Вслух

Неприятные колкие порывы ветра ожесточенно холодят кожу и вызывают ощущение атомного удара по скрученным нервам. Вязаный, шерстяной и даже проетый в некоторых местах молью плед с завидной периодичностью и упорством спадает с плеч, с каким бы усердием Изуку не пытался его натянуть и укутаться как можно сильнее. Настолько туго, чтобы не чувствовать собственного тела, а лишь жалкое отмирание ледяных конечностей; чтобы кровь перестала циркулировать в венах, остановилась и начала впитываться куда-то между полукольцами ребер, проростая там алой коноплей; чтобы гул в голове прекратился и переозвучился в веселую песенку из старых добрых черно-белых мультиков на ночь под тихий плач мамы на кухне с выключенным светом. Хочется залезть в теплую ванну и кинуть туда подсоединенный к розетке фен, но только свежие и еще незажившие порезы щиплят и ноют при попадании на них воды, кровоточат и заставляют глаза нервно закрываться, будто это поможет скрыть собственное уродство тела и старые огромные шрамы на истерзанных руках. Старые рубцы саднят не так сильно, не так отчетливо, а лишь расплываются цветным льдом по внутренним ощущениям и вызывают знакомое фантомное чувство жжения, потому что врач сказал, что они болеть не должны. Возможно, врач был не тот. Изуку откидывает голову и чувствует, как внутри начинают подгнивать крысы и разлагаться дюжина червей, выпадающих из глотки, когда он широко открывает рот, чтобы принять член Катсуки глубже, до самых гланд, пока не сработает почти уже невырабатываемый рвотный рефлекс, вызываемый намеренно уже несколько тысяч раз за всю жизнь. На секунду хочется поверить, что вот сейчас, именно сейчас вломится какой-нибудь герой, о котором так много слагают легенд и сказок, и вывернет чан с кислотой, с этими ядерными отходами, где Мидория безысходно тонет. Тонет. Тонет. Тонет. Тонет. Беспечно бродит по лабиринту неясных образов во снах, отчаянно складывает мутные пазлы одиночества и неспешно выбивает куски своего нереального героя в памяти, как нечто далекое и дорогое. Задыхается и захлебывается от ощущения собственных кишок под руками от недостатка кислорода или же... Всего лишь плода его больного воображения непонятной смелости и храбрости, где грань между глупостью и героизмом невесомо стирается, уплывает и развивается ветром, словно выжигающий глотку дым от косяка на грязном асфальте в подворотне, когда он царапает спину своего Каччана короткими, нервно искусанными до красноватого мяса ногтями и вновь переходит на судорожные стоны, чувствуя мазолистую ладонь на собственном стояке. Изуку хочет быть добрым и милым, хочет закрывать глаза и видеть цветущие поля ирисов и лютиков в темноте без закиданных наспех в рот витаминок (после чего проблеваться становится почти невыполнимой задачей); хочет видеть этот мир в розоватых тонах и каждый раз не впадать в истерику от вида синеющих кровоподтеков на бедре, после трясясь под кроватью из-за медленного прихода в себя; хочет спасать чужие судьбы, чтобы не дать им сгореть в собственном пламени, и с улыбкой сказать «все будет хорошо». хорошо настолько, что больше не нужно будет дрожащими руками искать сигарету у прохожих, просыпаться пьяным на улице с отмороженными конечностями и отравлением или же пересматривать видео непонятных психологов о том, что каждая проблема решаема, при этом играя в русскую рулетку, надеясь, что сегодня повезет вкусить пороха именно тебе. хорошо. хорошо. хорошо. без вырезов чужих имен на синеющей коже и ритуалов с кроличьими лапками, а также перочинным ножиком между желудком и диафрагмой в комплекте. Некоторые старые воспоминания всплывают лишь сейчас, когда собственный немигаемый взгляд устремлен в некогда белый, но пожелтевший от старости потолок, а тульпа совсем близко нашептывает чертовски дикие мысли, дрожь от осознания которых скапливается внизу вспоротого крысятами живота. Разъедается серной кислотой и исчезает в недрах болота из дерьма воображаемых друзей. Кажется, что вокруг витает запах сгнившего ила и горелой бумаги, впивается в органы чувств и осязает на языке неприятным привкусом. Отстукивает сиреневыми каблучками чечетку по старым мечтам и образам из прошлого, умело выводя психоделические узоры перед зажмуренными глазами. Так же бесит крик птиц по утрам и осознание того, что весенняя трава — символ вечной юности. Поэтому Изуку так тщательно выкрашивает свои волосы в темно-зеленый. Старый заблеванный диван со скрипом ржавых пружин прогибается под чужим весом, а по въевшемуся в кожу запаху дешевых сигарет и крепкого кофе с виски можно почти сразу определить, кто же решил присоединиться разделить это безумие на двоих, словно клубничное мороженое в жаркий летний день. Катсуки почти сразу же дает Изуку свою недокуренную сигарету, фильтр которой Мидория тут же преподносит ко рту. Слишком тяжело. Слишком устало. Слишком для того, кто обещает черному абстрактному человечку внутри бросить курить со следующего понедельника уже который год. ломка? недостаток: приключений. смеха. храбрости. счастья. объятий перед сном и ощущения мягких волос под пальцами. и переизбыток слишком велик: монотонность. боль. огорчение. трусость. (не)добрые сказки и пошлый шепот хриплым голосом на ухо. — Как думаешь, сегодня будет тоже самое? — вопрос слетает с губ сам. И ответа не требует. Слишком риторический и очевидный, чтобы пытаться что-либо объяснить. Не разбивайся о скалы, лети высоко, за серый горизонт к вымирающим историям и теплу любящего тела. Не падай на острие стекла от разбитых бутылок виски на полу и толстый слой пепла от вонючих сигарет. Катсуки это понимает, поэтому молчит и сжимает кулаки до побеления пальцев на ладонях со сбитыми в кровь котяшками об стену в порыве очередного приступа гнева. Изуку нервно улыбается (перелистывая в голове былую кинопленку событий) и выдыхает последний клубок дыма в заледенелую цветную пустоту, затушивая сигарету о свое запястье. Умирая в (не)чуде от осознания жалкой слабости в тонких пальцах и дрожащих запястьях. Он не видит своего лица. И усмехается через заляпанное стекло.