***
После ухода жены Филипп еще некоторое время оставался неподвижным. Глядя в пространство остановившимся взглядом, он погрузился в глубокое раздумье. С четверть часа он провел так, но когда часы в углу позвонили полдень, маркиз резко поднялся и направился к рабочему столу. В этот самый момент из-за ширмы, разделяющей жилое пространство и кабинет, показалась физиономия Ла Виолетта. — Работать желаете, вашсветлость? Позвать этого проходимца, Франсуа? — Нет. То, что Филипп собирался писать, не предназначалось не для чьих ушей. Действовать нужно было решительно, но аккуратно, не забывая о своем долге перед Францией, чьим представителем он является здесь, в этих землях. Написав два письма, Филипп запечатал одно печатью, которую использовал для своей личной корреспонденции, а другое — той, что использовал для официальных документов. Первое письмо предназначалось маркизу Виль д`Эвре, второе — губернатору Массачусетса Беллингхему. Покончив с этим делом, маркиз велел пригласить Сен-Кастина и, когда лейтенант явился, приказал тот час же готовить «Дофин» к отплытию. — Вам я поручаю доставить эти письма в Бостон и передать адресатам лично в руки. — И еще, — добавил маркиз, когда Сен-Кастин собирался уйти, чтобы сейчас же приступить к выполнению поручения. — Наведите справки о Ла Фонтейн и господине Жуйбере. Если вы встретите его, то предупредите, что столь долгое отсутствие предполагает веские причины. — Да, монсеньор, — склонился в почтительном поклоне Сен-Кастин и вышел за дверь. Оставшись один, Филипп встал из-за стола и, заложив руки за спину, принялся мерить шагами комнату. Он собирался плыть в Некуассет за возмездием, но опасался оставлять форт без охраны. Филипп надеялся, что индейцы, посланные вождем Модоковандо с дарами, припозднятся лишь на день-другой. Также маркиз сомневался, правильно ли он сделал, отправляя верного Сен-Кастина в Бостон, когда здесь он мог положиться только на него. Но увы, столь важную, связанную с переговорами миссию он не мог доверить никому другому. Люди! Как же ему не хватает умных людей, которым можно доверять! Летом в Порт-Рояль должен был прибыть первый корабль с новыми колонистами, нужно будет попробовать отыскать среди них кого-нибудь стоящего Филипп замер посреди комнаты, припоминая все детали рассказанной Анжеликой невероятной истории. Ему мало верилось в столь роковое стечение обстоятельств, больше все произошедшее было похоже на хитроумный заговор. Он вспомнил сделанное «духами» предостережение. Должно быть, индейцы, имевшие свои источники информации, прослышали, что против французов замышляется что-то недоброе, вот и решили предупредить его, сославшись на таинственные силы природы? «Холера!» — выругался маркиз сквозь зубы. Неведомые враги знали его Ахиллесову пяту. Они собирались нанести удар через Анжелику. Ну, конечно, жену, чья отвага граничила с безрассудством, так легко было выманить из форта! Она была просто идеальной добычей, той, что сама идет к охотнику в руки. Нельзя было передать словами, как он злился на нее. Но Анжелика была неправа, когда решила, что он вновь испытывает к ней отвращение первых месяцев брака. Нет, он любил ее так, как только возможно было любить для человека и даже сильнее. При воспоминании о ней его душа рвалась на части. Дух его метался в адском пламени при мысли о том, что он мог потерять ее, и именно этот душевный жар породил в нем ненависть. Отомстив тем, кто осмелился желать ее смерти, он утолит сжигающую его ненависть. Филипп опасался, что англичане могут бежать в Бостон, пока он медлит с отплытием. Было еще одно обстоятельство, которое подсказывало ему спешить. Имя ему было Рескатор. Он отдавал себе отчет, что ему следует быть признательным этому странному и неожиданному спасителю Анжелики, но целый ворох чувств не позволял почувствовать благодарность. Сам пират и его мотивы оставались тайной, и было нечто роковое в появлении этого знаменитого флибустьера на границах Акадии. Филипп кликнул слугу и велел подать уличную одежду. Завершив туалет, он по очереди взял из рук Ла Виолетта перчатки, шляпу и трость. Камердинер прицепил ему на пояс шпагу и кинжал и накинул на плечи плащ. В таком виде губернатор отправился в барак, отведенный под тюрьму, где Мартин дожидался своей участи. — Вы знаете, сударь, почему здесь оказались? — высокомерным тоном поинтересовался Филипп, возвышаясь над сжавшимся на горстке соломы пленником. — Да, монсеньор, вернее… нет, монсеньор! Простите меня, — на всякий случай добавил господин Мерсье. — Вы — солдат гарнизона, месье, и вы самовольно покинули свой пост, что расценивается как дезертирство. — Но ведь я сопровождал вашу жену, госпожу маркизу! Как же я стал дезертиром?! — Моя жена не командует солдатами, месье. — Но я думал, она обо всем договорилась с вами или с господином Рюйе на худой конец! — Знаете, как говорят в Париже: «Индюк думал, да в суп попал». Вы же рискуете попасть на виселицу. — Я?! На виселицу?! — и простак Мерсье, доблестный сын рыбаков, зашмыгал носом. — Святой Матье, святой Мелантий, да за что же я так провинился перед Богом? — Вы откуда, сударь, родом? Уж не из Бретани ли? — Нет, я нормандец! — Не верю! Нормандцы не ведут себя как бабы! — Но я не хочу на виселицу, я не безгрешен, но я и не преступник, монсеньор. — Посмотрим, а пока, любезнейший, расскажите-ка мне все, чему вы были свидетелем. Мартин покорно пересказал все, что случилось с ними с тех пор, как рыбацкая шхуна отплыла из Пентагуэта. — Вы уверены, что рассказали мне все? — Все что видел, монсеньор, вот вам крест! — и Мартин быстро осенил себя крестным знамением. — А припомните-ка, о чем говорили люди Рескатора, когда провожали вас в деревню? — Помалкивали большей частью, да среди его людей французов-то почитай и нету. — А сам он француз? — А бес его знает, но вроде бы да. Точно не нормандец, и на французском изъясняется как истинный дворянин. Мадам думает, что он с юга. Тарб, Тулуза… Филипп, задумавшись, приложил указательный палец к подбородку, потом отрывисто произнес: — А вам, сударь, приходила мысль, зачем Рескатор помогает французам? Мартин густо покраснел и, чтобы скрыть свое замешательство, опустил голову, но уши, налившиеся свекольным, выдавали его с потрохами. — Отвечайте! Мартин засопел как раненый барсук. — Я жду! Не заставляйте меня терять терпение. — Он… он, ну, словом, он запал на мадам. Когда она пошла купаться, он, похоже, увидел ее. Во всяком случае, они говорили об этом. — Может, это игра вашего воображения, — сквозь зубы процедил Филипп. — А вот и нет, — заупрямился солдат, — перед тем, как мы отчалили из этого проклятого места, этот флибустьер обнял мадам и принялся шептать ей что-то на ухо, а потом наклонился и… и поцеловал! Да так, как только мужу можно! Пропустив этот удар, Филипп сумел сохранить спокойствие, по крайней мере внешне: ни один мускул не дрогнул на его лице. — Господин Мерсье, сегодня ночью вам снились сны? — Что? Ах, да какие уж сны! Глаз не сомкнул! — А мне кажется, вы уснули, и вам приснилось, что какой-то пират целовал мою жену. — Да нет же, говорю вам, монсеньор, — пробормотал сбитый с толку крестьянин. — А вы подумайте хорошенько! — с нажимом произнес маркиз. — Знаете, как говорят: будешь рассказывать свои сны, беда приключится. Мартин взглянул на маркиза расширенными от страха глазами. — Беда? Какая еще беда? — проблеял он, но потом вдруг уцепился за край губернаторского жюстокюра и поцеловал: — Понял, понял! Никому не скажу! Сон! Сон, истинно говорю, сон. — Вот и хорошо, — смягчился маркиз. — А что же теперь, господин губернатор, выпустят меня? — Позже решу вашу судьбу, — бросил Филипп, подавая знак Ла Виолетту, чтобы позвал стражника. Маркиз решил, что Мартину лучше всего пока оставаться в изоляции, по крайней мере до его возвращения из Некуассета. Он отдал приказания, и уже мгновение спустя Филиппа перестала беспокоить судьба господина Мерсье. Признание, сделанное солдатом, огненными стрелами вонзилось ему в сердце, разжигая пламя ревности. Что-то произошло на этом треклятом озере, когда она пошла купаться нагая. На ум пришло расхожее выражение: «вместе с одеждой женщина совлекает с себя стыд.» Нет, маркиз не верил, что Анжелика отдала себя другому там же на траве, как простая крестьянка, но он слишком хорошо знал, какой мужчина может пленить знатную и гордую женщину, — тот, кто сумеет поразить ее воображение. Достаточно одной сильной атаки, чтобы распознать слабые места в обороне. Филипп предпочитал галантной науке настоящую войну, но он отлично знал: если бы за победы над красавицами давали бы чины, некоторые его парижские приятели были бы возведены в генералиссимусы. Филипп шел, не разбирая дороги, лишь бы скрыться от собственных мыслей, то и дело наводящих его на новые подозрения. Ревность была худшим чувством, которое когда-либо мог испытывать человек, она опустошала, попеременно наполняя душу то ненавистью и желанием испить сладкий нектар мести, то горечью и безразличием. Вдруг до его слуха донесся звонкий женский смех. То была она. Анжелика сидела позади дома на полянке, заросшей люпинами, незабудками и диким клевером. Подол ее атласного платья свободно расстелился на траве, и на нем кувыркались близнецы. Филипп замер, невольно залюбовавшись этим зрелищем. Малышка Аделин ухватила мать за руку и принялась теребить перстень на мизинце, тогда Анжелика, сделав изящное движение кистью, сняла с тонкого пальца украшение и отдала его дочери. Из зарослей рододендронов показалась золотистая головка Шарля-Анри, сын держал в руке корзинку, в которую собирал для своей мамы-феи цветы. Вслед за маленьким господином в траве показался рыжий хвост Шарлеманя. Эта идеалистическая картина ранила Филиппа куда сильнее, чем когда Анжелика, влекомая злым вдохновением, терзала его, намекая на свои женские победы. Он сжал руки в кулаки так, что хрустнула тонкая кожа перчаток. Англичане отошли на второй план. Теперь он жаждал настигнуть Рескатора, он должен знать, что связывает чертова пирата с Анжеликой. Филипп очнулся от беспокойного сна, словно его разбудила какая-то неведомая сила. Светало. Наспех одевшись, он вышел из дома и добрался до развилки, где от дороги к фермам отделялась тропка, ведущая к «белому» кладбищу. — Гала! Над макушками деревьев занимался серый рассвет, утренний туман стелился по речной глади, где-то на фермах прокричал первый петух. Здравый смысл подсказывал, что росомаха не появится. Скоро в тишине, объявшей долину, начнут хлопать двери, крестьяне выйдут, чтобы накормить скот. Какое-то чувство заставляло его ждать, он спустился ниже по тропинке и увидел мелькнувшую между деревьев белую спину. Переваливаясь на кривых неуклюжих лапах, росомаха вышла из лесу и остановилась напротив кладбищенского сарая, под которым у нее была нора. Она приветственно вытянула морду в его сторону и Филипп заметил у нее в зубах тушку мелкого зверька. «Хороший знак!» С минуту-другую они смотрели друг на друга, потом росомаха повернулась и, так же неспешно переваливаясь, скрылась в лесу. В это самый момент снова крикнул петух, и где-то заскрипели дверные петли. Не желая быть замеченным, Филипп развернулся и пошел в сторону форта.***
Тем же утром явились индейцы, навьюченные тюками бобровых шкур, мешками маиса, а также изделиями из растительных волокон, которые искусно выделывали женщины. Трапперы в один голос утверждали, что индейские веревки — самые прочные, сучильщики в поселениях перенимали у коренных жителей это премудрое ремесло. Оставив индейцев на попечение сержанта, принявшего командование в форте, Филипп велел готовить «Звезду» к плаванью. Филипп уже стоял на пороге комнаты, облаченный в дорожное одеяние, как в дверь постучали. Он открыл, столкнувшись с ней лицом к лицу. Маркиз невольно отступил назад, загипнотизированный взглядом, блестевшим от пролитых слез. — Филипп, неужели вы решили плыть в Некуассет? — она сделала шаг ему навстречу. — Да, как видите, — не выдержав ее умоляющего взгляда, Филипп отвел глаза. — Не делайте этого, прошу вас! Это может быть очень опасно! — Опасно? — Филипп насмешливо вздернул брови. — Если горстку крестьян вы называете опасностью, мадам, то, уверяю вас, я бывал в переделках и похуже. — Опасность угрожает не вашей жизни, а вашей душе! Я чувствую вашу боль, ваш гнев, не позвольте ненависти одержать над вами верх! — Пока отец Прево в отлучке, вы решили заменить его, сударыня? — Нет, но я знаю, на что способен ваш гнев, и страшусь этого, — печально сказала она и нежным материнским жестом поправила узел кроата. Филипп нарочно держал дистанцию, боясь, что встреча наедине размягчит его сердце. — Виновные должны быть наказаны, — он заправил ей за ухо выбившуюся из прически прядку. — Филипп, — ее бледные щеки покрылись румянцем, выдающим сильное душевное волнение. — Могу ли я попросить вас разузнать о судьбе Мориса? Он буквально чудом избежал смерти, я хочу, чтобы вы вернули его домой. — Я разыщу его. Даже если он умер, я верну его останки. — Вы так великодушны! Могу ли я надеяться, что вы подобающе отблагодарите нашего спасителя, монсеньора Рескатора? Он почти держал ее в своих объятиях, когда прозвучало роковое имя. Еще и монсеньор! Словно укушенный, Филипп оттолкнул жену от себя. — Разумеется, я поступлю с монсеньором так, как велит мне долг. Он получит то, к чему его приговорил суд, а именно виселицу. — Он — благородный человек! — в запале воскликнула Анжелика, глядя на мужа потемневшим взглядом. — И что это меняет? — в голосе Филиппа отчетливо слышалась издевка. — Вы желаете, чтобы я соорудил для него эшафот и выписал палача из Квебека? — Значит, так вы собираетесь оплатить человеку, спасшему вашу жену и мать ваших детей? В таком случае, вы и правда жестокий варвар! Вы перебьете англичан? Всех, до последнего ребенка? — Выпад в мою сторону через вас я расцениваю как объявление войны, сударыня! А на войне как на войне! Прощайте, — он отсалютовал ей шляпой и вышел в коридор. Глаза застилала кровавая пелена, ладони непроизвольно сжимались в кулаки, а все самообладание уходило на то, чтобы подчиненные не заметили его взведенного состояния. Он стремительно шел к берегу, чеканя шаг. Мелкие камушки летели у него из-под подошв. Снова и снова думая о возможной связи пирата с его женой, Филипп проклинал женское распутство. Все женщины — шлюхи от природы, их сердца непостоянны, они упиваются страстишками, хорошо разыгранными сценами, эффектными представлениями. Их слова и ласки отравляют медленным ядом любого доверчивого идиота, которого они хотят использовать с своей игре. Ему казалось, что Анжелика была другой: она умела отдаваться вся, без остатка. Ей удалось заставить его поверить в искренность ее чувств. Пламя ревности раздуло искру подозрения до неимоверных размеров. Он представлял себе встречу с Рескатором, и холодное удовлетворение растекалось по венам. Охваченный помыслами о мести, Филипп велел держать курс вдоль побережья к английскому поселению. Кроме неполной команды «Звезды», отборных моряков с опытом военных действий, губернатора Акадии сопровождал Кроули, секретарь Франсуа, впитавший ненависть к еретикам в иезуитской семинарии, и бессменный Ла Виолетт, способный заменить собой дюжину крепких бойцов. Филипп не верил, что обескровленные англичане найдут в себе силы к обороне, напротив: он опасался, что они уплывут в Бостон или спрячутся на одном из небольших островков, которые были рассыпаны в этой части залива как крупа в амбаре. Каково же было его удивление, когда пушечный залп огласил бухту Некуассета. Стреляла всего одна пушка, старая мортира, снятая с какого-нибудь корабля. Ядро, не долетев десяток туазов, плюхнулось в воду. — А это даже забавно! — изрек маркиз, рассматривая сквозь подзорную трубу, как с десяток колонистов собираются за наскоро насыпанным валом. — Стрелять? Канониры готовы, — стоявший рядом де Рюйе ожидал приказа. — Нет, прикроете десант. — Слушаюсь, монсеньор. Благодаря приливу и искусству штурмана корабль занял атакующую позицию. Блеск ряда черных начищенных дул отбил у англичан всякое желание воевать, и как только французы сели в шлюпку, над валом взвился белый флаг. В Некуассете Филипп занял дом, ранее принадлежавший коменданту Клейтону. Окна единственной комнаты выходили на деревенскую площадь с лобным местом и позорным столбом. Это зрелище всякий раз напоминало ему о том, что англичане собирались сделать с Анжеликой, и отнюдь не способствовало помыслам о милосердии. Филипп сразу же велел привести к нему главных виновников — пастора Престона и Уильяма Фипса, но эти двое, как оказалось, бежали, справедливо предвидя месть французов. Фипс предлагал собратьям укрыться в лесу или на ближайшем острове, но среди англичан было много тяжелораненых, не переживших бы транспортировки. На общем собрании решено было, что все, кроме пастора и избранного коменданта, останутся в деревне. Колонисты надеялись, что французы не станут проливать кровь невинных женщин и детей, оставшихся в подавляющем большинстве. Пирата и его спутников нигде не было. Кроули не без труда выяснил, что сталось с Рескатором. О нем говорили шепотом и со страхом, называя Сатаной или Черным человеком, что, в общем-то, означало одно и то же. Понизив голос и поминутно оглядываясь, колонисты рассказывали шотландцу, что в ту минуту, когда ведьм и их предводителя собирались вздернуть на суку, деревню заволокло едким дымом, пахнувшим серой, а из этого дыма стали выскакивать демоны. Лишь когда англичане сдались, вонючее облако рассеялось, и Черный человек велел своим подручным вернуться в преисподнюю. И пусть Фипс говорил потом, что не было никакого колдовства и что Рескатор действительно явился сюда как друг англичан, никто из тех, кто своими глазами видел дым и демонов, не поверил его словам. Единственно верным признали одно — силы ада лучше не злить. И так как Сатана направлялся в глубь материка, где по слухам живут страшные дикари, питающиеся человечьим мясом, англичане вздохнули с облегчением, помолились за свои души, да повесили на дома оберегов от злых духов. — Значит, Рескатор ушел два дня назад! — вслух произнес Филипп, расхаживая по комнате, где он обосновался победителем. — Кроули, как думаете, догоним? — Сомневаюсь, монсеньор. Это — люди бывалые, все как на подбор, а в проводниках у них гуроны, лучшие следопыты. Река здесь мелковата для «Звезды», можем застрять, на каноэ же у них два дня форы. Филипп почувствовал, как тугой клубок в груди лопнул. В этот раз не повезло, но он умеет ждать. Как бы то ни было, надо признать, этот человек вернул ему Анжелику живой и невредимой, тем не менее неудовлетворенный гнев требовал кровавой жертвы. — Пусть ищут Фипса и пастора, из-под земли достанут. Пригрозите, если в течение суток обоих не приведут ко мне, велю сжечь здесь все дотла, а женщин отдам на забаву своим людям. В этот момент в дверь постучали, и вошел Ла Виолетт, через плечо он держал девчонку лет тринадцати, которую бесцеремонно снял и швырнул на колени перед маркизом. — Вот маленькая сука, что оклеветала мадам! — Встань, — холодно произнес Филипп, тронув девицу носком сапога. — Как ты посмела оболгать знатную даму? Знаешь, какое наказание полагается за такое преступление? Смерть! Девочка кивнула, сотрясаясь всем телом. Иногда она бросала полные ужаса взгляды на Ла Виолетта. — Лучше всего тут подойдет кнут, монсеньор, — нехорошо ухмыльнулся Ла Виолетт, скрещивая на груди свои огромные ручищи. — Поручите это мне, я эту перепелочку до самых косточек ощиплю! — и он скорчил столь зверскую рожу, что девица, казалось, вот-вот лишится сознания от ужаса. — Я виновата, виновата! Пощадите! Сирота я осталась! — Сегодня на закате будет собрание, и ты расскажешь, как солгала, и вернешь моей жене доброе имя. Взамен я пощажу тебя. — Я сделаю все, как вы скажете, добренький господин! Филипп брезгливо махнул рукой, Ла Виолетт поднял девицу за шкирку, как щенка, и потащил к выходу. В этот момент в дверях возник Кроули с новой порцией информации. — Фипс, кажись, бежал в Бостон. А вот пастор скрывается где-то неподалеку. У него тут молоденькая жена, ее брата во время индейского налета ранили. Похоже, она носит муженьку в убежище узелки с едой и свежие вести. — Хорошо! Пусть за ней следят. На закате собрать на лобном месте всех жителей, я буду держать речь. Около семи вечера на возвышение, где проходили деревенские судилища, поставили кресло с высокой спинкой и резными подлокотниками, привезенное лейтенантом Клейтоном из Старого света. Вокруг помоста столпились те же самые люди, только в настроениях произошла разительная перемена, отразившаяся на бледных испуганных лицах. Два дня назад колонисты жаждали только одного — кровью воздать за кровь, пролитую их близкими. Теперь же наступил час расплаты, который предрекала им дама с золотыми волосами. «Ангел Смерти придет за каждым из вас. Нигде не будет вам спасения, он не успокоится, пока не заберет ваши никчемные жизни» — казалось, витал в воздухе ее суровый звонкий голос, но что значило тогда будущее по сравнению со сладостью близкого отмщения! Они приговорили ее к смерти, и теперь заплатят за это. В взгляде красавца-губернатора застыла неумолимость, как будто сам Архангел Михаил, предводитель Небесного Воинства, спустился с небес по слову Божьему, чтобы забрать грешные души. В полной тишине Филипп поднялся и начал свою речь: — Англичане, вы проявили мужество, оставшись здесь и не побоявшись столкнуться с моим гневом. А гнев мой велик! Этой зимой мы чествовали у себя посланцев Бостона, чтобы снова подтвердить прежние союзы и установить новые договоренности. Несмотря на то, что по Бредскому договору все земли, прилегающие к Французскому заливу, принадлежат Его Величеству Людовику Четырнадцатому, мы пошли на уступки и согласились отодвинуть границы от нижнего течения Кеннебека к реке Святого Георгия, чтобы ваше поселение не находилось в стесненных обстоятельствах. И что мы получаем вместо благодарности?! Вы, презрев волю вашего короля и губернатора, решили нанести удар по мне, представителю французской короны в Акадии. Но занося руку, приготовились ли вы отразить ответный удар? Вы повинны не в покушении на мою жену, вы повинны в измене и подстрекательстве к войне между Англией и Францией! Я говорю «вы» до тех пор, пока жители Некуассета будут скрывать главарей преступного заговора от справедливой кары. Итак, я спрашиваю: где плотник Уильям Фипс и пастор Престон? Молчание? У вас есть сутки, чтобы вспомнить, иначе вы почувствуете на себе то, что испытывает город, отданный на разграбление. Филипп обвел медленным взглядом молчаливую группу людей. — А сейчас вы послушаете признание некой юной особы. На возвышение взошла дочка погибшего кузнеца. Громким и пронзительным голосом она поведала о том, что солгала: никаких голосов она не слышала, черноволосая действительно пела, аккомпанируя себе на гитаре, но это не было похоже на дьявольский напев, а поход на озеро предложила сама Розмари, потому что хотела угодить прекрасной француженке. — Но я сказала правду о том, что она купалась в озере нагой, а у той, черной, родимое пятно на бедре, — упрямо добавила она, испуганно косясь на Ла Виолетта. Исповедь девочки была встречена молчанием. Розмари робко оглянулась, не станут ли ее удерживать, если она спустится с этого позорного возвышения. И вдруг чей-то голос прокричал: — Сука! Исчадие зла! Мерзавка! Предательница Англии! — Дочка кузнеца — слуги Дьявола! — заголосила какая-то женщина. — Всех нас под нож подвела! Иуда! Изменница, ты предала Англию! Шум в толпе нарастал, людское стадо учуяло запах крови. — Вздернуть ее! Уж лучше ее, чем нас! Изменница! Богохульница, лгунья! Вздернуть! Вздернуть! — девочку стащили с помоста и на руках понесли к виселичному дереву. — Вы обещали, что меня не тронут, — дико взвизгнула Розмари, — если я признаюсь! — А разве французы приговорили вас, мисс? — усмехнулся Кроули в рыжие усы. — Получила то, что заслужила, sassenach*. Ла Виолетт сощурился и приложил ко лбу ладонь козырьком, чтобы заходящее солнце не било в глаза. — Вот уже и петельку приладили, прошла головка, что сквозь родильные пути, а вот и болтается уже девка. Скорый на расправу народ эти англичане! — с одобрением заметил рыжий верзила. — Мне нужен Фипс и пастор, — бросил Филипп. — За женой преподобного уже следят? — Еще бы! После вашей речи полетит как сойка, тут-то мы их скрутим! — А жена у пастора хорошенькая? — потер руки Ла Виолетт. — Молодка! Старая-то померла год назад. — А зубы у нее на месте? — Да зачем они, зубы-то? — гоготнул Кроули. — Нет, брат! Да чтоб бабе во время этого дела мешок на голову одевать, да что ж я, выродок какой что ли?! — Довольно! — прервал их Филипп. — Пастора вытащите, как лисицу из норы, и привяжите к позорному столбу. Пусть англичане видят, что их пастырь — трус, бросивший их умирать. Но чтобы волоса с его головы не упало. Стерегите. Ла Виолетт, разыщи солдата по имени Морис, он был ранен в живот. Если за ним ухаживали — награди, если умер — найди виновных. — Я бы лучше за попадьей, то есть за пастором, сходил! — А я бы спину тебе палкой размял, да недосуг! Выполняй! Ла Виолетт шумно вздохнул и пошел выполнять приказ. Ожидая возвращения своих людей, Филипп поискал официальные бумаги, личную переписку Клейтона, но ничего не обнаружил: видимо, их забрали или уничтожили. От скуки он стал изучать небольшую библиотеку коменданта. Маркиз наугад снял с полки книгу в пыльном кожаном оплете — «Увещевания» некоего Джона Рильда. Каково же было его удивление, когда он увидел, что содержание книги никак не соответствует обложке. На деле это была дурно отпечатанная и переведенная на английский книжица «Алоизия, или Диалоги Луизы Сигеа о таинствах Амура и Венеры», содержащая гравюры самого пикантного толка. Соседняя книга — «Анатомия обвинений» некого Филиппа Стеббса — оказалась пособием для молодых распутниц. Филипп пробежался взглядом по засаленному развороту: «Девушки, у которых нет под рукой статуи (перед этим был рассказан анекдот о дочке короля, воспользовавшейся бронзовой статуей мужчины с большим пенисом, сделанным из более мягкого материала), довольствуются поддельным членом или просто штучками из бархата или из стекла, по форме похожими на член. Они наливают туда теплое молоко и чешут себя изнутри, Другие пользуются колбасой, толстыми свечками-теми, что по четыре штуки за ливр, или же просто засовывают палец так далеко, как только можно, и получают от этого облегчение. Ведь сколько есть на свете несчастных девушек, затворниц поневоле, и сколько монахинь, что и на мир могут поглядеть лишь одним глазком. Все они вынуждены выходить из положения таким образом и не могут побороть искушения, ведь сношаться так же необходимо, как есть и пить! Как только девушке исполнится 15 лет, ее одолевает вожделение, и надо как-то усмирить свой естественный пыл!» — объясняла Сюзанна своей подруге Фашоне. «Так вот чем на досуге занимаются эти проклятые псалмопевцы!» — усмехнулся про себя Филипп, кидая книжку на стол. — Может, отослать эту любопытную коллекцию старику Беллингхему в качестве жеста доброй воли? Пусть выдаст мне Фипса, или я придам огласке порочность английского офицера.» Около полуночи раздался условный стук в дверь. — Войдите, — крикнул маркиз. — Все сделали, как вы велели, — доложился помощник де Рюйе, Жан Шамле. По его знаку матросы втолкнули в комнату двоих человек со связанными за спиной руками и надетыми на голову холщовыми мешками. Филипп подошел к мужчине в черной изорванной и запачканной рясе и одним движением стянул с головы мешок. Глаза пастора из-под растрепанных седых бровей сверкали презрением. — Здесь воняет, — Филипп брезгливо поморщился и бросил мешок в лицо Престону, — воняет старым лжецом. Волком, что прикинувшись пастухом, ест овец из стада. Больше вы не сможете превращать преступления в благие деяния. Вы заплатите за то, что пытались повесить мою жену, вы заплатите за измену и за свою трусость. — Несчастный! Она околдовала и вас, вот зачем вы пришли сюда?! С помощью Сатаны она заставляет вас творить зло! — Ваш грязный рот смердит, как и ваши поступки. Я раздавлю вас, преподобный, как навозного жука. — Я в ваших руках! Делайте, что велят вам дурные помыслы и нечистая совесть. «Да облекутся противники мои бесчестьем и, как одеждою, покроются стыдом своим. И я громко буду устами моими славить Господа и среди множества прославлять Его, ибо Он стоит одесную бедного, чтобы спасти его от судящих душу его.» — Привяжите его к позорному столбу! Пусть англичане увидят своего пастора, труса, который сбежал, бросив их расплачиваться за его безумие. — Я не первый и не последний, кто пострадал ради веры! Я готов умереть, презренные папские псы, но оставьте в покое Ребекку! Если у вас есть хоть капля чести, монсеньор… Губы маркиза растянулись в жестокой улыбке, а глаза зажглись ненавистью. Он грациозным жестом сорвал с мешок с головы миссис Престон, оказавшейся молоденькой пышной брюнеточкой. — Какое самопожертвование! Ваша жена является вашей сообщницей, и по праву должна разделить наказание с вами. Ребекка вскрикнула. В этот момент в дверном проеме вырос Ла Виолетт. Филипп жестом велел ему приблизиться. — Ла Виолетт! Ты принес мне хорошие вести: Морис жив и идет на поправку! Я думаю, ты заслуживаешь поощрения. Ты хотел эту женщину? Бери, она твоя. Ребекка снова тоненько взвизгнула и стала оседать на пол, но крепкие руки слуги Филиппа подхватили ее подмышки. Пастор зарычал и рванулся к жене, но двое конвойных удержали его на месте. «Поставь над ним нечестивого, и диавол да станет одесную его. Когда будет судиться, да выйдет виновным, и молитва его да будет в грех; да будут дни его кратки, и достоинство его да возьмет другой; дети его да будут сиротами, и жена его вдовою…» Яростно запел священник, когда солдаты подхватили его под локти, чтобы вывести. В дверях он обернулся и бросил на маркиза пронзительный взгляд из-под седых грязных косм. — Помни, помни этот день! Ты, оскверняющий женскую честь, да вернется к тебе все причиненное зло, вернется, когда твою жену осквернят, а твою честь втопчут в дорожную грязь! Истинно, истинно говорю… Маркиз засмеялся. — Хватит лаять, старый пес! Когда священника наконец увели, а Ла Виолетт унес с собой драгоценную добычу, Филипп снова остался один. Он бросил взгляд на «Анатомию обвинений», содержавшую советы для не целомудренных дев. «Проклятые ханжи!» Филипп позвал солдата, дежурившего у двери, чтобы тот снял с него сапоги. — Я хотел повесить пастора завтра днем, чтобы все колонисты видели, но передумал. Слишком медоточивое у него жало. Повесьте его перед самым рассветом и оденьте на шею табличку с надписью «изменник». — Слушаюсь, монсеньор! — И передайте Шамле, что утром мы отплываем в Пентагуэт. Поднявшись на борт корабля, Филипп первым делом велел перенести Мориса в помещение, соседнее с его каютой. Там были лучшие условия для тяжелораненого. Маркиз присутствовал во время перевязки и лично осмотрел и пощупал шов. — Как ты себя чувствуешь, солдат? Морис, польщенный такой честью, улыбнулся во весь щербатый рот. — Хвала Господу и целительным ручкам мадам дю Плесси. Иисус-Мария, да у меня же кишки наружу выпали, а она их обратно вложила и заштопала. Вчера как раздуло все, живот каменный и рези, думал, к вечеру кончусь, а вот и пронесла нелегкая, жив-живехонек! Даже кашки поел, да отварчика из трав выпил. — Будь здоров, солдат! Филипп вышел на палубу. Погода стояла тихая, попутный ветерок надувал паруса. Де Рюйе на капитанском мостике возился с буссолью и секстантом, делая заметки в журнале. Маркиз поднялся к нему и принялся рассматривать через подзорную трубу прибрежные ландшафты. — Чуете, как парит? Погода меняется, вечером штормить будет, — не отрывая взгляда от своих записей, спросил капитан. Филипп покачал головой. Нет, он ничего не понимал в мореходстве. — Надеюсь, Кастин благополучно доберется до Бостона. Филипп перевел взгляд на палубу и заметил шмыгнувшего под шканцы Ла Виолетта. Из-за своего гигантского роста у камердинера почти не было шансов остаться незамеченным, но, видно, сейчас он очень этого хотел. Однако маркизу было недосуг разбираться со странным поведением слуги, его мысли занимала вся эта история в Некуассете. Кто и зачем хотел выманить Анжелику из форта? Атака индейцев была спланирована заранее теми же людьми? Причем здесь Рескатор? В том, что флибустьеру отведена в этом деле важная роль, Филипп не сомневался. Но почему он вернул Анжелику, какую цель преследовал? Неужто, познакомившись с женщиной, которую он собирался похитить, Рескатор изменил свои первоначальные планы? Столь романтическая версия казалась маркизу безумной, с другой стороны, он на себе испытал силу чар своей жены. «Нет, это, право, смешно» — раздраженно подумал маркиз, надвигая шляпу на лоб, чтобы не подставлять кожу солнечным лучам.***
Когда «Звезда» подплывала к Пентагуэту, де Рюйе указал Филиппу на качающийся на рейде незнакомый корабль. Маркиз вырвал у него подзорную трубу. На носовом флагштоке плескался французский флаг, на корме Филипп прочел полустершуюся позолоченную надпись: La Fontaine. «Сюрпризы сыпятся один за другим! Посмотрим, что за байку сочинил для нас месье Жуйбер!» Анжелика ждала на берегу. Филипп увидел ее фигурку у самой кромки воды. В некотором отдалении, под сенью деревьев, прохлаждался мальчишка-слуга. Она стояла одна, как стройное деревце, сцепив руки в замок на груди, словно молясь. — Вы вернулись! — воскликнула она, и в ее словах одновременно слышались надежда и беспокойство. — Как видите, — сухо ответил Филипп. Он подошел к ней, чтобы поцеловать ей руку, подчеркивая всем своим видом, что лишь исполняет формальность. — Морис! — вскрикнула Анжелика, увидев, как из лодки аккуратно вынимают носилки, на которых улыбался ее пациент. — Вы живы, мой бедный мальчик! Я молилась за вас! — добавила она, материнским жестом поглаживая солдата по вспотевшему лбу. — Когда вас доставят в форт, мэтр Савари осмотрит ваш шов и я сменю вам повязку. На Филиппа эта сцена произвела смешанное впечатление. Он почувствовал, как все его существо рвется к ней, но, с другой стороны, в нем снова проснулась ревность. Он хотел бы, чтобы ее нежный ласкающий взгляд был направлен на него! Она вновь раздает свои взгляды, улыбки и даже поцелуи кому угодно, но только не ему! Эта мысль разозлила его, и вместо того, чтобы подать жене руку, он смерил ее холодным и презрительным взглядом и широким стремительным шагом последовал к форту, где его ждали поселенцы во главе со старшим лейтенантом Жуйбером. — Ну, сударь мой Жуйбер… Или вас следует отныне величать Агасфером? По какой причине вы решили, что вам позволено скитаться до Второго пришествия? — с насмешкой, за которой различались нотки гнева, поинтересовался Филипп, когда они с лейтенантом остались вдвоем в кабинете. На виноватой физиономии Жуйбера проступили красные пятна. Стараясь не встречаться с испытующим взглядом маркиза, лейтенант принялся мямлить о том, что его задержали постоянные проволочки англичан. — Вы же знаете, как эти проклятые бифштексы не любят что-то отдавать, даже когда нужно вернуть чужое. Они запихнули корабль на самую дальнюю верфь, почти месяц приводили его в порядок… — Жуйбер изобразил возмущенную мину. — А груз, что сталось с грузом? — Изъяли почти весь груз, да еще и бумаги не отдали! В трюмах всего двадцать бочонков ямайского рома, и ничего больше, — лейтенант развел руками. — Вы уверены? — Филипп достал из ящика стола опись и положил перед лейтенантом. — Совершенно случайно у меня есть копия описи, и здесь абсолютно другие цифры. Вы желаете, чтобы я послал запрос в Бостон? Не сомневаюсь, что господа Беллингхэм и Темпл с удовольствием разъяснят возникшее недоразумение. Как-то слишком много этих недоразумений стало в последнее время — сперва нападение в Некуассете, теперь конфискованный груз… — Что, монсеньор, п-п-простите?! — запинаясь, пробормотал лейтенант. — Я ничего не знаю, это все проделки проклятых англичан. Понятно теперь, отчего такие проволочки! Они специально вставляли мне палки в колеса, тем временем разворовывая наш груз! Филипп посмотрел на Жуйбера, как на мокрицу. — Полноте отпираться, сударь мой. От вас за лье несет виной. Только взгляните на себя, у вас глаза бегают и вы трясетесь, как заяц. Совершая дрянной проступок, имейте мужество хотя бы ответить за него. — Что теперь меня ждет, монсеньор? — убитым голосом спросил Жуйбер. — Трибунал, позор, шельмование, — равнодушно пожал плечами Филипп. — Может, вас отправят в тюрьму или на каторгу. Вы — вор и государственный преступник. — Каторга! За то, что меня уговорили продать несколько бочек рома?! В конце концов, должен же я был возместить себе ущерб, ведь все это время я платил за еду и проживание из своего собственного кармана. Я должен был заплатить капитану, который вот уже два года кормится только обещаниями. Я должен был заплатить людям, согласившимся пригнать корабль в Пентагуэт. Хозяин верфи тоже содрал с меня деньги за простой судна и килевание! — Прекрасно! Эту речь вы представите в свое оправдание господину губернатору Квебека. С некоторых пор он желает лично участвовать в делах нашей колонии. Мне же ответьте на несколько вопросов, будьте любезны. — Я… я слушаю, монсеньор, — опустил непокрытую голову Жуйбер. — Кому вы продали ром? — Индейцам в заливе Сако к северу от Фалмута. — Зачем вы там останавливались? Глаза Жуйбера забегали по сторонам: это означало, что он отчаянно пытается придумать более-менее правдоподобную ложь. Филипп поднялся, ударив ладонями по столу, и подался вперед, сверля лейтенанта потемневшим взглядом. — Говорите правду! Если вы покрываете кого-то, то вся тяжесть преступления ляжет на ваши плечи. — Преступления? Но я же объяснил, я не взял себе ни единого лишнего су, я только пытался покрыть расходы! — Да причем тут ваша глупая афера! Вы оказались втянуты в государственную измену! — Измену! — Жуйбер покачнулся. — Иисус-Мария! Ну хорошо! Это те двое, что вы отправили со мной, люди мессира Ван Рейка. Один из них, Хайме, все убеждал продать треклятый ром, а второй ему поддакивал. Говорили, мол, капитан посматривает косо, если не заплатим, он нас пустит в море погулять, а корабль себе приберет. Те деньги, что вы мне дали, и половины расходов в Бостоне не покрыли, мне из своих личных брать пришлось. Я жениться хотел через год-два и невесту взять из хорошей семьи. Да кто же за меня дочку отдаст, раз у меня кроме долгов нет ничего! Бес меня и попутал, тем более никто же не подумает, что весь груз в ценности и сохранности остался. — И что было дальше? — А дальше — эти парни сказали, что они знают хорошего покупателя. Ведь индейцам под страхом смерти запрещено алкоголь продавать, вот они и платят втридорога. Все прошло гладко: индейцы сами груз забрали, щедро расплатились, и поминай как звали. — А капитан? Был в курсе ваших дел? — Нет, Хаймэ ему за молчание денег дал, тот и не спрашивал. — Идите к себе, Жуйбер. Сегодня я запрещаю вам выходить и с кем-либо говорить, притворитесь больным и лягте в постель. Вы — дурак, месье. Если вы выпутаетесь из этой переделки невредимым, то будет для вас большой удачей. Жуйбер обреченно вздохнул, затем отвесил низкий поклон. — Мое почтение, монсеньор. Когда лейтенант ушел, Филипп позвонил в колокольчик, вызывая своего камердинера. — Ла Виолетт, возьми двоих людей и сделай вот что…***
— Клянусь! Я не знаю, кто это был! Он просто сказал, куда плыть и с кем связаться. Филипп стоял над сжавшимся на полу карцера бывшим пиратом. — Ла Виолетт, — маркиз нетерпеливо цокнул языком, — объясни нашим гостям, что мы будем сейчас делать. Из темноты за пределами света, исходящего от одной единственной сальной свечки, появился Ла Виолетт. В руках он держал четыре цельные тяжелые доски, а через его мощное плечо была перекинута веревка. — Мой дядька был палачом. Правда, в наших краях в палачах не было особенной надобности, так что он стал живодером. Но обучил меня полезным премудростям. Я сейчас эти доски к вашим ногам привяжу — изнутри и снаружи. И будем по одному вбивать клинышки. Всего десять, но уже на седьмом вы нам расскажете, как были в гостях у Кракена и отплясывали на именинах у Сатаны. — Клянусь! Клянусь, — пират дрожащими пальцами вытащил из-под рубахи крест и принялся его целовать. — Клянусь Отцом, Сыном и Святым духом — все было, как я рассказал. Я лишь хотел получить барыша, а этот незнакомец из таверны сказал, как это сделать. — Он был англичанин, француз? — Я не видел его лица! Но по-французски он разговаривал, как вы… — Что значит — как я? — Ну чистой складной речью… с манерой. Как высокородный, в общем. — Хм… ну что ж! Ла Виолетт, дай сюда мешочек. — Помнишь его? — Филипп потряс перед лицом пирата кожаным кисетом. Звук был такой, как будто внутри гремели игральные кости. Даже в бедном свете сального огарка было заметно, как побледнело лицо пирата. — Но я же все рассказал! — Я дал вам шанс тогда, и вы им не воспользовались. Тяни жребий! — Пусть сначала он! — пират указал на своего примолкшего в уголке собрата. — Ну хорошо, — неожиданно смилостивился маркиз, поворачиваясь к другому пирату, — тяни! Мужчина запустил дрожащую руку в мешок и вынул камушек. Зажмурившись, он медленно разжал ладонь — черный! — Смерть, — бесстрастным тоном констатировал маркиз. Ла Виолетт снял с плеча веревку и быстро накинул ее на шею пирата. Из сведенного судорогой рта осужденного вырывались хрипы и бульканье, минуту-другую тело конвульсивно извивалось, затем вытянулось бездыханным на полу барака. Хайме быстро перекрестился. — Упокой Господь его душу, — проскрежетал он. — Открой ладонь, чтобы получить свой жребий, — велел пирату Филипп. Тот исполнил, бросая на маркиза нервные испуганные взгляды. Из мешочка выскочил второй камушек — красный. — Ла Виолетт, увези и закопай тело, да подальше отсюда. А вам, сударь, доброй ночи! — добавил Филипп вкрадчивым тоном, от которого у бывшего пирата побежали по спине мурашки. Час спустя после сцены в карцере Филипп принимал у себя капитана Ла Фонтейн. — Итак, вы достаточно вознаграждены за свои услуги? — Да, монсеньор! — ответил капитан, кланяясь губернатору. — Хорошо. Завтра вы отплываете в Квебек. Ведь вы были наняты господином де Курселем, верно? — Да, монсеньор. — Значит, должны отчитаться перед ним. Вы участвовали в продаже рома индейцам? — Господин Жуйбер уверил, что берет на себя всю ответственность, и так как он — заместитель губернатора Акадии, у меня не было причин ему не доверять. — И у вас не возникло никаких сомнений? — Ах, монсеньор, сразу видно что вы здесь недавно. Этот ром так и так предназначался на продажу местным племенам. Я думал, месье Жуйбер выполняет ваше поручение. Он просил меня не болтать лишнего вперед него, вот и все. А я — не из болтливых, тут каждый вертится как умеет, денег из метрополии не платят, вот люди и сами зарабатывают, хотя иезуиты и лютуют против продажи спиртного индейцам. — Справедливо, чтобы месье Жуйбер сам объяснялся с Курселем. А молчание — золото, лучше не болтайте об этом деле. — Как будет угодно вашей милости. — И вот еще что. Вы же бывший корсар, верно? — Да, четыре года как на службе у Его Величества. — Какое наказание у вашей братии полагается за тяжкое преступление? Капитан задумчиво почесал голову. — Протаскивание под килем, хуже не придумаешь. — Хорошо, я доверяю вам исполнить приговор в отношении одного из преступников. Господин Жуйбер должен засвидетельствовать его исполнение. Филипп достал из ящика стола кошель, набитый монетами, и бросил его капитану. Тот поймал подношение с ловкостью обезьяны. — Вот вам за труды. Еще одна просьба, лично от меня. Пусть путешествие до Квебека станет для месье Жуйбера… не самым приятным в его жизни. Понимаете? На губах капитана заиграла хитрая улыбка. — Будет исполнено, монсеньор. Оставшись один, Филипп открыл потайной ящик бюро и достал оттуда подаренный вождем турмалин. Камень яркого сочного цвета, напоминавший дольку арбуза, притягивал и удивительно радовал глаз. Филипп почувствовал, как его душа вновь наполняется покоем. Он поймал себя на мысли, что из этого камня может выйти малая парюра — серьги, кулон и брошь. На прощание индейцы преподнесли ему маленький золотой самородок, найденный в Белых горах почти на границе с землями могавков, так почему бы не сделать из них украшение? Кузнец, пожалуй, не справится с такой тонкой работой, но в Квебеке или в Бостоне, возможно, найдется сносный ювелир? Филипп с удовольствием представил себе Анжелику в одном из тех платьев с открытыми плечами, что она носила при дворе. Теплый сочный цвет камня подойдет к ее глазам и розовым щечкам! Тонкий слух охотника различил заливистый детский смех в глубине дома, ему вторил женский голос. Похоже, пока он вершит правосудие, Анжелика отдается беззаботному веселью. Думает ли она о нем? Почему она весь день не пытается с ним увидеться, а наоборот, как будто избегает? Увы, он и сам знал ответ на этот вопрос. Если бы она сейчас появилась на пороге его кабинета, он бы снова был холоден с ней, наговорил бы ей грубостей и прогнал. Филипп спросил себя, почему все так сложно? Что за демон противоречия всегда встает между ними? «Но все же она могла бы прийти первая! Гордая, как тысяча чертей!» — подумал он, со злостью глядя на дверь. Филипп сердито, точно отгоняя назойливые мысли, смахнул бумаги в стол. Сегодня ему лучше побыть одному. А завтра… он прищурился, и охотничий азарт блеснул в его глазах. «А завтра я дам вам бой, мадам дю Плесси! à la guerre comme à la guerre»