходит внутрь. Он знает человека перед собой — Георгий Митрофанович, если не ошибается. Знаком из-за родителей. — Здравствуйте. Присаживайтесь, пожалуйста. Неожиданно, весь нелёгкий разговор берёт на себя Ваня: Модестас никогда не видел его таким серьёзным и уверенным, но удивляться нет сил, — подумает об этом позже. Ваня рассказывает про Иеву и остальных раненых, которым нужна помощь, запрашивает необходимые на первое время лекарства. Просить помощи никогда не просто, и Паулаускас благодарен Ване за то, что тот взял это на себя. В ушах у Модестаса белый шум, перед глазами — бледное лицо Серёжи, под пальцами — слабый пульс и прохладная кожа. Он не здесь. Они оба не здесь. — Товарищ Паулаускас. Модестас всегда знает, кто произносит его фамилию впервые, и Моисеев явно не из тех. Видимо, до сих пор тесно общается с семьёй. — Да? — Ваши родители хотели бы с Вами повидаться. — У Белова. — Что? Взгляд у Моди тяжёлый, попробуй Моисеев сейчас подняться — не вышло бы. — Я буду в палате у Белова. Если хотели — пусть приходят, я не против. — Боюсь, к Белову можно только семье. Ваня с соседнего стула внимательно следит за тем, как Модестас плавно сжимает и разжимает кулаки, словно в любую секунду готов вскочить за ним и попытаться пресечь рукоприкладство по отношению к местному начальству. — К семье? Здесь я его семья. Я и, вот, Ваня. Откуда у северянина семья на Южной? Ухмылка у Модестаса (огне)опасная, губы подрагивают, ногти оставляют следы на ладонях. Моисеев, смотря на него, видимо, решает не спорить. — Как скоро вы сможете обеспечить нас всем необходимым? — встревает Саша. — Час-полтора, потом можете возвращаться домой, вам же важен фактор времени, так? — дождавшись обоюдного кивка, Григорий продолжает: — Кто из вас останется здесь, с Беловым? Повисает молчание, Моисеев сверлит взглядом Модестаса, будто делает ставку, кого тот выберет: Иеву или Сергея? Ваня пытается помочь: — Модь, если хочешь, я могу… — Я останусь, — кивает Паулаускас. — Езжайте так же, как приехали сюда: на второй дороге, видимо, больше небезопасно. Ваня кивает, а дальше всё словно в тумане: Модестас не запоминает ничего, кроме номера палаты Белова — двадцать восьмая. Южная база каким-то образом кажется гораздо новее Северной: стены разве что не блестят от чистоты, голоса медсестёр отшлифованы вежливостью. Модестасу душно здесь, дышать тяжело то ли из-за сильного запаха медикаментов, то ли из-за паники, волнами разливающейся по телу, когда он видит перед палатой Серёжи главврача. Он слышит урывками что-то про прямое переливание крови, ускоряет шаг и безапелляционно заявляет: — Возьмите мою. У главного врача хищный взгляд светлых глаз, ему не составляет труда понять, кто перед ним стоит, но он делает вид, что не знает Модестаса — и слава богу. Рядом с ним стоит медбрат: высокий, почти такой же, как сам Паулаускас, и почему-то ошеломлённый, словно его только что приложили чем-то очень тяжёлым по голове. Модестас делает пометку где-то на краю сознания, но — позднее. Обо всём, кроме Серёжи, — потом. — Первая отрицательная всем подходит, — продолжает Паулаускас. — У нас нет времени искать более подходящую замену. Модестас проглатывает свои догадки о том, что у Сергея наверняка и кровь особенная, какая-нибудь редкая и почти не встречающаяся. Он бы не удивился ни капли — Серёжа во всём отличается. Главврач кивает. — Это рискованно, высока вероятность инфицирования. Но вы правы: времени у нас нет. Либо умрёт так, либо при переливании. — Либо выживет, — поспешно добавляет медбрат. — Конечно, выживет, — говорит Модестас, а сам думает, что никогда не простит себе, если Сергей умрёт на его руках, с его кровью в венах. К операции готовят быстро, Паулаускасу не нравится, как подрагивают руки у медбрата, и замечающий это главврач тоже хмурится неодобрительно. Отправляет парня куда подальше, на замену ему приходит какая-то маленькая ловкая девчушка, у которой в глазах такое равнодушие, что ей только хирургом работать. Модестаса кладут на соседнюю кушетку, проходятся холодной ваткой по коже руки у сгиба локтя, но Паулаускас не замечает, смотрит только на Белова. Сергей белее, чем больничная одежда, его нога и руки перехвачены розовеющими бинтами. Сердце у Модестаса в груди бьётся тяжело и громко, сам он едва ли не задыхается: сдерживаемая тревога ножом входит меж рёбер, мрачные мысли пулями нашпиговывают мозг. Сомнительного вида аппарат выглядит угрожающе. Сама операция занимает не более тридцати минут, всё контролирует главврач собственной персоной, несколько медсестёр дежурят около палаты. Модестас смотрит в потолок и представляет себе небо. Модестас смотрит в потолок и представляет себе бога. Он не знает, как зовут того, кому молится Сергей, но смотрит всё равно враждебно. Модестас не молится, а угрожает: заберёшь, говорит, себе Белова — я самолично сожгу каждую церковную комнату и каждого религиозного фанатика. Устрою ад, как и полагается, под землёй: ты сжёг нас — мы сожжём тебя. Некого будет больше хранить, господи, некого будет спасать. Вместе с памятью, боже, сгоришь и ты. Модестас крепко сжимает челюсти, когда начинает чувствовать головокружение, но на вопрос врача только мотает головой. — Отрицательной реакции на вашу кровь у него нет, — бормочет доктор. — Счастливчик. Паулаускас улыбается, балансируя на краю пропасти, и очень хочет показать потолку (богу) средний палец. Пока жив Модестас, жить будет и Серёжа. Прикрывая глаза, Модя проваливается в спасительную темноту. * Когда Модестас открывает глаза, первое, что он видит — мягкие черты лица собственной матери. С непривычки думает, что ещё не до конца проснулся, моргает, переводит взгляд и видит отца. Хмурится. Мама услужливо протягивает стакан воды, и Паулаускас делает несколько жадных глотков. Прежде чем углубляться в нелёгкий разговор с родителями, Модестас рассматривает Серёжу: бледный, но дышит ровно. Хорошо. — Его стабилизировали, кровотечение остановили, — услужливо объясняет мама. — Он поправится. Модестас кивает ей, а мама вдруг тянется его обнять. Паулаускас обнимает её в ответ, избегая настойчивого взгляда отца. Вдруг хочется сжаться до минимальных размеров и просто испариться, лишь бы не видеть горчащего разочарования в его глазах. Не сберёг. Ни сестру, ни друга — не сберёг. Доверие предал — позор семьи. — Как вышло так, что ты остался с ним, а не поехал к сестре, Модестас? — строго уточняет отец, когда мама садится обратно в кресло. — Как вышло так, что ты остался здесь ради… этого? Паулаускасу вдруг снова семнадцать, и отец бьёт его наотмашь, пока Иева плачет, сидя у мамы на коленях. Та шепчет ей что-то успокаивающее на ухо, метая беспокойные взгляды в сторону сына. Модя держится за краснеющую щёку и шипит, упрямо и зло смотрит на отца: сердце от страха стучит наковальней. Отец кричит под жужжание электрических ламп, кричит и размахивает руками, встряхивает сына за плечи, требует повторить. Слова тяжело протаскиваются через глотку, но Модестас берёт себя в руки, глотает слёзы. Голос у него не дрожит. — Я люблю его. Я останусь здесь, езжайте одни. Иева вырывается из объятий матери и бежит к брату, Модестас привычно подхватывает малышку, а та слезами пачкает ему футболку. — Я останусь с тобой, — Иева почти задыхается, всхлипывая. — Не поеду без тебя, Модя, не поеду. Отец больше не пытается замахнуться — не когда у Модестаса на руках Иева. Мать поднимается, что-то быстро шепчет ему на ухо, пока Паулаускас, покачивая на руках сестру, вполголоса говорит ей, что никогда её не бросит, сам едва ли не плача. Не страшно было признаваться, не страшно было получать от отца град пощёчин — не впервой. Страшно было ехать вместе со всем этим багажом обратно, страшно было отпускать с ними Иеву, страшно было, что родители останутся, и Модестасу каждый день придётся выслушивать то, что он уже и без того вызубрил. — Уходи, — одними губами шепчет мать. Паулаускас прижимает Иеву крепче и уходит из дома. К Серёже, потому что больше не к кому. Настоящую причину слёз сестры и красного следа на щеке Модестаса Белов вызнавать не будет — может, догадается сам. Поможет успокоить Иеву, застелет кровать свежим постельным бельём, сделает чай. Дождётся мать с дежурства, чтобы всё ей объяснить. Модестас будет сидеть рядом, не жалея ни об одном сказанном отцу слове, потому что все они — правда. Эта же правда соскальзывает с языка сейчас в тысячу раз проще, подкреплённая многолетним осознанием. Модестас вторит себе семнадцатилетнему: — Я люблю его. Я всегда буду оставаться, если нужно. Мама поджимает губы, складывая руки на груди, взгляд отца горит так, словно он всё-таки ударит его снова. Модестас храбрится перед ним, расправляет плечи, всё ещё сидя на кровати, вздёргивает подбородок. Модестас сильный, за его спиной мерно дышит Сергей, джип Саши с Ваней везёт Иеве лекарства. Остальное? Что ж, Паулаускас справится с парой людей, переставшими быть родными уже много лет назад. — Ты оставил сестру, — шипит отец, поднимаясь с места. — Бог отлучил тебя от семьи однажды, теперь отлучил ещё раз. Когда же до тебя дойдёт, что в вашей связи нет ничего, кроме греха и порока? У Модестаса в душе от церковных свечей давно остались только жалкие огарки, и отец, сколько бы ни старался, уже не причинит больше боли своими словами. Паулаускас сделал свой выбор очень давно и ещё ни разу себе не изменил. Иева знает, и она поймёт — в конце концов, с ней рядом близкие люди. От той же Свешниковой на Северной пользы куда больше, чем от хмурого Модестаса, который едва ли может справиться с дрожью в руках, когда вспоминает состояние Иевы. Модестас тоже поднимается на ноги, сверлит взглядом крестик на груди отца и клянётся, что сожжёт Серёгину библию в костре церковных свечек — вернее, они вместе сожгут. Давно пора было рассказать Белову, почему Паулаускас не переносит разговоры о религии, давно надо было во всём признаться — оказывается, это совсем не страшно. — Уходите, — говорит Модестас, складывая руки на груди. — Вам не нужен такой сын, а нам не нужны такие родители. — Не тебе решать за Иеву, мы уже оставили её однажды — и? Теперь она умирает из-за тебя. Модестас крепко сжимает руки в кулаки, гнев выжигает горло изнутри криком, но — дверь открывается, в палату заходит уже знакомый со вчерашнего дня медбрат. — Я не вовремя? — Нет-нет, — мама Моди почти плачет, голос у неё дрожит и соскакивает на шёпот, — мы уже уходим, правда, милый? Она кладёт ладони мужу на плечи, смотрит на Модестаса почти жалостливо — такого себе никто никогда не позволяет. За родителями дверь закрывается гулко, Паулаускас оседает на кушетку и устало вздыхает, забывая про существование медбрата, пока тот не предлагает ему пройтись до столовой. — Вам надо поесть. — Ко мне на «ты» можно, — кивает Паулаускас. — Модестас. — Даг. Имя кажется смутно знакомым, но Модестас не заостряет внимание, быстро смеряет взглядом продолжающего спать Белова и кивает — проголодался. * Дорога обратно снова запирает их в машине: в этот раз Саша ведёт осторожнее, дышать с ним рядом больше не опасно, и напряжение не держит Ваню в ежовых рукавицах. Сзади позвякивают коробки с лекарствами, солнце едва спряталось за линию горизонта, ехать осталось пару часов, и самая тяжёлая часть пути уже пройдена. Сумерки ложатся на пустыню красивыми фиолетовыми оттенками, Едешко, немного откинув сидение, пытается запомнить, как переливаются цвета. Ваня устал. На плечи давит груз ответственности, а бежать от этого некуда: везде всё рушится. Едва живой Сергей остался на Южной вместе с таким же полуживым Модестасом, дома Ваню ждёт кропотливая работа по восстановлению лекарств и лабораторий, Иева, скорее всего, до сих пор не пришла в себя… Саша молчит. Ваня думает, нельзя, чтобы голова была такой тяжёлой, если он хочет хоть чем-то помочь дома, поэтому решает сбросить хотя бы один груз. — Ты жалеешь об этом. Едешко не спрашивает, всё так же буравя взглядом тускнеющее небо. Он говорит это уверенно, словно готовился и несколько часов подряд думал, прежде чем позволил словам сорваться с языка. Саша ничего не отвечает, а у Вани не осталось сил допытываться, поэтому он молча оглядывает Белова, прежде чем откинуть кресло сильнее и отвернуться. Ване нужно перезагрузиться: он уже не понимает, что хорошо, а что плохо. Знает только, что засыпается рядом с Сашей спокойно и просто. Его будит шум отворяющихся ворот и рука Саши, легко сжимающая коленку. Ваня встречается с ним взглядом на несколько секунд, но так и не успевает ничего сказать: их почти что насильно вытаскивают из джипа, приходится окунуться в реальность, отодвигая все остальные проблемы на второй план. Их быстро осматривают в медпункте, Сашу отправляют перетаскивать коробки, пока Едешко идёт отчитываться Валерии Ипполитовне. Говорить ей о состоянии сына тяжело, лицо её сереет на глазах. Ване хочется извиниться, но он держит язык за зубами, стоически выдерживая все расспросы о поездке туда и обратно. — Поздно уже, — говорит Валерия. — Иди отоспись, мы и так загрузили тебя больше нужного. И… спасибо, Ваня. Ваня мнётся на пороге какое-то время, сверля взглядом носки кроссовок, а потом всё-таки решается, смотрит ей в глаза — такие же пронзительно голубые, как у Серёжи. — Он выкарабкается. Взгляд у матери Сергея блестит слезами, и смотреть на это странно и неудобно, будто Едешко подглядывает за чем-то очень личным, будто смотрит на то, как маленькому Белову заклеивают пластырями первые ранки на коленках или помогают собрать портфель в школу. Мама Серёжи кивает в знак благодарности, поджимая губы, и Ваня идёт домой. У Вани двухкомнатное жильё, которое досталось ему от погибших родителей. Здесь всегда темно: Едешко ненавидит преследующий повсюду шум электрических ламп, поэтому как-то раз достал себе маленький настольный светильник. С тех пор только его и включает. Сегодня не хватает сил даже на это: Ваня наощупь добредает до кровати, раздевается и проваливается в прохладу простыней, не успевая даже подумать о Саше. Сон утягивает его вниз: ниже всех этажей Северной, ниже литосферы. Сон утягивает его в Сашины объятия. * Когда вся эта адская поездка заканчивается, когда Саша наконец-то приходит домой и с облегчением падает в кресло — он не знает, куда себя деть. Время на часах — три с лишним ночи, и на базе тихо, все соседи видят десятый сон. Саша знает, что не сможет уснуть, потому что в голове мысли рассыпаются, как песок с Поверхности. Большинство из этих мыслей касаются Вани, что делает его состояние ещё более плачевным. Саша не может понять, что душит его сильнее: вина за то, что он методично привязывает Ваню к себе, или за то, что он так же методично старается его от себя отодвинуть. Саша запутался. Мысль о Свешниковой делает существование в запертой комнате окончательно невыносимым, Белов вскакивает с кресла и через несколько минут оказывается у неё на пороге. Саша выглядит заспанной, но всё равно радостно улыбается, едва увидев его. Белов собирается с мыслями. — Нам нужно поговорить. Свешникова обнимает его почти сразу, целует его скорее в ухо, чем в щёку — случайно — и шепчет своё «я знаю» так успокаивающе, что Белов прикрывает глаза, расслабляясь. Всё в порядке. Она знает. * Саша не уверен, как так вышло, но просыпается он не у себя: Свешникова треплет его по волосам с утра, обивка дивана неприятно впечатывается в щеку. — Я понимаю, что у тебя выходной, но оставить тебя здесь не могу. Саша поднимается, заспанно кивает и идёт умываться, пока Свешникова переодевается в соседней комнате. Это всё очень по-домашнему, Белов почти привык, — не первый раз остаётся у Сашки, но та никогда не разрешает выспаться без неё. Дело, наверное, даже не в недоверии: просто Свешникова слишком сильно ценит личное пространство, чтобы с кем-то им делиться. Саше кажется, что он может её понять, но особых попыток, честно говоря, не делает. Вчера Свешникова долго разговаривала с ним — в основном, о Ване — изредка порываясь обнять или провести по волосам, а сегодня, строгая и собранная, выгоняет его из комнаты. Два разных человека, поражается Саша. — Ване что-нибудь передать? — уточняет Свешникова, запирая дверь. Белов даже не понимает, ехидничает она, шутит или просто спрашивает, но всё равно мотает головой из стороны в сторону. — Думаешь, он пойдёт на работу сегодня? — Плохо ты его знаешь, — усмехается Саша. — До скорого. Она уходит в противоположную от квартиры Белова сторону, даже ни разу не обернувшись, и Саша медленно разворачивается, следуя к себе. Он досыпает несколько часов прямо на не расправленной кровати, а проснувшись, очень долго сверлит взглядом потолок, ища в себе силы подняться с постели и разобраться с собственной жизнью. Разобраться с тем, что болит сильнее всего. Разобраться с Ваней. Саша прикрывает глаза, невольно вспоминая, как было жарко в том джипе, как хотелось дать напряжению естественный выход, как хотелось разрешить — себе и ему. У Белова под веками мелькают картинки: вот Ваня впервые встречается с ним взглядом, садясь бок о бок с Иевой к ним за стол, вот он же дежурит около его кровати — сонный, обеспокоенный, хмурый. Вот пересекается с ним в коридоре, улыбаясь открыто и искренне, вот садится на обеде уже рядом, невзначай задевая бедро. Ловит за руку в коридоре, затягивая в какую-то из пустых палат, и тянется ближе — объятия, ничего более. Когда это самое «более» почти случается (когда Саша уже не знает, куда себя девать от чувств, когда его это пугает до трясущихся пальцев, когда Ваня становится всё искреннее с каждой их новой встречей, когда), Белов делает шаг назад, оставляя Ваню недоумённо смотреть ему вслед. Ваня больше не приходит, Ваня растворяется в окружающем мире, лишь изредка напоминая о себе в обществе кого-нибудь из Паулаускасов или Серёжи. В глаза не смотрит, ведёт себя по-детски и сбегает при первой же возможности — это про Сашу, не про Ваню. В гараже перед самым выездом Едешко садился в джип с таким видом, будто заранее знал, что их по пути застанут все бедствия Поверхности вместе взятые, а в итоге только они двое застали друг друга — врасплох. Саше теперь без Вани никак, и он в этом виноват сам, но исправлять уже ничего не хочет. Возможно, хочет извиниться, так что всё-таки решается подняться с кровати. К палате Иевы его ведёт скорее чутьё, нежели здравый смысл, но он оказывается в нужном месте в нужное время: Ваня спит, положив голову на край больничной койки. Выглядит нелепо и по-дурацки трогательно, хочется его разбудить и отвести домой, и такого сонного укутать всеми одеялами, и обнимать, пока не успокоится и не уснёт. Ваня не умеет отдыхать, и Саша понимает такой подход: отвлечься на работу, лишь бы не думать о важном, лишь бы дать себе отсрочку. Перед смертью, думает Белов, не надышишься. Он легонько сжимает чужое плечо, и Ваня подрывается, сначала с надеждой смотрит на продолжающую спать Иеву, только потом уже находит взглядом Сашу — и будто погасает. Весь вид Едешко кричит о том, как он от всего устал, и у Белова извинения шипят на языке, но с губ так и не срываются. — Чего? — спрашивает Ваня, зевая. — Гаранжин зовёт? — Нет. Едешко смотрит на Сашу снизу вверх, словно ожидая продолжения, и Саша покорно продолжает: делает несколько медленных шагов навстречу, становится совсем рядом с креслом, почти вплотную. Ване приходится вытянуть шею, и это трогательно. Ваня трогательный — его хочется трогать. Саша наклоняется, позволяя себе взять Едешко за подбородок, говорит: — Прости меня за это. Ваня не успевает удивиться, потому что Белов сразу же утягивает его в поцелуй: плавно, неторопливо, словно даёт возможность отодвинуться и не позволить. Ваня волнуется уже скорее по привычке: сердце заходится в бешеном ритме, едва Саша появляется где-то рядом, а теперь, когда выстраиваемые ими стены рушатся с обеих сторон в одно мгновение — Ване совсем сносит крышу. Это слишком. Сашины пальцы придерживают его подбородок мягко, нежно, как-то совсем уж бережно, словно одно неправильное движение заставит Едешко рассыпаться в пыль и смешаться с песком Поверхности. Ваня аккуратно поднимается с места, стараясь не отрываться от Сашиных губ ни на секунду, но Саша отступает сам. Смотрит в глаза — внимательно, не давая возможности отвести взгляд. — Это единственное, за что ты просишь прощения? — хватает смелости уточнить Ване. Саша улыбается ломко. — Не единственное. Белов берёт Ванино лицо в свои ладони, гладит его по щекам и зачем-то улыбается так, что у Едешко в груди всё сжимается, и Сашу хочется то ли крепко обнять, то ли больно ударить — но сил нет ни на то, ни на другое. Ване кажется, что он в последнее время слишком много всего контролирует, поэтому сейчас всё разом отпускает, закрывая глаза и вслушиваясь в Сашины повторяющиеся «прости» — если придётся, он станет говорить это слово столько, сколько дней они оба потеряли. Ваня не понимает, после какого по счёту «прости» Саша коротко целует его в губы, а потом повторяет весь этот ритуал ещё и ещё раз, пока Едешко сам его не дёргает на себя, пока не заставляет замолчать окончательно, губами вжимается в чужие, руками обвивает шею. Хочет быть ближе. Они не позволяют себе зайти дальше ленивых поцелуев, потому что чудом помнят о том, где находятся — и это их всё равно не спасает. — Да неужели… Ваня вырывается из рук Саши с такой скоростью, что едва ли не падает, запутавшись в собственных длинных ногах. Иева, следя за этим с больничной койки — бледная, но очень довольная — смеётся, а потом сухо закашливается. Саша не застаёт Ванины оправдания, потому что выскальзывает в коридор, чтобы найти кого-нибудь из медсестёр. * — Я в порядке, — закатывает глаза Иева, сидя на кровати в больничной пижаме. — Можно уже объяснить внятно, что случилось? Ваня переглядывается со Свешниковой, и та, закатив глаза, разбирается со всем сама. Абсолютно лишний во всей этой «идиллии» Саша подпирает плечом дверной косяк, следя за тем, как под строгим взглядом Свешниковой Иева сначала глотает какие-то таблетки, жадно припадая к краю стакана, а потом складывает руки на груди и вопросительно вскидывает брови. — Что? Где Модя? Почему вы все такие хмурые? Свешникова вздыхает. — Если очень коротко, то мы лишились почти всех лекарств, и Модестас с Сергеем поехали за ними… — Куда? — На Южную. Иева хмурится, несколько секунд молчит, а потом заглядывает Саше в глаза. — Но если вы поставили меня на ноги, значит лекарства уже привезены, так? Модя… остался там? Её голос соскальзывает на шёпот последними словами, будто она расспрашивает Сашу о чём-то совсем жутком и непростительном. Её пальцы комкают в руках одеяло. — Ему пришлось, — Свешникова заправляет прядь за ухо, а Ваня усердно кивает. — Сергею требовалась срочная медицинская помощь, и Модестас решил остаться с ним… — Лекарства привезли мы. Ваня с Сашей выглядят виноватыми, говоря это, но Иева только отмахивается, кусает ногти и смотрит куда-то в пустоту. — Я бы удивилась, если бы он не остался с Серёжей, прекратите. Модя знает, что я в надёжных руках. Мне нужно подумать часок, — говорит она, а затем смотрит на свои руки и будто возвращается на землю, — и принесите нормальную одежду, ради всего святого. Ваня фыркает, Саша поднимается с кресла, Белов ухмыляется. Свешникова говорит, что зайдёт через пару часов, и Иева рассеянно кивает. — Тебе чего-нибудь ещё принести? — Джинсы, в которых вы меня нашли, — бормочет Паулаускайте. Ваня переглядывается с Сашей, но тот только плечами в ответ пожимает. Когда они выходят, Свешникова даже не прощается, — знает, что ещё пересекутся на том же месте сегодня, — а Ваня устало вздыхает. — Спасибо, что подождал, — бормочет он. Саша улыбается. Он бы соврал, если бы сказал, что не догадывался, как это важно, — ждать Ваню (в ответ). * Иева почти что подскакивает, когда Саша заходит в палату, но та одним взглядом удерживает её на месте. — Тебе нельзя вставать пока, — её голос чересчур контрастирует со строгим видом — мягкий, почти как у нянчащейся с ребёнком мамой. — Что надумала? — Как давно от них ничего не слышно? — Дня три, кажется. Паулаускайте по-прежнему грызёт ногти, и Саша еле удерживает себя, чтобы не стукнуть её по рукам. Вместо этого она протягивает Иеве таблетки и стакан воды, проверяет кровавую ранку под пластырем прямо на лбу, приклеивает новый. На руках у Иевы полно синяков и царапин, но та не даёт их осмотреть — дёргается и заглядывает Саше в глаза. — Модестасу там нельзя надолго оставаться, его сожрут, — говорит Иева. — Особенно если Серёжа без сознания. Кто-нибудь поедет туда в ближайшее время? — Мишико с Зурабом, завтра. — Можно я… — Исключено, — Саша присаживается в кресло, а Иева поджимает губы. — Тебе вставать нельзя, а ты хочешь под солнце? Нет. — Но Саш… — Ты умрёшь по дороге, и Модестас меня убьёт, ясно? — Как бы его там самого не убили. — Да что такого может случиться с ним на Южной? — Что угодно, — вздыхает Иева, смотрит на Сашу несколько секунд, словно решая, можно ли ей доверять. — Там наши родители, там все его старые друзья, там половина его жизни. — И? Боишься, что не вернётся? — Боюсь, что ему не дадут вернуться. Саша всё-таки обрабатывает Иеве руки, когда заходит Ваня с сумкой вещей и испачканными джинсами в руках. Паулаускайте дёргает рукой, и Саша оставляет на коже неаккуратный росчерк зелёнки. Ругается. — Дорисуй цветочек, будет татуировка, — отмахивается Иева. Честно говоря, Саша бы дорисовала ей что-нибудь более неприличное — чтобы выпендривалась меньше. Ваня протягивает ей грязные джинсы, Иева роется в глубоком кармане и выуживает оттуда какой-то шнурок, моментально пряча его в зажатую ладонь. — И ручку. И два листика. И… — И перестань дёргаться, а то я тебя поколочу, — бормочет Саша. — Ещё что-то? — Если достанешь мне отвёртку и что-нибудь, что можно разобрать на детальки, я тебя расцелую, Вань… ай! — Упс, — Саша перестаёт слишком сильно давить на ватку. — Я предупреждала. Ваня тормозит у самого выхода, оборачивается и улыбается: — Я рад, что ты пришла в себя. — Иди уже. Иева улыбается в ответ и даже Саша хмыкает как-то одобрительно, наклеивая последний пластырь. * Из палаты Сергея уносят дополнительную кушетку, так что Модестасу выдают целую комнату — та пуста и почти стерильна, и Паулаускас туда приходит только чтобы сходить в душ. С матерью и отцом он старается не пересекаться, время проводит в основном подле Белова, сидя с раздобытыми Дагом книгами. Даг оказывается добродушным парнем, но взгляд у него какой-то нездоровый, Модестас никак не может понять, что именно его так напрягает. Дагу не хочется доверять, но приходится, потому что ни к кому из старых знакомых Паулаускас обращаться не хочет. К родителям — тем более. Иногда Модестас ходит на местный рынок, ищет Иеве старые игровые приставки, ноутбуки и телефоны. Он скучает по младшей сестре, но никаких новостей с Северной не слышно. Модестас дремлет в кресле у кровати Белова, уронив книгу себе на грудь, когда тот открывает глаза. Голос его не слушается, тело тоже — голова кружится нестерпимо и любой мыслительный процесс приносит больше мук, чем ясности. Перед глазами у Сергея до сих пор яркое-яркое солнце и бесконечная пустыня. Коллинз заглядывает очень вовремя, чертыхается, хлопает дверью, заставляя Модестаса проснуться. Серёжа тяжело и прерывисто дышит, веки у него дрожат, температура мажет красным по привычно бледным щекам — Даг вводит ему в руку лекарство, работает так оперативно, словно за спиной стаж в несколько десятилетий. В какое-то мгновение, словно по щелчку, Сергей шипит, открывает совершенно ясные глаза и смотрит на медбрата в упор. Модестас не успевает обратить на себя внимание, потому что Белов вдруг хрипло спрашивает: — Даг? У Паулаускаса в голове происходит короткое замыкание, пока Коллинз легко вынимает иглу, убирает шприц и кивает. — Привет. Сергей хмурится, переводит взгляд на Модестаса и остро смотрит ему прямо в глаза. Паулаускас даже не заметил, когда успел взять его за руку. Белова хватает на то, чтобы сжать пальцы в ответ, а затем его накрывает действием лекарства, и веки смыкаются сами собой. Даг отходит, чтобы выбросить шприц, задерживается на несколько секунд у двери, ловя на себе обжигающий взгляд Модестаса, и бормочет: — Мне надо… — вдох, — мне надо идти. Извини. Модестас сжимает челюсти так сильно, что зубы только чудом не рассыпаются в мелкую крошку. Он хочет знать. Он хочет знать, за что извиняется Даг.