кончится день

Жужжание ламп — первое, что слышит Сергей, когда приходит в себя. В голове полный беспорядок, перед глазами туман: приходится напрячь зрение, чтобы понять, где он находится. Пахнет медикаментами и Модей, но того нет в палате: зеленоватое кресло пустует, открытая на середине книга лежит страницами вниз на соседней тумбочке. Белов смутно вспоминает произошедшее: испуганный взгляд Модестаса, острые зубы мутанта, густой запах крови и расплывающиеся очертания салона джипа. Хриплый голос Паулаускаса — и темнота. Дверь аккуратно приоткрывается, и первый инстинкт Сергея — притвориться спящим, прикрыть веки, чтобы не отвечать на вопросы. Себе. — Я работаю медиком столько же, сколько ты кочуешь. Думаешь, не могу отличить, кто действительно спит, а кто — нет? Сергей открывает глаза и равнодушно осматривает Дага, вспоминает, как пришёл в себя на несколько секунд: острый взгляд Коллинза, тёплые пальцы Модестаса. Рука сжимается инстинктивно, и подушечками пальцев Белов чувствует шероховатую поверхность бинта. Он подносит ладони к лицу, будто видит их первый раз, кожа под бинтами ноет и чешется. — Да, неплохо тебя потрепало. — Я смогу ходить? Голос у Серёжи — наждак или скрип старых половиц, он прокашливается и спрашивает то же самое, стараясь не выглядеть испуганным. — Сможешь, куда денешься, — кивает Даг. — Рана серьёзная, но выздоравливает хорошо. Шрам останется неприятный. — Это ничего. Даг кивает, берёт из тумбочки ножницы и без разрешения касается руками ладоней Серёжи, срезает бинты. Белов сжимает и разжимает кулаки, смотря на затягивающиеся полосы шрамов от солнца. — Ты там когда-нибудь заживо сгоришь, — бормочет Даг. — Не включай режим мамочки, пожалуйста. — У тебя уже есть одна, я понял, — Коллинз замирает, будто боясь собственных слов. — Извини. Сергей коротко мотает головой, следя за тем, как Даг отточенными движениями приводит в порядок капельницу, наливает воду в стакан, вытряхивает из баночек белые таблетки, которые Белов запивает одним глотком. — Ты всегда говорил, что вылезать на Поверхность — самоубийство, — бормочет Коллинз, срезая бинты на его ноге. — Ты всегда соглашался. Белов ухмыляется, смотря на затягивающиеся следы от зубов, чуть привстаёт, чтобы рассмотреть поближе. Он должен был потерять много крови с такой раной, должен был умереть к тому времени, как они приедут на Южную. Помнит, как жалел о том, что нет сил попрощаться с Модестасом. — Как я выжил? Даг пожимает плечами. — Всегда был удачливым. Он дожидается, пока Сергей насмотрится на свою рану, и перематывает ногу по новой, чистыми бинтами. Всё пахнет медикаментами, и у Белова кружится голова, он валится обратно на подушку. Тошнит. Даг случайно задевает рукой горячую кожу, и взгляд Сергея невольно соскальзывает на его пальцы. На правом безымянном у Коллинза жжётся холодом полоска кольца. Серёжа не думает, что имеет право интересоваться, так что молчит. Сергей рад видеть Дага, рад, что тот в порядке, и ему хочется спросить про семью, узнать, как он решил стать медиком, почему не полез под солнце. Даг смотрит на него слишком снисходительно, будто знает куда больше, чем Белов может предположить, и это выводит из хлипкого равновесия. Коллинз наливает ещё один стакан воды, идеально контролируя руки, и выходит из палаты. Серёжа хочет окликнуть его, но не делает этого. Когда дверь открывается в следующий раз, в палату заходит Модестас, на Серёжу даже не смотрит: щетина покрывает обыкновенно гладкие щёки, взгляд сверлит пол. — Хреново выглядишь, — бросает Сергей. Модестас медленно поднимает взгляд, смотрит Белову в глаза и медленно оттаивает — в глазах появляется осознание, лицо будто светлеет, губы тянутся в улыбку. — Ты тоже. Паулаускас падает в кресло и просто смотрит на Серёжу: жадно всматривается в лицо, оглаживает взглядом шрамы на руках. Тянется потрогать — провести по продольным красноватым линиям осторожно, почти невесомо. Белов переворачивает ладонь и ловит его пальцы в свои, сжимает, ведёт подушечкой большого по коже. Они оба смотрят на сцепленные руки, и в палате тихо-тихо. Модестас не знает, с чего начать, поэтому Сергей как всегда помогает. — Ты остался. Модестас вздыхает, расцепляет их ладони и откидывается на спинку кресла. — Остался. Ваня с Сашей уехали на Северную с лекарствами, так что с Иевой всё будет в порядке. — Я не сомневаюсь, — усмехается Серёжа. — Как ты довёз меня живым? — Я не знаю, — честно признаётся Модестас. — Я вообще не помню, как ехал, и плохо помню разговор с Моисеевым — это местный начальник. — Мне переливали кровь? — Мою. Сергей скользит взглядом по загорелой руке Модестаса, находя на сгибе локтя характерный синяк. Сил удивляться нет. — Сумасшедший. — Ты только подумай, — Модестас придвигается ближе, наклоняясь. — В тебе моя кровь, и солнце больше не может навредить, потому что… — Солнце не может навредить Паулаускасу, — заканчивает Сергей. Модя улыбается, когда они легонько сталкиваются лбами, потом снова берёт Белова за руку и целует костяшки. Серёжа не противится, сознательно позволяет себе быть слабым: иногда нужно, иногда — можно. Они долго разговаривают про сложившуюся обстановку, Сергей спрашивает, не поступало ли каких-нибудь новостей с Северной, но Модестас только плечами пожимает. Никто не приезжал, никто ничего не передавал: Ваня с Сашей уехали — и всё. Белов думает, что неизвестность убивает мучительнее зубов тварей. Ему даже представить себе тяжело, что испытал Модестас, пока ждал его пробуждения около больничной койки. — Что связывает вас с Дагом? — как ни в чём не бывало интересуется Паулаускас. Серёжа ждал этот вопрос, но ответ так и не подготовил. Из всех возможных вариантов он выбирает самый честный. — Мы были хорошими друзьями, он раньше жил на Северной. До того, как ты приехал. — Нас поменяли местами, да? Взгляд у Модестаса цепкий, и Белов с большим трудом выдерживает зрительный контакт. — В какой-то степени. — Ты скучал? Сергей обречённо вздыхает, но глаза не закатывает. — Я не машина, Модя. Конечно, скучал, мы ведь и вправду долго дружили. Паулаускас поджимает губы, но ничего не говорит, только ждёт чего-то. Серёже следующие слова даются очень тяжело, поэтому он снова тянется к руке Модестаса. У Моди тёплая ладонь и надёжная крепкая хватка, его кожа выглядит ненормально здоровой на фоне бледных изувеченных поцелуями солнца рук. — Я никогда его не любил. Серёжа говорит медленно и отчётливо, его голос низкий и тихий. Он продолжает смотреть Модестасу в глаза и сжимает пальцы. Белов не говорит главное, но имеет это в виду. Модестас совсем не выглядит злым или обиженным, скорее сбитым с толку, но не успеет ничего спросить: дверь в палату открывается. На пороге мать Паулаускасов — постаревшая, но всё такая же красивая женщина. Модя не убирает руку, его ладонь всё ещё жжёт Серёжину кожу. Белов чувствует себя школьником, пойманным за чем-то крайне неприличным, но его внимание переключает на себя Модестас. Он весь выпрямляется, словно штык проглотил, черты его лица словно заостряются: брови нахмурены, челюсти сжаты. Это что-то животное: Паулаускас готов защищаться — вот только от кого? От собственной матери? Серёжа очень спокойно и вежливо здоровается, и они с мамой Моди обмениваются несколькими любезностями: давно не виделись, хорошо выглядите, славно, что ты быстро идёшь на поправку, передавай привет Валерии. Модестас всё это время даже не меняет позы. — Нам надо поговорить, — говорит ему мама. — Пожалуйста, милый. Модестас не смотрит на Серёжу, легко высвобождает свою ладонь и тяжело поднимается с места. Белову почему-то становится страшно, словно он отпускает Модю в логово врага совершенно безоружным. Он не привык видеть Модестаса таким: напуганным и беззащитным. Мама смотрит на него умоляюще, и, конечно, Паулаускас не может противостоять. Дверь за ними тихо захлопывается, и Серёжа остаётся в тишине. Он берёт книгу с тумбочки и открывает её ближе к концу, просто чтобы занять себя чем-нибудь. Оказывается, что главные герои не видели друг друга семь лет, но у них всё равно счастливый конец. Писатели раньше любили приукрашивать. * Мама приводит Модестаса домой. Паулаускас топчется на пороге какое-то время, стараясь не воскрешать в памяти воспоминания. Здесь всё по-прежнему: две комнаты, маленькая ванная. На всех базах есть столовые, где еда каждый день выдаётся жителям бесплатно, но некоторые тратятся на вкусности, чтобы разнообразить рацион, поэтому держат дома холодильники и чайники — единственные электроприборы, которые остались в бытовом обиходе. У Иевы с Модестасом дома тоже есть чайник с холодильником, а вот у Белова комната совсем пустая: ничего, кроме книг. Может быть, остальные его вещи остались у матери, а может он никогда не был тем, кто любит что-то хранить — Паулаускас не уверен. Он бы сошёл с ума, живя в комнате с голыми стенами. Почему-то, вновь рассматривая родительское семейное гнёздышко, Модестас думает только о том, как обставить Серёжину комнату. Мебель у старших Паулаускасов дома стоит всё так же, кажется, даже книги и картины остались на прежних местах. У его родителей очень обжито, отец Модестаса любит пропадать на рынке и покупать утварь для домашнего уюта. Она не приносит никакой практической пользы, но делает всё куда живее. В углу висят иконы, зажжена свечка — и последнее, кажется, нововведение. Модестас вздыхает: — Это опасно, вы в курсе? — В курсе, — кивает мать, — но ты же знаешь отца. Они садятся за стол, и мама ставит чайник, разливает по чашкам кипяток. Чай душистый, очень насыщенный, такого не сыщешь на всей Северной, и Модестас вправду скучал по этому. Его мама знает, поэтому улыбается, когда Паулаускас прикрывает глаза, вдыхая поглубже яркий аромат. Он в этой комнате кажется женщине чужим: слишком взрослый и собранный, совсем не тот мальчик, каким был, когда ещё не пытался вырваться из-под родительского крыла. С возрастом Модестас всё больше становится похож на отца, но Паулаускене оставляет это замечание при себе. Ей интересно посмотреть на Иеву, она так соскучилась по своей девочке. Модя, конечно, замечает слёзы в уголках глаз матери. — Мам, не надо, — выдыхает Паулаускас. — Ещё можно всё исправить, — шепчет она. — Отец тебя простит, вот увидишь, простит, и мы… — Мам… — …снова будем все вместе, вы переедете домой… — Мам, — Модестас немного повышает голос. — Северная — наш дом. У нас там вся жизнь, мы никуда не переедем. Женщина прячет всхлип в кружке с чаем, смахивает выступившие слёзы. — Чем занимается Иева? — Чем только не, на самом деле. Любит ковыряться в старой электронике, приходит в полнейший восторг, если получается оживить что-нибудь на несколько минут. Видела бы ты, что с ней было, когда под её руками зашипел какой-то древний приёмник. — И как она собирается развиваться? У неё есть какие-то планы на будущее? А молодой человек у неё уже есть? Она же не вышла замуж, да? — Мам, тише. Модестас усмехается и долго рассказывает матери про жизнь на Северной. Время пролетает незаметно, чай остывает, мама перестаёт плакать и больше улыбается. Паулаускас очень долго носил обиду на родителей под рёбрами, чтобы теперь так просто её отпустить, но становится немного легче дышать. Модя даже смеётся пару раз, рассказывая про выходки Иевы. Во входную дверь скребётся ключ, и Модестас вздрагивает, обрывает себя на полуслове. Мать поджимает губы: совсем забыла про время. Она не планировала сталкивать сына с мужем сегодня, но судьба распорядилась иначе. Огонёк догорающей свечи колеблется, когда мужчина хлопает дверью. Он смотрит на Модестаса в упор, с порога начиная: — Ещё не надумал вернуться домой? Паулаускас поднимается с места, смотрит на отца сверху вниз какое-то время. — Это не мой дом. Отец фыркает, обходя его, целует жену в макушку и отпивает из её кружки чай. Глаза матери блестят испугом. — Что, вырос и стал самостоятельным? Какой ценой тебе обходится эта самостоятельность? Иева наверняка отбилась от рук без нас, правда ведь? Плохо учится и совсем не работает над собой… — Милый, — мать обрывает его, дёргает за рукав кофты, — не стоит. — Почему же не стоит? Скажи, Модестас, что делает Иева? Не в данный момент — она же на больничной койке — а вообще? Бегает по Северной и не находит себе места? Думаешь, она счастлива? Мужчина подходит к сыну ближе, и Модестасу стоит огромных усилий не сделать шаг назад. — Или она берёт пример с тебя? — он понижает голос, указательный палец упирается Моде в грудь. — Она такая же неправильная, Модестас? Такая же грешница? Мама всхлипывает, и Паулаускас снова вспоминает тот вечер: только теперь на руках у матери нет перепуганной Иевы. Потому что Иева дома. Она в надёжных руках. Модестас сжимает кулаки. — Ударишь отца? — рычит мужчина. Паулаускас делает глубокий вдох, чтобы успокоиться. — Нет. Я же не ты, пап. Звонкое «пап» отскакивает от стен, и всё повторяется: отец бьёт Модестаса по щеке, а тот не в силах ответить. Спустя годы ему больше не страшно и совсем не больно, но обидно по-прежнему. Он сжимает челюсти, кивает матери и выходит из родительского дома. Модестас не идёт к Белову сегодня. Ему нужно побыть одному. * Даг заходит к Сергею с несколькими книгами в руках, и Белов хочет подняться, чтобы помочь, но под строгим взглядом Коллинза остаётся на месте. Рядом с кроватью стоят костыли, чтобы Белову было удобно добираться самому хотя бы до ванной с туалетом, но лишний раз тревожить ногу не стоит. — Как себя чувствуешь? — буднично спрашивает Даг, уже привычными действиями проверяя его ногу, меняя повязку. — Прекрасно. Коллинз хмыкает, кладёт шершавую ладонь на лоб, будто может определить температуру без помощи градусника. Белов коротко усмехается в ответ на этот очевидно необязательный жест. Даг тоже тянет сухие губы в улыбку. Сергей глотает необходимые таблетки, пока Коллинз идёт к двери, и, когда тот берётся за ручку, зовёт его по имени. Даг оборачивается, вопросительно приподнимая брови. — Останься. Коллинз как-то неуверенно выпускает из ладони прохладный металл и послушно идёт назад, садится не в кресло, где обычно сидит Модестас, а на стул по другую сторону кровати. Сергей даже не знает, с чего начать. — Как ты? — нейтрально интересуется он. Даг вдруг начинает нервничать, напрягается, но всё равно отвечает, бегло касаясь кольца на безымянном. Сергей на его пальцы не смотрит. — Неплохо. Я довольно быстро прижился, если ты об этом. — Вот уж не сомневался, — фыркает Белов. — Как родители? — Погибли. Наверху. С минуту они неуютно молчат. — Мне жаль. — Всё нормально, давно было, — пожимает плечами Даг. — Как твои? — Мама в порядке, теперь главврач. Наверное, упала бы, узнав, кем ты стал. — Это комплимент? — Конечно, — Сергей снова усмехается. — Как так вышло, что ты не стал кочевником? — А как так вышло, что ты стал? — парирует Даг. — Один-один. Белов поднимает указательные пальцы в воздух. — Я не хотел становиться кочевником, — признаётся Сергей. — На самом деле, даже не задумывался о профессии до выпускного класса. Потом как-то само всё вышло. — Никогда не поверю. Ты всегда всё контролировал. — Не в этот раз. Что насчёт твоей истории? — Родители погибли почти сразу, как мы переехали, — вздыхает Даг. — Они должны были передать что-то на Западную, но так и не вернулись. Отряды позже нашли остатки джипа, а от них, ну, сам понимаешь, мало что осталось. Я тогда понял, что не хочу вот так без вести пропасть или сгореть заживо. Иногда до сих пор жалею, что мало видел Поверхность — почти ничего не запомнил. — Там совсем не так, как на картинках и фотографиях. Особенно жутко залезать в подвалы, чаще всего под землёй сохраняются всякие артефакты человеческой жизни. Последний раз мы с Модестасом… — Кто он тебе? — обрывает Даг. Сергей молчит какое-то время, по традиции подбирая самый честный ответ. — Не знаю. — Я понял, — Даг кивает, беглая улыбка трогает его губы, когда он касается кольца. — А я женился. — Давно? — Несколько лет назад. Ни за что не догадаешься, как зовут. — Неужели Люда? Даг кивает, и они оба коротко смеются. — Не любит только, когда её так называют. Мила. Обстановка разряжается, и разговор идёт куда проще, Даг перестаёт неловко ёрзать на стуле и расслабляется. Они рассказывают друг другу что-то, и Серёже словно снова пятнадцать: рядом с Коллинзом неожиданно просто, нужные слова сами идут на язык, как будто они с Дагом не виделись пару дней, а не с десяток лет. Как будто им всё ещё есть, что делить друг с другом. За Дагом заходит кто-то из медсестёр, и ему приходится уйти, прежде рассказав немного о каждой из принесённой книг. Он коротко сжимает плечо Сергея и поджимает губы. — Я рад, что у тебя всё хорошо. — Взаимно, Даг. Они кивают друг другу, и дверь за Коллинзом закрывается. Лампы словно жужжат у Сергея прямо в голове. * Коллинз знает путь от работы до дома наизусть. Он правда думает, что может найти их с Милой «квартиру» с закрытыми глазами — в какой бы точке изначально не находился, Даг всегда найдёт путь домой. Он её любит. У неё светлые волосы и почти чёрные глаза, трогательно маленький рост и пухлые мягкие бёдра. Она тоже работала в больнице какое-то время, а сейчас выезжает с отрядами наверх. Даг не вмешивается в её работу, но каждый раз, когда думает, что она может погибнуть так же, как родители, начинает бояться. Он был уверен, что Сергей не стал кочевником. Пошёл по стопам матери, или остался работать в школе, или решил стать кем-то из управленцев — но кочевником? Даг кусает губу, думая об этом. Он не может представить себе Серёжу — худого бледного пацана с тяжёлым рюкзаком наперевес и вечно сделанной домашкой — под жгучим солнцем, среди бескрайнего песка. Ему там совсем не место, и количество шрамов на коже тому подтверждение. Серёже не надо было говорить, почему он вдруг подался в кочевники, Даг и без этого понял. Модестас, иначе и быть не может. Сложно было не понять, что за отношения их связывают, слишком много в Модестасе было волнения для постороннего человека — слишком долго он не отходил от постели Белова для обыкновенного коллеги. Слишком естественно взял его за руку тогда. Даг идёт домой на автомате, весь занятый своими мыслями, но на пороге его встречает жена, мягко целует, колясь о двухдневную щетину, и улыбается. На её коже ни одного шрама, в карих глазах ни намёка на лёд. Она тёплая и ласковая, и ладони мягко касаются щёк. — Как день? — спрашивает Мила. — Хорошо, — Даг целует её в макушку, прижимая к себе. — Сейчас — хорошо. Он больше не думает о Серёже сегодня, но думает о Модестасе: высокий мужчина, напряжённые плечи, острый взгляд, непривычное имя, работа кочевника. Белов под боком. Мысль о том, что Модестас проживает жизнь, ему не принадлежащую, настойчиво бьётся о черепную коробку. Мила что-то бормочет во сне, и Коллинз прижимает её к себе ближе, отгоняя прочь непрошеные раздумья. Все они на своих местах. Всё в порядке. * Белов ловит себя на том, что перестаёт понимать, когда наступает ночь, а когда день. Под землёй совсем всё равно, какое время суток: лампы жужжат одинаково противно, от стен постоянно веет холодом. Его проверяют раз в несколько часов, раз в день (минимум) заходит Даг, чтобы поменять повязку и осмотреть рану. Улыбается. Говорит, что заживает даже быстрее, чем он рассчитывал. Услужливо подаёт Сергею костыли, когда тот высказывает желание дойти до столовой самостоятельно. Он так давно не ходил, что после нескольких метров у него кружится голова. Даг Белову не помогает, бережёт его гордость. Модестас не приходит уже, наверное, вторые сутки. Сергею не у кого спросить, что с ним происходит, да и не станет он лезть: захочет — придёт, нужно будет — расскажет. По выражению лица Паулаускаса было отчётливо понятно, что мать он видеть не рад, но не держат же его родители взаперти, в самом деле. Даг в столовой оставляет его за столом у стены, пока сам идёт за двумя порциями обеда: держа в руках костыли, поднос взять не получится. Южанам, кажется, всё равно на Сергея, и это хорошо, никто не смотрит на его костыли, все заняты едой и громкими разговорами друг с другом. У Белова сильно кружится голова и с непривычки ноет всё тело. Даг возвращается не один, и улыбка у него такая натянутая, что вот-вот порвётся: рядом стоит низенькая девушка с очень добрыми глазами. Улыбается. Жена. Даг представляет их друг другу. — О, я наслышана, — улыбается Мила. — Приятно наконец познакомиться, Сергей. Они символически пожимают друг другу руки, Белов даже зачем-то изображает улыбку. Мила о чём-то щебечет, Даг периодически кивает ей, его взгляд мечется от Сергея к жене. Белов вдруг включается в беседу, Мила даже смеётся над ним пару раз: по-доброму, почти ласково. Бросает быстрый взгляд на костыли у стены, не жалеет, но переживает. Мила смотрит на наручные часы (очевидно, подарок Дага), ойкает и подрывается с места. Целует Коллинза в щёку и растворяется в толпе. Даг смотрит в тарелку, сосредоточенно пережёвывая обед. Сергей задевает его ногу здоровой коленкой. — Даг, — зовёт он. Коллинз неохотно поднимает взгляд. — Расслабься, — усмехается Белов. Даг смотрит на него ещё несколько секунд, а потом неуверенно улыбается. Спустя минуту они не могут прекратить смеяться. Никто из них не замечает Модестаса в дверях столовой. * Паулаускас открывает дверь так резко, что Серёжа почти что пугается. Модя замирает в дверях, сканируя его взглядом, натыкаясь на ледяное спокойствие, прерывисто выдыхает и падает в кресло рядом. В глаза не смотрит. Молчит. Белов откладывает книгу. — Модя? Что случилось? — Ничего. — Как родители? — Живы-здоровы, — огрызается Модестас. Сергей вздыхает и снова берётся за книгу, но Паулаускас перехватывает его ладонь. — Извини, — бормочет. — Мне очень надо с тобой поговорить, но я не знаю, с чего начать. Они молчат какое-то время. — Начни сначала? — предлагает Сергей. Модестас кивает, выпускает его ладонь и откидывается на спинку кресла, собирается с мыслями — и рассказывает всё. Про детство, про постоянные конфликты с родителями, про неприязнь одноклассников и натянутые отношения с учителями. Серёжа слушает внимательно: Модестас никогда не рассказывал про детство, на вопросы о Южной отвечал неохотно, а самых любопытных просто игнорировал. Белов никогда любопытным не был, зато всегда был терпеливым, — а с Паулаускасом по-другому и не вышло бы. Любой другой рядом с ним чокнется. Когда Паулаускас рассказывает о том, что произошло в канун отъезда родителей с Северной, голос у него не дрожит совсем. Модестас очень собранный, сверлит взглядом кафель больничной палаты и говорит о том, как глядя отцу в глаза объявил, что никуда не поедет, останется рядом с Серёжей. Вопрос Белова он опережает, говорит, что отец нечасто его бил, но иногда бывало. Ничего общего с этим человеком он иметь не хотел и не хочет: уже тогда глава семейства ударился в религию. Он не был доволен Модестасом, не был доволен и матерью, и Иевой тоже, но их не трогал, только отчитывал. Иева отца боялась, мама терпела. Серёжа невольно думает, насколько по-разному человека можно терпеть. У них с Модестасом всё совсем не так. Белов злится: он бы хотел переговорить с отцом Паулаускаса один на один. Он не знает, как Паулаускасу удавалось столько времени ни с кем не делиться всей накопленной за годы обидой. Наверняка единственным человеком, с кем он мог поговорить, была Иева. Возможно, — вернее, скорее всего, — о ситуации в семье Паулаускасов знала мама Серёжи, но Белов не знает, говорил ли с ней сам Модестас. — Как он согласился оставить вас с Иевой вдвоём в чужом месте? — Я не знаю, — пожимает плечами Модя. — Наверное, мама его уговорила. Я понимаю, что это дико звучит, но, наверное, бросить нас казалось ей единственным верным решением. — Казалось? Что-то поменялось? Модестас смотрит в глаза Серёже почти затравленно. У него в голове будто что-то щёлкнуло после разговора с мамой: сомнения обволакивали каждое принятое когда-то решение. Может быть, всё это время Паулаускас и правда ошибался. Может, он и есть неправильный. Может, Иеве не стоило с ним оставаться. — Просит вернуться сюда. С Иевой. Думает, ей здесь будет лучше. Они с отцом винят меня во всём произошедшем. — Ты должен понимать, что это просто тщетные попытки всё исправить. — Я понимаю, — кивает Модя, и Сергей снова видит перед собой подростка-десятиклассника. — Но всё, что они сказали про Иеву — правда. Она совсем не знает, куда себя деть, и… — Мы говорим об одной и той же Иеве? — осведомляется Сергей. — Потому что Иева, которую имею в виду я, чувствует себя превосходно. А то, что она ещё не решила, на кого учиться, — абсолютно нормальное явление. Я бы тоже долго мучился с выбором, если бы не… Белов осекается. Модестас смотрит на него слишком внимательно, шансов, что он не заметил — нет. Серёжа вернётся к этому позже. — Она умная девочка, Модя. Она всё знает и всё понимает. — Я думаю, что тогда взял на себя слишком большую ответственность. — И потрясающе с ней справился. Спроси, вон, у Вани, он тебе подтвердит. Модестас фыркает. — Нашёл, на чьё мнение опираться… — Слушай, — Сергей недолго собирается с мыслями. — И ты, и Иева — взрослые люди. Безусловно, это ваш личный выбор, где и с кем жить. Ты пытаешься решить что-то за Иеву, не спрашивая её мнения — это бессмысленно. Если всё, что ты мне рассказал про отца — правда, то с ним рядом действительно не стоит находиться. Никто не заслуживает такого к себе отношения. Судить людей за то, кого они любят? Я думал, чёртов конец света нас чему-то научил. Паулаускас вздыхает. — Может, стоит хотя бы навещать их пару раз в год. — Может, — соглашается Модестас. — Спросим у Гаранжина, вдруг нам разрешат. Модя словно моментально оттаивает от этого «нам», от мысли о том, что Серёжа готов ехать с ним той же дорогой, на которой его чуть не лишили жизни, к людям, которые ему заочно не слишком приятны. Паулаускас невольно думает о том, сколько времени друг с другом они потеряли за все эти годы, обещая себе наверстать. — Прости, но есть ещё кое-что, о чём я хотел с тобой поговорить, — вздыхает Модестас. — Даг? — Серёжа дожидается кивка. — Спрашивай. — Вы были вместе? — Нет. — Ты был в него влюблён? — Я уже говорил тебе — нет. — А он в тебя? Белов пожимает плечами. — Я не знаю. Не задумывался об этом до недавнего времени. — Думаешь, до сих пор? — Не он и не в меня. Пятнадцатилетний он в пятнадцатилетнего меня — может быть. Мы не видели друг друга столько лет, он женат, это… Модя, здесь даже обсуждать нечего. — Тебе комфортно с ним. — Как и с Ваней. И с Иевой. И со всем отрядом. Ревнуешь? — Я не ревную, — отмахивается Модестас. — Просто пытаюсь понять. Серёжа бы поинтересовался, что или кого именно, но дверь в палату распахивается, а на пороге — уставшие и довольные — стоят Мишако и Зураб. Модестас подскакивает с места быстрее, чем те успевают сделать шаг, и они лезут обниматься, похлопывают Модю по плечу и жмут Серёге ладонь: рады видеть, рады, что в сознании — очень рады. Мишако суёт какую-то слегка помятую на вид бумажку в руки Модестасу, и они с Зурабом наперебой рассказывают о том, что Ваня с Сашкой добрались до Северной без проблем, что Иева очнулась, что все родные на базе в порядке и очень ждут возвращения. Ребята очень шумные: через полчаса заходит медсестра и выгоняет их из палаты. Модестас остаётся, даже не смерив её взглядом, нервно разворачивает бумажку. На колени ему падает нательный крестик. Иева временами скучала по маме с папой, а крестик напоминал ей о детстве, так что чаще всего она носила его с собой в кармане или обматывала вокруг руки — всё доброе, что осталось, было в этой подвеске. «Модя. Возвращайтесь домой, что бы там ни произошло. Я соскучилась. А крестик отдай маме или папе — мне уже всё равно. Жду вас с Серёжей, Иева» Модестас выдыхает, откладывает письмо и недолго вертит в руках маленький позолоченный крестик. В ответ на вопросительный взгляд Серёжи говорит только одно: — Нам пора домой. Белов кивает. Зураб с Мишако даже не пытаются скрыть, как рады, что поедут обратно не одни: и дорога веселее, и будет, кому сменить их за рулём. Серёжа усмехается: весёлой дорогу под палящим солнцем он бы не назвал никогда в жизни, но, может, в этот раз они справятся лучше. К вечеру Модестас уходит из палаты Серёжи. Белов не спрашивает, куда. Им обоим есть, с чем разобраться перед отъездом.