Охотничья луна

Рев приближался. Порой лодку вертело, но течение на стремнине несло ее со скоростью дюжины лошадей. Водопад грохотал где-то ниже по течению реки. Вот-вот, за следующим изгибом, покажутся пенистые буруны над скалистым обрывом. — Гребите к берегу! — голос Кроули едва пробивался сквозь нарастающий шум. Лодка Филиппа оказалась в центре стремнины, где течение было самое буйное и быстрое. — Держите равновесие, берите вправо, — командовал маркиз, и Ла Виолетт старательно налегал на весло, его круглое веснушчатое лицо покраснело от натуги, а громадные мышцы вздувались под промокшей насквозь тканью сорочки. Каждую секунду лодка грозилась перевернуться, затянутая в водоворот, а впереди за крутым изгибом реки надвигалась опасность пострашнее. Филипп быстро оглянулся, одну из лодок они уже потеряли. Над поверхностью воды появились головы его людей. Кастин! За лейтенанта нечего бояться, он плавал как лосось и был всегда не прочь помериться отвагой с индейцами на стремнинах самых опасных и бурных рек. Усилиями Ла Виолетта лодка медленно, но верно брала вправо. Одного весла они лишились, дай Бог второе не вырвется из рук или не переломится о подводный выступ. «Веревка! С ее помощью можно остановить эту бешеную скачку.» На дне каноэ свернулся моток с железным крюком на конце. Чтобы вышло как надо, бросок должен быть точным и очень сильным, так как река по-прежнему оставалась широкой. «На повороте сузится, » — решил Филипп, бросая быстрые взгляды по сторонам. Справа и слева проносились скалистые гребни из красного песчаника. Нужно, чтобы крюк «кошки» зацепился за уступ или склонившийся над водой еловый ствол. Те, кто выбрался из воды, кричали и махали им руками. Кроули удалось спасти и вытащить на берег свое каноэ вместе с провиантом. — Христова кровь! В зад мне раскаленную кочергу! — завопил Ла Виолетт. Каноэ хрустнуло как яичная скорлупа, подпрыгнув на высоком пороге. — Вправо! — рявкнул Филипп. — Весло унесло к х…ям собачим! — жалобно взвыл Ла Виолетт, закрывая голову руками и сжимаясь на дне лодки, во всем покорный судьбе. — Le con de merde, — выругался Филипп, хорошенько пнув лакея, — держи равновесие! В этот момент река резко забрала влево. Как и предполагал маркиз, она сузилась, так что веревку возможно было добросить до берега. В глаза бросилась невысоко выступающая над водой гранитная плита, удобная, чтобы зацепиться за нее крючьями. Филипп раскрутил веревку над головой как лассо и бросил с силой, способной посрамить Миронова атлета. Крюк намертво засел между стыками двух валунов. Лодка резко развернулась и встала поперек течения, едва не опрокинувшись. Подтягиваясь на веревке, они наконец добрались до каменистого берега, вытащили поклажу, а затем и лодку. К ним уже спешил Кроули, его ярко рыжая борода пламенела на солнце. Этот пронырливый шотландец даже не потерял свою шляпу! Позади тащился насквозь промокший удрученный Сен-Кастин, а за ним его люди — такие же мокрые и угрюмые. «Досадно, но придется объявлять привал, » — подумал Филипп, скидывая мокрый жюстокор и тяжело опускаясь на камень. Он медленно всходил по ступеням эшафота, покрытого черным сукном. Наступил тот самый момент, когда чернь прекращает вопить и изрыгать брань и сосредотачивается на действе, которое должно разыграться с минуты на минуту. Тюремный священник протягивает крест для поцелуя, в то время как палач подрезает ворот рубахи смертника. Над толпой колышется негромкий монотонный гул, точно поблизости шумит пчелиный улей. Он просит у палача еще минуту: не страх движет им, уже нет, а желание встретить ее взгляд перед уходом в мир иной. Он ищет инстинктивно, бездумно, будто испуганный ребенок — мать. — Пора, — раздается голос из-под красного колпака. Он бесстрашно кладет голову на плаху. Он готов, только ради Христа — быстрее! Удар! Странно, но совершенно не больно. Только слышится оглушительный хруст ломающихся позвонков. Теперь он видит действо как бы со стороны. Еще удар! У палача сегодня трясутся руки, Дьявол его забери? Он страшно неловок. В толпе раздается недовольный свист. Один-другой-третий, и вот уже толпа беснуется, выкрикивая проклятья в адрес убийц. С глухим стуком на помост падает огрызок яблока. Гвардейцы пиками оттесняют чернь от эшафота. Третий раз топор опускается на шею осужденного, оставляя кровавое месиво, но голова продолжает висеть на ниточках кожи и сухожилий. Теперь у палача и впрямь трясутся руки. Чтобы завершить дело, ему приходится воспользоваться мясницким ножом, прикрепленным к поясу… Филипп смотрит на изуродованное, лишенное головы тулово, на огрызок яблока, на который падает свежая кровь. Сукно лоснится, приобретая багровый оттенок, но не меняет цвет. «Так вот почему они используют черное» — ворочается в голове бестолковая мысль, лишенная какого-то смысла. — Господин, проснитесь! Он издал вопль и выхватил охотничий нож. Только взглянув в испуганные глаза Ла Виолетта, Филипп окончательно проснулся. Рука, приставившая нож к горлу камердинера, опустилась, и маркиз тяжело повалился навзничь. Его полуодетые спутники расселись вокруг костра, весело подбрасывающего в воздух оранжевые искры. Временный лагерь разбили на лесной поляне, которую со всех сторон обступили высокие ели, на нижних разлапистых сучьях сейчас сушилась одежда. Внизу на перекатах шумела река. — Что-то случилось, милорд? — крикнул Кроули. — Мне приснился дурной сон, — пробормотал Филипп, так что его слышал один Ла Виолетт. — Как будто мне отрубили голову… — Это к удаче, господин, — с видом знатока ответил слуга и деловито уточнил: — Сразу отсекли? — Нет, долго рубили, палач даже воспользовался ножом. — Тогда это к счастью! — уверенно заявил Ла Виолетт. — Вот когда хорошее снится — это дурно. Правду я говорю, а, господа? — Всё так и есть, — донеслось от костра. — Мой кузен увидел во сне собственную свадьбу, и что же, помер через месяц! — воскликнул один из солдат, Коломб. — Ну и что с того? Вина-то все равно на поминках попили, а? — рассудительно заметил Кроули. — Истинная правда, месье! — и мужчины, довольные шуткой, расхохотались. — Где Кастин? — поднимаясь, спросил Филипп. — А пес его знает, милорд. Обиделся, наверное. Вчера дроздом заливался, как ловко сплавлялся против течения на Малом Кодиаке, а в другой раз в устье реки Святого Иоанна.  — Кабы дело шло о приливной волне на Малом Кодиаке, так еще было бы понятно, тут хоть какой-то толк есть. Ежели только себе там шею не сломишь, за час покроешь расстояние, какое обычным путем вверх по реке за день не пройдешь. А этот буйный водопад в устье реки Святого Иоанна, вот тут рискуешь совершенно напрасно, — резонно заметил Коломб, развешивая на палке тонкие ломтики мяса. — Дрозд красногрудый, — пробурчал в рыжие усы Кроули. — Милостивый государь, не обо мне ли вы тут так славно чирикаете? — между деревьями появился всклоченный Сен-Кастин в расхлюстанной рубахе, поверх которой была надета жилетка из овчины. — Может быть, в своем тщеславном слабоумии вы подвергаете сомнению мои слова? — Прикрой-ка клювик, щегол. Кто просрал новенькое каноэ, а вместе с ним половину наших припасов? Кремни, порох, ружье оставил лососям? Даже в сумерках было заметно, как побледнело лицо Сен-Кастина. — Вы знатного происхождения, Кроули? — сухо спросил он, глядя куда-то за спину собеседника. — Здесь не важно, какая кровь течет в твоих жилах, голубая или обычная, красная, давно уже пора усвоить, вроде бы неглупый парень. Люди в этих краях делятся всего на два сословия: живые и мертвые. Причем первое быстро переходит во второе, если не знаешь правил выживания. Но я все-таки отвечу на ваш вопрос, милейший господин Сен-Кастин. Род Кроули известен в Шотландии уже пять веков. — Это мне и нужно было знать, — с поклоном ответил Сен-Кастин. — Довольно! — раздался звучный голос, и между спорщиками выросла фигура маршала дю Плесси. — Вы, Кастин, будьте осмотрительнее, стоимость утерянных вещей будет вычтена из вашего жалованья. А вы, Кроули, извинитесь. Вы вели себя неподобающим образом. — Я должен извиняться перед этим юнцом?! — Кроули вскочил на ноги с выражением крайнего негодования на лице. — Это приказ, — вкрадчиво произнес Филипп, не тратя слов на рассуждения и не сводя немигающего взгляда с оппонента. Это всегда действовало безотказно. — Я приношу свои извинения, господин Сен-Кастин. Не желая оскорбить вашего достоинства, я указал вам на ваши промахи. — Но вы оскорбили меня, сударь, подвергнув сомнению мои слова! То, что случилось сегодня — роковая случайность, и я добуду это проклятое ружье и походный мешок, даже если это будет стоить мне жизни! — Нет! Вы, Кастин, принимаете извинения! Если вы сделаете глупость, я сам накажу вас! Притихшие у костра солдаты молчали и, затаив дыхание, ожидали развязки ссоры. Кроули слыл бывалым траппером — его уважали. Но и Сен-Кастин, несмотря на юный возраст, был в большой чести у поселенцев и солдат Пентагуэта. Лейтенант поклонился в знак покорности и замер там, где стоял. Кроули, в свою очередь, снял шляпу, кланяясь маркизу дю Плесси. — Признаюсь, монсеньор, я был поражен. Кинуть «кошку» на пять туазов мог разве что Геркулес! В глазах траппера мелькнуло неподдельное восхищение. Сила, смелость, умение сохранять хладнокровие в критической ситуации — вот чему поклоняются такие люди, а не рангам и титулам. Покажи себя Филипп слабым и неспособным лидером, этот рыжий детина просто столкнул бы его с дороги и пошел дальше, ни мало не заботясь о том, что перед ним потомок Лузиньянов и герцогов Бургундии. Разрешив спор, грозивший закончиться дуэлью, Филипп вернулся к своему спальному мешку. Он лег, заложив руки за голову, и от нечего делать стал прислушиваться к разговорам у костра. — Если бы вы знали те края, в верховьях Французского залива, — разглагольствовал Кроули. — Кажется, что вся жизнь там зависит от движения воды. Она — вокруг вас, и вы — в центре этого кипящего котла. В лесу стоит гул водопадов, два раза в день реки текут вспять… Если бы не приливы в одиннадцать туазов… — В Бретани, на ее восточной оконечности, случаются приливы в восемь туазов, но мы, бретонцы, не делаем же из этого события! — запротестовал Коломб. — Потому что вы, бретонцы, хуже, чем сумасшедшие. Все, кого я знал, в один голос признают, что бретонцы не такие, как все, — вмешался в разговор Ла Виолетт. На суше камердинер снова чувствовал себя прекрасно, и любая неприятность была ему по плечу. Он снова взял тот нагловатый развязный тон, с помощью которого никому не давал спуску. — Ну, а здесь, во Французском заливе, что может вызвать такие высокие приливы? — спросил один из солдат. — Это просто, — доверительно сообщил Коломб. — Мне это приятели из Сен-Мало объяснили. Они с незапамятных времен каждый год отправляются во Французский залив рыбачить, а до них — их отцы и деды, еще задолго до того, как в Америке Колумб со своими кораблями появился. Так что они все секреты побережья знают. — Ну и что? — Они говорят, что когда-то, давным-давно, таких приливов не было, но однажды из глубины явилось морское чудовище, огромное, длиной в несколько миль, оно забилось в подводную расселину и лежит там. И с тех пор, когда оно переворачивается, океан выходит из берегов. — Замолчи ты, нечего чепуху молоть, ой-ой-ой, чудовище! Сейчас живот надорву со смеху! — Гляди, чтобы штаны на жопе не лопнули, я сам свидетель  — со стороны пяти островов, напротив Парсборо, бывает видно, как под водой блестят глаза. И полморды вроде бы у него в Зеленом заливе, а полморды — в Шигнекто, прямо у входа в Малый Кодиак. Оттого-то там все так бурлит, когда он пытается закрыть пасть. — Даже моя бабка в такие байки не поверила бы, а она, ууу, темная была. Ни счета, ни букв не знала… Под сенью деревьев уже клубилась темнота, но наверху небо еще было светло-пурпурным. Бывалые трапперы рассказывали, что чем дальше продвигаешься в глубь Французского залива, тем сильнее впечатляет эта земля: густота тумана, высота волн прибоя, глубина фиордов, древность лесов, необузданность горных рек. Она никого не оставляла равнодушным, что-то меняла в душе людей, делала их другими. Филиппу вдруг пришло в голову, что Париж в его памяти — словно старая книжка с выцветшими гравюрами. Он словно отделился от прошлого: то, что он считал смыслом и целью своего существования осталось лишь холодным воспоминанием. Это было как с той славной квартиркой на площади Ришелье, которую он занимал при жизни отца. Когда тот умер, передав сыну титул маркиза дю Плесси де Бельер вместе со всем имуществом, и молодой маркиз переехал на Фобур Сен-Антуан, он больше не вспоминал прежнее жилье, где прошла буйная юность. И все, что было связано с нею, растворилось, кануло в Лету. Филипп подумал о короле и попытался воскресить в уме коронацию юного монарха в Реймском соборе. К его удивлению оказалось, что память сохранила все до мельчайших деталей: и торжественное шествие 4 июня, и посещение могилы святого Ремигия 5 июня, и субботнюю мессу в Сен-Никезе, и, наконец, священное помазание — в воскресенье. Он как наяву слышал чистый и звонкий голос, который клялся на Евангелие даровать своим народам мир, справедливость и милосердие. Он помнил, как после всех положенных ритуальных церемоний епископ Суассона, совершив семикратное помазание святым елеем, возвел Людовика на амвон, где юный король, сидя на троне, принял клятву верности от каждого из пэров Франции. Затем епископ Суассона громко произнес: «Да здравствует король на вечные времена!» («Vivat rex in aetemum!»), двери тотчас открылись, и толпа, находящаяся снаружи и изнутри, закричала: «Да здравствует король!» Филипп помнил все, но никак не мог воскресить в душе того чувства чистой пылкой любви, повергшего его в благоговейный трепет. В день коронации в его сердце зажглась путеводная звезда, жизнь озарилась новым смыслом. Он поклялся жить и умереть во благо своего суверена, и даже когда пламень чувств погас, он продолжал следовать своему ориентиру, ибо тот вел его к цели: как можно лучше служить королю. Отчего он так накрепко связал себя этой клятвой? Ему было сложно объяснить это даже самому себе. Быть может, он боялся разочароваться, потеряв эту нить? Уж лучше сложить голову за короля на поле брани, чем прозябать при дворе в погоне за почестями. Филипп утешал себя тем, что его смерть будет достойной представителя древнего рода — в пылу битвы, а не в постели. Мысленно применив метафору «сложить голову», он припомнил свой кошмар. Кого же он искал глазами в толпе? Ответ пришел сам собой — ее, маленькую кузину, Анжелику.       Пленила ты сердце мое, сестра моя, невеста.       Одним взглядом очей твоих.       О, как любезны ласки твои, сестра моя, невеста!       «Положи меня, как печать, на сердце твое,       Как перстень, на руку твою:       Ибо крепка, как смерть, любовь,       Люта, как преисподняя, ревность.       Большие воды не могут потушить любви       И реки не зальют ее.       Если бы кто давал       Всё богатство дома своего за любовь,       То он был бы отвергнут с презреньем.» Он вспомнил, как перед свадьбой аббат де Каретт читал ему Песнь Песней Соломона и с какой злобой и презрением он слушал своего духовника. И как же, волей провидения, эти слова стали пророческими…       Пусти меня гуляяять       Резвиться и играть       На травке под кустом       В орешнике густооом! — Эх парни, будь у меня гитара, вот я бы концерт вам дал! — воскликнул Ла Виолетт, допев куплет, и ему ответил взрыв хохота. Филипп поднялся, взял сумку, где лежали карты, астролябия, блокнот с пометками, а также другие, необходимые ему как предводителю отряда вещи. Он жестом велел Кроули подойти, и, пока солдаты травили байки и поджаривали на углях мясо, маркиз и шотландец долго совещались, какой путь быстрее приведет их обратно в Пентагуэт.

***

Тремя днями ранее

Филипп остановился, тяжело опираясь на набалдашник трости. С самого утра начался пологий подъем, и к полудню он почувствовал покалывание в мышцах. От маркиза не отставал только Кроули, привыкший к долгим пешим переходам, да Ла Виолетт, который, казалось, вовсе не знал усталости. Солдаты напоминали взмыленных гончих, повесивших языки на плечо. Даже Кастин был на последнем издыхании, хоть и старался этого не показывать. Лес постепенно редел, и вот уже перед ними склоны горы Катадин, покрытые травой и низким кустарником. Там, где река прекращала свой быстрый бег, на каменистом берегу озерной заводи, откуда открывался великолепный вид на гору, раскинулось индейское поселение. — Индейцы верят, что на вершине горы живет птица Помола. Именно она насылает на землю снег и сильные ветра, а также приводит ночь. Некоторые племена утверждают, что у нее голова лося, другие же говорят, что она так сильна, что может в одиночку поднять лося в небо, а сама похожа на огромного ворона, — сказал Кроули, неслышно подходя сзади. — Видать, совсем тяжко им стало, раз перебрались под защиту этакого страшилища, — сочувственно пробормотал кто-то из солдат. Филипп кивнул, разглядывая скопление конусовидных хижин, между которыми располагались костры и деревянные клети, где индейцы держали птицу и мелкое зверье. — Эй, парни, выше головы! — обратился Кроули к измотанным тяжелым подъемом спутникам. — Сейчас начнется спуск, пойдем с ветерком. — Да это разве усталость, — ответил Кастин, стараясь дышать ровно и без присвиста. — Я бы еще столько же прошел. — Ну-ну, — буркнул Кроули, усмехнувшись в рыжие усы. — А вы, мистер Кроули, хоть бороду подровняли бы что ли. Я слышал байку, что один иезуит жизнью поплатился только за то, что был лыс, но при этом обладал пышной окладистой бородой. Ирокезы распустили его на лоскуты, что твою рогожу! — Кастин яростно расчесывал комариные укусы. Лейтенанту особенно не везло в этом походе, комары и гнус атаковали его с особым остервенением, в довершение же своих бед Кастин, погнавшись за оленем, наткнулся на заросли ядовитого плюща, и теперь его руки и лицо были покрыты кроваво-красной коростой. Последние пару дней обычно благодушный лейтенант ненавидел весь мир, а Кроули — в особенности. — Да мне и в зад не впилась их любовь, я — проводник, только и всего, — невозмутимо ответил шотландец. На этот раз хмыкнул Кастин. Филипп не замечал зарождающейся вражды между своими людьми. Мысли его были далеко за пределами бытовых свар между спутниками. Он думал о будущем, о прошлом и ни о чем разом. Безмолвное величие природы бросало ему вызов, который он принимал, не жалуясь и не ропща. Они переправлялись через глубокие расселины, на дне которых шумели горные ручьи и торчали острые камни, ни за что не меняя маршрута, если на этом можно было потерять хотя бы пару часов времени. Обыскивали пещеры, полные летучих мышей, где при определенной доле везения можно было найти припасы, оставленные трапперами, или даже схрон с бобровыми шкурами, — впрочем на такую удачу почти не приходилось рассчитывать, — везде он шел первым, уступая иногда лишь опыту Кроули, чтобы отвага не превратилась в безрассудство. Накануне днем отряд достиг обмелевшего участка реки, передвигаться на каноэ по едва прикрытым водой камням стало невозможно, поэтому Филипп, посовещавшись с Кроули и Кастином, приказал запрятать лодки и часть припасов в прибрежных зарослях и продолжать путь на своих двоих. На спуск потратили около часа. Идти по каменистой, но ровной земле и впрямь было легко, «с ветерком», как и предсказывал Кроули. Кастин держал в руке французское знамя, чтобы абенаки не спутали их с незваными гостями. На подступах к поселению отряд окружили индейцы. Вперед вышли воины племени, их сплошь покрытые татуировками нагие тела лоснились медвежьим жиром. Головы воинов украшали роучи в виде полосок с хвоста оленя, лисы или скунса или собранные на красном шнурке иглы дикобраза, образующие нечто вроде короны, со свисающими с двух сторон меховыми подвесками. Индейцы в знак мира развернули боевые томагавки рукоятками к гостям. Кастин, державший французское знамя, заговорил с воином, чей роуч был пышнее и богаче других, а тело — испещрено татуировкой до самого подбородка. С обеих сторон полилась уже знакомая Филиппу неспешная гортанная речь. — Я сказал, что мы пришли с миром. Вождь бледнолицых желает поговорить с Великим сагамором Модоковандо и в знак дружбы между нашими народами принес драгоценные дары. Он ответил, что они рады бледнолицым друзьям и Великий вождь ждет их в своем вигваме. Вигвам Модоковандо располагался в сердце поселения, полумесяцем обступившем озеро. — Я рассчитываю на сытный обед, — пробурчал по-английски Кроули, шедший позади Сен-Кастина. Тот кинул на него возмущенный взгляд. — Как можно испытывать в такой момент столь низменные чувства! — Это голод-то — низменное чувство? — закряхтел от смеха Кроули. — Молчите, месье, ваша рыжая бородища притягивает взгляды индейцев, как магнит. Каждый из них не прочь заполучить ее в свою коллекцию вместе с вашим скальпом, — спокойно заметил Филипп, и это замечание заставило французов улыбнуться, а Кроули — насупиться. Изнутри вигвам вождя оказался гораздо просторнее, чем выглядел снаружи. Когда двое индейцев откинули закрывающий вход полог из оленьих кож, Филипп, Сен-Кастин, Ла-Виолетт и Кроули ступили на покрытие из лежащих внахлест медвежьих и волчьих шкур. По краям жилища располагались деревянные скамьи, покрытые мехами или узорчатыми покрывалами из растительных волокон. Шкуры и покрывала были также растянуты между опорными шестами вигвама. В центре был сложен очаг, едкий дым от которого выходил через отверстие в конусовидной крыше. Великий вождь Модоковандо восседал на циновке с плетеной спинкой. Под ногами у него лежала диковинная шкура белого медведя, а над головой был подвешен череп огромного лося с величественными сохами рогов. Филипп вспомнил первую встречу с Модоковандо прошлой осенью. Старый вождь совсем не изменился. Убор из перьев и неподвижность позы делали его похожим на африканского истукана, каких ему доводилось видеть в коллекции Тавернье. Двое воинов, охраняющих сахема, уселись на циновки по левую руку Модоковандо. Справа уже сидел неподвижный старик, в котором Филипп узнал шамана, того самого, что передал ему расшитую ракушками и бусинами полоску ткани — вампум, имевшую для дикарей очень большое значение. Шаман этот производил зловещее впечатление, напоминая застывшего в сидячей позе мертвеца. Вождь поднял руку ладонью вперед и начал монотонную речь. Когда обе стороны обменялись всеми положенными приветствиями, пожелали друг другу мира и процветания, настал черед подношения даров. Французы преподнесли индейцам жестяной бочонок пороха, ящик со скобяными изделиями, гранатовые и янтарные бусы для дочери вождя Пидивамисквы-Матильды. Специально заказанная Анжеликой в Париже миниатюрная дорожная часовенка привела индейцев в неописуемый восторг. Они с восхищением разглядывали распятие, статуэтку Божьей матери, лампадку и крошечное кадило, на их неподвижных лицах играла почти детская радость, и даже на невозмутимом лице шамана проступили признаки удовлетворения. И вот, наконец, по знаку маркиза Ла-Виолетт достал последний подарок для самого вождя — меч из страны Эдо. Камердинер встал на колени, держа изогнутый меч двумя руками так, что рукоять была направлена к Филиппу. Маркиз небрежно снял с шеи легкий шелковый платок и подбросил его в воздух. Лязгнула сталь, покидая ножны, и одним выверенным росчерком Филипп рассек платок напополам. Ответом на демонстрацию было долгое молчание, затем шаман воздел руки и пророкотал: Ваби Аласкана. — Ваби Аласкана! Ваби Аласкана! — подхватили индейцы. Сен-Кастин забрал у Ла Виолетта меч и с почтением передал его вождю. Сахем долго любовался подарком, когда он наконец поднял голову, на его щеках были заметны дорожки слез. Вождь передал меч молодому воину в роуче из конской гривы и взял у него свой топор с лезвием из мексиканский яшмы, являвшимся символом власти и отличия, вынул из древка зелено-розовый турмалин и протянул его Сен-Кастину, тот с благодарностями принял подношение и благоговейным жестом передал его маркизу дю Плесси. — Это величайшая честь! — прошептал лейтенант, давясь от перехватывающих горло чувств. Филипп прижал руку с камнем к сердцу, давая понять, что этот дар является для него бесценным. Модоковандо встал и также приложил ладонь к груди, затем он заговорил низким гортанным голосом. — Великий сахем подтверждает все дружеские клятвы, данные вождю бледнолицых, Ваби Аласкана, да продлятся они во веки веков. Он клянется никогда не нарушать данных обетов и на смертном одре завещать мир с французами своему преемнику. — И от нашего лица мы подтверждаем клятвы, данные народу Пенобскотов от имени короля Франции, да будет так! — Великий сахем предлагает вождю бледнолицых, великому воину, разделить с ним трапезу на берегу озера. Он говорит, что для Ваби Аласкана и его спутников приготовили жилье, где они смогут спать, молиться, а также совершать другие необходимые ритуалы. Праздничная трапеза начнется на заходе солнца, когда Помола расправит крылья, закрывая солнце, и ночь придет на земли алнобак. Индейцы танцевали вокруг костра, взмахивая бубнами, перья на головах у них колыхались, бляхи позвякивали. Модоковандо уселся за стол, приглашая вождя бледнолицых сесть по правую руку, а будущего зятя — по левую. Столы ломились от яств. Жирное мясо, благоухающий маис, отваренные молодые листья папоротника, сушеные ягоды ждали гостей. В воздух поднялся голубой дымок табака, и прозрачная влага наполнила кубки. Глядя, как индейцы хватают руками медвежье мясо, Филипп сделал усилие, чтобы не поморщиться. Он так и не привык ни к «пахучим» деликатесам, ни к варварскому поведению краснокожих. Модоковандо много говорил о союзе с французами, о том, что с помощью ружей и пороха абенаки разделаются с племенами Длинного Дома и смогут наконец зажить в мире. — Мы готовы разделить нашу землю с бледнолицыми друзьями. Но не все алнобак хотят этой дружбы, как мы. У нас говорят: орел живет меньше черепахи, да видит дальше. Он видит, что мы уничтожим друг друга в бесконечных междоусобицах, если не найдем общий язык. Нам нужно объединиться с бледнолицыми против других бледнолицых, врагов Черного Платья, тех, у кого много плавучих домов. — Ты прав, вождь, объединившись, мы сможем победить и англичан, и ирокезов, — ответил маркиз, отпивая из кубка неизвестный напиток — что-то вроде ягодной медовухи. План объединения с индейцами был ему по душе, с другой стороны разрозненность между племенами была необходима прежде всего для безопасности французских колоний. Ведь сплотившись и прогнав англичан, индейцы могут переключить свою ярость на французов. С тех пор, как маркиз ступил на эти берега, прошло не так уж много времени, но ему казалось, что он начал понимать индейцев. Они хотели жить свободно и независимо на своей земле, и, поскольку уничтожить бледнолицых у них не получалось, им приходилось мириться с соседством. Но разве он сам спустя всего лишь полгода не начал думать так же? Разве он не хотел поскорее решить вопрос с женитьбой Кастина на дочери вождя? Женитьбой, от которой несколько месяцев назад он с таким негодованием отговаривал своего подчиненного? Филипп вдруг с удивлением осознал, что живет сейчас, не подчиняясь никаким правилам, кроме тех, что диктовали сами законы выживания. Погруженный в свои думы, Филипп молчал, устремив взгляд на огонь, а тем временем индейцы охмелели от своей ягодной медовухи. Неподвижные лица воинов оживились, за столом поднялся веселый гвалт, некоторые индейцы вскакивали с мест, присоединяясь к танцующим вокруг костра собратьям. Слегка захмелев, старый вождь расслабился, оставил официальный тон и атаковал французов градом неожиданных вопросов. — Зачем вы носите на себе столько одежды? Неужели кровь бледнолицых совсем холодна и не греет их даже летом? А правда, что вы надеваете на головы чужие скальпы и ходите так? — Одежда и парик отличают знатного человека от простолюдина, богатого от бедняка, — пожал плечами Филипп, которого начала забавлять непосредственность индейца. Правда, он не был настолько наивен, чтобы принять ее за глупость. — Парик — это скальп поверженного в бою врага? — Нет, ради парика мы не убиваем людей. Это один из знаков отличия. Как ваши уборы. Так знатный человек подтверждает свой высокий статус. Модоковандо понимающе кивнул, потом ударил себя ладонями по бедрам, показывая, что он чрезвычайно доволен сегодняшним вечером и беседой с французскими друзьями. — Снимая скальп у врага, человек забирает его силу. Вы берете чужие волосы и надеваете их на голову, чтобы духи и сила этих людей служила вам? У вашего вождя, наверное, огромный парик. — Да, никто не имеет права носить такой же, — улыбнулся Филипп. Он не стал возражать столь оригинальному предположению вождя, про себя подумав, что его величеству наверняка бы понравилась такая необычная версия. По окончании трапезы молодой индеец поднес сахему уже знакомую трубку, украшенную двумя белыми крыльями чайки и с золотой коробочкой на конце. Великий вождь сделал затяжку и торжественно протянул трубку Филиппу. Маркиз приложился к мундштуку и вдохнул сладковатый дым. В голове сразу стало легко, все чувства обострились. Еще никогда он с таким удовольствием не наблюдал за желтыми, оранжевыми, розовыми и пурпурными красками закатного неба. Модоковандо хлопнул в ладоши. Тотчас из ниоткуда возник другой индеец, державший в руках квадратный плоский ларец, инкрустированный перламутром, слоновой костью и золотой филигранью. Модоковандо нажал какой-то хитрый рычажок, и две половинки крышки разъехались в стороны. Вождь вытащил из коробки искусно вырезанные из слоновой кости шахматные фигуры, затем развернул половинки крышки, с обратной стороны которой оказалось черно-белое шахматное поле. — Это подарок отца де Лаваля. Когда я был юношей, Черные платья научили меня играть в эту игру, и с тех пор я считаюсь непобедимым игроком. — Ты хочешь сыграть, вождь? — Нет, не сегодня, Ваби Аласкана. Я решил подарить тебе одно из моих самых больших сокровищ в знак доверия и дружбы. Да будет вечен союз между нашими народами! — Да будет так, — ответил Филипп, крутя в руках фигуры, машинально расставляя их на доске и восхищаясь про себя работой мастера. Утонченное произведение человеческих рук среди варварского великолепия природы. — Я благодарю тебя вождь за этот подарок. Твой жест говорит красноречивее слов. — Как и твой. Меч, что ты преподнес мне, не имеет цены. — Истинно говоришь, вождь. Филипп взглянул на профиль сахема: в оранжевых отблесках костра он казался будто высеченным из красного песчаника. Маркиза не покидало чувство, будто он находится в странном, причудливом сне. — Ты утомился в пути, Ваби Аласкана, обильная еда и питье насытили тебя, пусть теперь красивая скво порадует твою плоть, а сон унесет усталость, — сказал Модоковандо, не отрыая взгляда от пляски костра. — Одна из моих племянниц желает провести с тобой эту ночь. Не ожидавший такого предложения, Филипп медленно повернулся к вождю. — Разве ты не католик, вождь? Вера предписывает нам иметь только одну жену. Модоковандо хитро прищурился. — Неужели у Черного платья нет власти отпустить тебе этот грех? Черное платье сердится лишь на того, кто плохо ему служит, я знаю. — Цель оправдывает средства, — усмехнулся краем рта Филипп. — Вождь, я вновь восхищен твоей проницательностью, ты постиг самую суть иезуитского учения! Модоковандо гортанно рассмеялся, довольный похвалой, а Филипп продолжил: — Дело не в христианских заповедях, а моем желании. Сегодня ночью я желаю спать один. — А твои воины не сочтут это слабостью? Они не станут говорить о тебе: «Вот идет вождь, который не проводит ночь с красивой скво. Может, корень его жизни иссох, а соки в его чреслах скисли и забродили?» — Тот, кто так скажет мне в глаза, вождь, рискует отправиться в преисподнюю. — Ты удивил меня, Ваби Аласкана. Я знаю бледнолицых твоего племени, они либо глупые и распутные, либо лживые и жестокие. Ты тоже блуждаешь во тьме, но ты — другой. — К добру ли твои слова? Модоковандо поднес мундштук к к полным сплюснутым губам и сделал долгую затяжку. — Орел с небес видит ползущую в траве змею. Я разглядел тебя, Ваби Аласкана. Ты больше похож на одного из алнобак, чем на бледнолицего. Филипп пристально посмотрел в глаза Модоковандо. — Ты не скрываешь презрения к моему народу. Думаешь, твои слова будут мне приятны? — Я говорю то, что ты и сам знаешь. Филипп отвернулся, охваченный досадой. Возразить было нечего. — Объясни мне кое-что, — попросил вождь, меняя тему. — Разве у вас не в почете, когда воин способен несколько раз за ночь пронзать женщину своим копьем? Он не рассказывает о своей мужской силе другим воинам, чтобы обрести их уважение? Я столько раз видел это среди бледнолицых. Филипп, подумав немного, ответил со всей серьезностью: — При дворе моего короля подобное поведение нашли бы смешным и вульгарным. А это никому не делает чести. Видишь эти фигуры, вождь, — он указал на доску, где были расставлены шахматы.— Там, откуда я прибыл, ценится то, что зовется галантной игрой, ухаживанием. Сначала идут в ход пешки, — он щелчком сбил несколько белых фигур. — Потом кавалерия, — конь со стуком упал и покатился по доске. — Легкая и тяжелая артиллерия, — за конем последовали ладьи и слоны. — Весь смысл сражения не в том, чтобы, как ты выразился, пронзить женщину копьем, а в том, чтобы поставить ей мат, как в шахматной игре, в том самом моменте, когда крепость наконец выбросит белый флаг, — очередным щелчком Филипп сбросил с доски ферзя, — то есть, лишив женщину любых путей к отступлению, вынудить сдаться на милость победителю. — Вы сравниваете любовь с победой над высоким каменным домом? — А разве ты говорил о любви? — Мне надо подумать над твоими словами, Ваби Аласкана. Бледнолицые не похожи на нас, они похожи на своих мертвецов, замурованных в деревянном ящике под землей. — Я — один из них. — Нет, ты не знаешь, кто ты. Ты не знаешь своего пути. Никто из вас, пришедших из-за моря, не знает. Многие умрут, так и не родившись. Бледнолицые рождаются мертвыми. Филипп невольно взглянул на Сен-Кастина, который что-то шептал на ухо своей невесте. Лейтенант покинул их после пиршества, перед тем, как они с вождем раскурили трубку мира. Модоковандо проследил за его взглядом и кивнул, показывая, что понимает, о чем пойдет речь. — Его дорога пересекается с дорогой алнобак. — Почему же ты не торопишься со свадьбой? Пусть они поженятся как можно скорее, это в твоей власти. — Они поженятся, когда духи подадут знак. — Но ты же принял крещение. Нельзя служить одновременно двум божествам. — Мы не служим духам, они нам не хозяева. Они живут на земле, как и мы, но они мудрые и могущественные. Мы просим их покровительства и совета, почитаем их, как ребенок почитает взрослого воина. — А что говорят на это Черные платья? — прищурился Филипп. — Они обещают нам спасение и вечную жизнь. Мы видим, как могущественен ваш Бог. Мы хотим спастись, уберечь наш народ от вымирания. — На этой земле у всех одна и та же цель. — Черепаха не бывает дальше своего озера. Она думает, что озеро — это весь мир. Те, что пришли из-за моря, отгородились от жизни высокими стенами из камня. Они не выглядывают за эти стены. Зачем тебе столько одежды, Ваби Аласкана? Тебе холодно? Ты боишься солнца, быстрого ветра? От кого ты прячешься за ними? Вы изобрели столько необыкновенных вещей, но ваш дух постоянно голоден. Он похоронен за каменными стенами, за одеждами, но он хочет жить. Вождь поднялся, воздев руки ладонями вперед, давая знак об окончании пиршества. — А теперь, Ваби Аласкана, я вернусь в свой вигвам. Ты волен поступать, как знаешь. Уходи и приходи, когда захочешь. Алнобак еще долго будут пировать и танцевать, чествуя наших друзей. — Благодарю тебя! Иди с миром, вождь, да будет сон твой ничем не омрачен. — Да пошлют тебе духи благие видения во сне, Ваби Аласкана. Когда вождь ушел, Филипп еще какое-то время сидел, устремив на огонь неподвижный взгляд. Духи, видения… В танце пламени ему чудились какие-то бесформенные образы. Не пытаясь осознать увиденное, Филипп полностью отдался созерцанию. — Монсеньор, не желаете ли еще выпить? — Филипп вздрогнул и, обернувшись, увидел Кастина, протягивающего ему наполненный кубок. — А, Кастин, — произнес Филипп, принимая подношение, — что ваша невеста? Хочет под венец? — отсалютовав лейтенанту, маркиз опорожнил кубок. Его взгляд упал на девушек у дальнего костра, которые хихикали и указывали на них. — Я вижу, вы пользуетесь популярностью у местных женщин. Сен-Кастин прислушался к разговору индианок и позволил себе усмехнуться. — Не я, а вы, монсеньор. Это родственницы вождя, и они оспаривают друг у друга право взойти к вам на ложе этой ночью. — Полагаю, решающее слово остается за мной, а? Даже если у них принято по другому, меня это нисколько не волнует. Сегодня на ложе со мной взойдет только Морфей. — И со мною тоже. Хоть у индейцев и не принято женщине хранить чистоту до свадьбы… — Зато это принято в стране, откуда вы родом! Вы же не собираетесь становиться индейцем, черт возьми? Тогда у вас нет иного выбора, кроме как оставаться тем, кем вы являетесь, французским дворянином, и вести себя подобающе. — Вождь ничего не говорил о нашей свадьбе с Матильдой? — тихо, с несвойственной ему робостью спросил Сен-Кастин. — Он колеблется, — с сожалением признался Филипп. — Я не понимаю почему. Мне кажется, он искренне ищет дружбы с французами, а лучшей партии ему не сыскать. Ну ничего, я донесу до него какая честь выпала ему и его дочери! — Он знает об этом. Его останавливают знаки, поданные духами. — Духи! У него есть вполне материальные причины желать этой свадьбы! Кастин резко поднялся и, поклонившись губернатору, сказал: — Я сам повидаюсь с шаманом и попрошу у него ответа. По голосу лейтенанта Филипп почувствовал, что разговор с шаманом пугал того больше, чем обратные течения в устье Святого Иоанна и приливная волна на Малом Кодиаке. — Я пойду с вами, Кастин! — Филипп хлопнул ладонью по столу и решительно поднялся. — Это придаст вам уверенности, идемте. Вигвам шамана стоял у самой кромки озера. Его окружал частокол из жердей, увенчанных черепами зверей. Маркиз прошел мимо оскаленного черепа росомахи и мысленно потянулся к Гале. Она не далеко, но и не близко, чтобы ни один охотник не почуял ее присутствия. Только Филипп знал, она всегда идет туда, где он. Белая росомаха… Над конусом вигвама поднимался столб дыма. Сен-Кастин в нерешительности остановился у входа, скрытого за пологом из оленьих шкур. Его браваду как ветром сдуло. Заухала сова. Филипп поднял взгляд на подвешенную над землей клеть и увидел темный силуэт птицы. Ее немигающие, фосфоресцирующие красным глаза уставились на пришедших. Маркиз невольно оглянулся на черную полосу леса за спиной. Порыв ветра заколебал концы шкур, заграждающие вход, как бы приглашая войти внутрь. — Идите же, — воскликнул дю Плесси, но Сен-Кастин точно прирос к месту. — Черт с вами, — потерял терпение Филипп, — я войду первым. С этими словами он решительно откинул полог и вступил в хижину. Он ожидал увидеть нечто вроде пещеры колдуньи в Нельском лесу, но внутри вигвам шамана почти не отличался от того, что он видел у вождя. Похожее убранство, не считая черепов зверей, расположенных по кругу, точно так же как и снаружи. По центру в очаге пылал огонь. Шаман сидел с закрытыми глазами на лавке напротив входа. В голову снова пришло сравнение с истуканом, но только до той поры, пока шаман не открыл глаза. Странно, но, хотя он продолжал сидеть, не шевелясь, и не единая мышца не дрогнула у него на лице, теперь он казался более чем живым. Филипп подошел к костру и замер, чувствуя себя донельзя глупо. Не говоря ни слова, шаман встал, подошел к соседней лавке, покрытой тканным покрывалом, взял кувшин из обработанной особым образом кишки кита, наполнил стоящий рядом глиняный стакан и передал его Филиппу. Не осознавая, что он делает, а точно повинуясь чьей-то воле, маркиз поднес стакан к губам и разом опорожнил. Напиток имел сладко-горький вкус. Филипп приготовился к тому, что он подействует немедленно, но ничего не происходило, если не считать некоторого прилива эйфории и покалывания в кончиках пальцев, которые как будто слегка занемели. Шаман смотрел на него немигающими черными глазами. — Сядь, Ваби Аласкана, — прозвучал голос шамана словно из ниоткуда. Лицо индейца оставалось неподвижно. Филипп заметил эту странность, но она не удивляла и не пугала. Повинуясь, он опустился на одну из лавок. Маркиз смотрел, как шаман медленно и торжественно возлагает на себя ритуальный убор из перьев, как он берет из кожаного кисета щепотку какого-то порошка и кидает ее в очаг. Языки пламени взметнулись вверх с такой силой, что Филиппу на миг показалось, будто они вырвутся из глиняного круга и спалят дотла весь вигвам. Шаман взял трещотку и запел. Его голос то возносился вверх, обретая силу, то затихал. Протяжное пение превращалось в быстрый речитатив. Индеец то взмахивал руками, вытягиваясь, точно хотел взлететь, то оседал, и его движения становились текучими, как у змеи. Шаман переваливался, как медведь, прыгал, как рысь, и все эти движения представляли собой гармоничный танец, за которым Филипп завороженно наблюдал. Энергия танца передавалась ему, и он неосознанно повторял за шаманом, поражаясь обретенному равновесию с природой. Он видел парящего орла и черепаху с огромным узорчатым панцирем, видел лица Человека и Зверя, чьи образы сливались в один. Потом он увидел в пляске огня дерево с могучим древним стволом и пышной кроной. Узловатые корни крепко впивались в землю, а в бесчисленных ветвях шелестел ветерок. Зрелый плод срывался с ветви под собственной тяжестью, а рядом висели молодые, не созревшие и засохшие, в дряблой, пересушенной солнцем кожуре. В яркой зелени листвы он видел женщину, и она, улыбаясь, протягивала к нему руки. Языки пламени взвились в последний раз, и все вокруг разом утонуло в полумраке. Филипп очнулся. Он по прежнему сидел на лавке. Но как? Разве он только что не исполнял с шаманом танец равновесия природы? Или это происходило лишь в его голове? Сам шаман стоял напротив, сложив руки на груди, и оставался недвижим, как истукан. — Что я видел? — спросил Филипп, не будучи до конца уверенным, что произнес это вслух. — То, что дано лишь немногим. Духи благословили тебя, Белая Росомаха. — Объясни мне значение этих видений? — Ты видел Древо Жизни. Пока это все, что тебе нужно знать. Ты не поймешь, пока не узнаешь себя. Духи оказали тебе великую честь, Ваби Аласкана. А теперь иди, — произнес шаман, не раскрывая рта. Филипп проснулся на ложе из шкур. Сквозь отверстие в крыше в вигвам проникало солнце. Некоторое время он просто лежал, наблюдая за танцем частичек пыли в золотистом свете, и не сразу заметил молодую индианку, сидевшую на коленях в изножье и с любопытством глазевшую на него. Как только он посмотрел на девушку, та встрепенулась, наполнила стакан и подала Филиппу. Отвечая на его обескураженный и сердитый взгляд улыбкой, она жестом показала, чтобы он выпил. На ум пришел давешний разговор с вождем. Рассматривая хорошенькую головку с двумя черными косами, украшенными голубыми перьями сойки, Филипп решил, что это, наверное, одна из племянниц сахема. Маркиз мысленно выругался: так недолго проснуться и узнать, что ты уже женат по местным обычаям! Недоразумение разрешил вошедший Ла Виолетт. — Что она здесь делает? — подозрительно спросил Филипп у своего камердинера. — Принесла вашей милости попить. — И ты оставил меня, идиот? А если бы меня убили во сне? Ла Виолетт испуганно округлил глаза. — Да что вы, вашмилость! Да кто ж посмеет, а я тут у самой хижины был, наверняка бы услышал, если что не так. — Кхм, прошу прощения, монсеньор! Проснулись? — полог приподнялся и показалась голова Кастина. — Заходите, — пригласил Филипп, усаживаясь на своем ложе. Он кивнул индианке, приложив ладонь к сердцу. Она поклонилась и вышла из вигвама, пропуская внутрь Сен-Кастина. — Что вчера было-то, а то помню все как в тумане? — С какого момента рассказывать, монсеньор? — С того, как я вышел из хижины шамана. — Да вы засыпали на ходу, зевали во весь рот и что-то неразборчиво бормотали. Я проводил вас сюда и позвал к вам Ла Виолетта. — Ага, так и было, — подтвердил камердинер. — Я когда вас раздевать стал, вы уже десятый сон видели. Может, еще воды вам принести или отварчика из мяты спросить? — Нет, — покачал головой Филипп, он чувствовал себя отлично: бодрым и отдохнувшим. — А вы, Кастин, что шаман сказал вам насчет женитьбы? Лейтенант сокрушенно покачал головой. — Еще не время. — Тысячу чертей им в бок, я обещал, что вы женитесь, и вы женитесь! — Нет-нет! Только не так! Надо ждать благословения духов, другого выхода нет! — Вас дурачат, Кастин, впрочем, как знаете. За обедом Филипп вновь увиделся с вождем Модоковандо. У того было расстроенное лицо. — Тот-кто-говорит-с-ветром поведал мне, что духи избрали тебя и дали тебе покровителя. Белые редко удостаиваются такой чести. Ты получил имя нашего народа — алнобак. Я желал, чтобы ты пробыл у нас хотя бы четверть луны и вернулся бы с дарами, которые я велел собрать для тебя. Но я принес дурные вести. Тот-кто-говорит-с-ветром просил передать: пусть Ваби Аласкана возвращается к своему племени. Духи предупреждают его об опасности, грозящей его жене. — Спасибо, вождь, я прикажу своим людям выступать, — Филипп прижал руку к сердцу, которое наполнилось тревогой после слов старого сахема. Филипп вспомнил, что этой ночью жена ему вроде бы снилась, и это был хороший счастливый сон. Он укорил себя за то, что так мало думал о ней в последнее время. С другой стороны, а чем бы это помогло? Анжелика в опасности… Он оставил форт хорошо вооруженным, под защитой команды де Руйе и солдат, которых безжалостно муштровал последние полгода, но опасность подстерегает повсюду… Пираты, воинственные племена, непредсказуемая природа… Анжелика, она и дети были его слабостью, и тот, кто завладеет ими, найдет ключ к его страху, страху потери, от которого он всю свою жизнь себя ограждал. Позади раздался хруст камней под подошвами. Это был Кроули, который со вчерашнего дня старался держаться незаметным, уж очень не понравилась индейцам его рыжая борода. — Что же, монсеньор, вы хотели идти до Святого Иоанна, чтобы посмотреть, возможен ли сухопутный проход? — Планы изменились, мы возвращаемся в Пентагуэт.