***
— Ну решено, молодой господин, завтра отправимся вверх по реке, через пару деньков будете управляться с каноэ как местный, — траппер улыбнулся, выставив напоказ ряд почерневших неровных зубов. — Работенка предстоит, конечно, нелегкая, да ведь вам не обязательно самому ручки марать. Флоримон фыркнул и вскинулся, как молодой жеребец. Да за кого они его принимают, за какого-то книжного червя в белом воротничке?! — Не нужно делать для меня снисхождение, месье! — надменно произнес он. Траппер кивнул, пожимая плечами, но ухмылка не сходила с его лица. Флоримону показалось это оскорбительным, и он уже готов был выпалить какую-нибудь дерзость, однако, заглянув в выцветшие глаза траппера, юноша вдруг ощутил несвойственную ему робость. Тогда он поступил и вовсе по-мальчишески. Пнув носком подвернувшийся под ногу камешек, он круто развернулся и пошел прочь. Зная, что траппер смотрит ему вслед, Флоримон из последних сил старался не терять достоинства, хотя больше всего на свете ему хотелось ускорить шаг, прошмыгнуть незаметно в какой-нибудь сарай и там разрыдаться. У ворот форта он услышал голосок Шарля-Анри и остановился как вкопанный. Как быть? Свернуть на тропинку и побродить в лесу, пока кто-нибудь не займет мальчика или Барба не уведет его обедать? Флоримон не хотел думать, почему избегает брата. Малыш с присущей детям непосредственностью задавал ему вопрос, который терзал и его самого: где мама, почему она так внезапно уехала, неужели она бросила их, ушла к другому, оставила их вот так просто… О том, что мать сбежала с пиратом, с Рескатором, в форте не говорили, Флоримон не мог вспомнить, когда именно и от кого он узнал все подробности, но тем не менее он знал. Такие вещи как будто витают в воздухе, и ты узнаешь обо всем, просто стоя и вдыхая этот воздух рядом с другими. Они незримы и неосязаемы, как болезненные миазмы. Сегодня ты здоров, а завтра почему-то болен и даже не помнишь кто, когда и где тебя заразил. Такое часто случалось с его приятелями по колледжу или с кем-нибудь из придворных пажей. Флоримон шмыгнул носом. Как хорошо, что аббат де Ледигьер не видит. Он бы начал ворчать, что юному дворянину не пристало вести себя, как какому-нибудь вонючему гамену… Юному дворянину? Флоримон втянул голову в плечи, он ощутил себя маленьким, незначительным и бесконечно одиноким. А еще беззащитным, как краб без панциря, как улитка без раковины. Что будет с ним, с мальчиком без имени и без родных на краю земли? Отчим теперь ненавидит его, за все это время маркиз дю Плесси ни разу не посмотрел в его сторону и не заговорил с ним. У Шарля-Анри есть отец, есть определенность и, самое важное, у него есть имя. Честное имя, данное ему при рождении, имя достаточно громкое, чтобы с ним считались и преклонялись перед его звучанием. А он, Флоримон, лишен этого имени приказом короля Франции. В сердце мальчика вспыхнул гнев, он сжал кулаки и топнул ногой: сегодня же он встретится с отчимом и вызовет его на прямой разговор! А если тот откажется или велит выпороть, тогда… ну тогда он сбежит с трапперами, а там, как знать, может, отправится искать отца с братом. Перед глазами замелькала чудесная картина: он и Кантор рука об руку на палубе корабля, а рядом прославленный герой-отец. Флоримон навсегда оставит в прошлом и мать-предательницу, и чужое имя, и будет носить собственное, не менее громкое и древнее, Флоримон де Пейрак! Окрыленный мечтами, юноша уже не думал встречаться с отчимом, решено, завтра на рассвете он уйдет с трапперами. Никого не замечая, он пересек двор. Ему предстоят сборы тайком, нужно уложить все необходимое. — Флоримон, где ты был?! — Раздался за спиной голосок, полный обиды. — Ну вот, нюня, собрался реветь, — буркнул Флоримон. Личико младшего брата в ореоле золотистых непослушных кудряшек укором врезалось в его идеалистические мечты. — God damn, где ты был?! Я тебя искал! — Чего, чего?! — God damn — так говорит Кроули и другие трапперы. — Ах, сударь, мне кажется, я слышу шум колес! Это месье Ремешок едет в гости к мадам Тutu! — God damn! God damn! — кричал малыш, заливаясь шкодливым смехом. — Ах, я уже слышу, как кучер останавливает лошадь, и вот лакей спрыгивает на мостовую, чтобы открыть перед месье дверь, — Флоримон стал кривляться, изображая лакея. Шарль-Анри покатывался со смеху. Невольные зрители на секунду останавливались, увлеченные этим зрелищем, но тут же, опомнившись, спешили дальше, отводя глаза. По большей части на мальчиков смотрели с неодобрением, точно те нарушали большой траур. — Флоримон! Шарль-Анри! — при виде дуэньи расшалившиеся мальчишки тут же приняли карикатурно степенный вид. Шарль-Анри то и дело прыскал в ладошку, ему хотелось послушать историю о похождениях месье Ремешка у мадам Tutu. — Я искала тебя, мой мальчик! — Заботливым жестом Барба поправила своему взрослому воспитаннику шейный платок. Затем, уперев руки в бока, сурово взглянула на младшего: — А вас, сударь мой, заждался на кухне куриный суп! Пока младший дю Плесси с неохотой поглощал свой обед, Барба украдкой отозвала Флоримона в сторону. — Завтра я ухожу с трапперами, — выпалил Флоримон, не дав бывшей няньки заговорить первой. — Все решено. А потом… потом, возможно, отправлюсь в экспедицию к большим озерам на западе. Мне надо себя испытать, я хочу доказать этим здоровякам, что французский дворянин — не какая-нибудь девка-белоручка. Я не изнеженный молокосос, я могу как они, и на медведя с ножом могу, и на лося, и сам тушу разделать могу, и по реке сплавляться… и… и… — В запале Флоримон не находил слов для того, чтобы описать, на что еще он способен — пусть только дадут ему это доказать на деле! Но Барба не слушала. Она вдруг схватила его за руку, на лице проступило беспокойство, а в глазах плескался страх. — Нет, мой мальчик, послушайте свою Барбу! Не ходите с теми людьми, у них недобрые намерения. — Глупости! — воскликнул Флоримон, досадливо выворачиваясь из неловких объятий няньки. — Я тебе не птенчик, чтобы надо мной кудахтать! Хлопочи-ка лучше о малышах. — Вы навсегда останетесь моим птенчиком, да дело не в том! Ваш отчим желает вам смерти, думаю, чтобы отомстить вашей матушке. — Чушь! Ты это специально придумала, гадкая ты женщина! — огрызнулся Флоримон, но голос его неуверенно дрогнул. Мысль, резкая, неожиданная, точно холодная волна в лицо — а вдруг правда?! — хлестнула его. — Я слышала, как этот страшила-гигант Ла Виолетт говорил с одним из трапперов. — С которым? Такой плешивый, гнилозубый? — Вроде бы. Они-то меня не видели. Я спозаранку вышла трав набрать, у моего благоверного всю ночь кишки крутило. А отвар мяты и ромашки от этого дела очень помогают. — Барба! — Да вот о чем я… За ригой, где эти канальи ночуют, мяты хоть охапками рви. Я там в зарослях бродила, вот эти бандиты меня и не заметили. Ла Виолетт-то гнилозубому — Ты сделай, как маркиз приказывал. Пришло время этому чернявому есть одуванчики с корней… И смотри мне, чтоб гаденыша зарезанного не нашел кто случайно… — Да не дурак я. А был бы дурак — давно бы в земле кости мои гнили. — Мое дело предупредить… Вот на том и разошлись. А потом смотрю, этот плешивый к вам липнет. Тут меня как обухом стукнуло. От такого человека, как маркиз, всего можно ожидать. Страшный это человек, я и матушке вашей об этом говорила, да она не слушала! — Барба, ты думаешь, она и правда сбежала с ним? — Не знаю, сынок! Но сердце подсказывает мне — что-то тут нечисто. Флоримон покачал головой. Он запутался. Что он в сущности знал о матери? Раньше он думал — все, а теперь понял — ничего. Могла ли она пожертвовать им ради любви? Нет, конечно, не могла, и в тоже время… Каким-то смутным воспоминанием проступила в голове картина: три черных пса, рвущих беднягу Пату, и искаженное дикой гримасой лицо маркиза дю Плесси. Неумолимый взгляд хищника, приговорившего к смерти детенышей другого самца. Разве Барба не говорила, что их отчим — зверь? Разве мать, увидевшая подобную сцену, не должна была спасать своих детей? Либо, как говорил один ученый муж, женщины и есть животные, инстинкт размножения сильнее в них, чем любовь к потомству? Он вспомнил, как один индеец рассказывал про самку пумы. Пытаясь защитить детеныша, она была смертельно ранена пришедшим на ее зов самцом. Кто-то из слушателей, желая разрядить обстановку, спросил, неужели звери настолько глупы, что сами ставят себя в столь опасное положение. Индеец пожал плечами: — Трудно сказать… Над животными властвуют духи, и все, что они делают, в конце концов приводит к их процветанию, тогда как белые люди сами уничтожают себя, ими управляет безумие и хаос. «Может, так мне и надо, умереть, чтобы все встало на свои места, » — думал Флоримон. Молча оттолкнув Барбу, он вышел в коридор и ощупью побрел в комнату. Теперь ему не хотелось бежать. Сам не зная как, он вдруг оказался перед дверью, ведущей в покои маркиза дю Плесси. «Зачем обманываться самому и обманывать других…» Набрав в легкие побольше воздуха, выпрямившись, как перед неизбежной схваткой, он постучал в дверь.***
— Итак, я слушаю… Маркиз прервал долгое тягостное молчание. Слова слетали с его губ, разбиваясь о давящую тишину. — Я лишь хотел знать, какая судьба ждет меня после того… после того как…— столкнувшись с ледяным взглядом отчима, Флоримон так и не смог закончить фразу. — И вы пришли только сейчас? — Я ждал, что вы сами позовете меня. — В самом деле? Почему? Флоримон не нашелся с ответом. Действительно, почему маркиз дю Плесси должен был подумать о нем? К своей досаде, Флоримон почувствовал, как лицо и уши заливаются краской. Ах, как глупо, должно быть, он выглядит перед этим человеком, чье лицо как будто высечено из мрамора. — Скажите мне, месье, вы хотите убить меня из-за того, что совершила моя мать? Я готов, я перед вами, вершите свою месть. То, что последовало за этими словами, Флоримон потом долго вспоминал со стыдом. Кажется, у него случилась самая настоящая истерика. Некоторое время Филипп молча наблюдал, не меняя позы и выражения лица. Наконец, маркиз встал, обошел стол, налил в стакан воды из кувшина и поставил перед мальчиком. От резкого звука Флоримон вздрогнул будто от пощечины. Он схватил стакан, припал губами к краю и стал жадно пить. — Сядьте, — произнес Филипп уже более мягким тоном. — И расскажите, что привело вас к мысли, что я хочу вас убить. Флоримон покорно пересказал слова Барбы, умолчав, однако, от кого получил эти сведения. — Ах это… Ла Виолетт опять самоуправствует. Я ищу одного человека, опасного человека, и не хочу, чтобы он узнал об этом и принял меры. — Это тот пират, Рескатор, да? Филипп жестом велел ему замолчать. — Не вижу нужды обсуждать это с вами. Я уже сказал больше, чем достаточно. — Я понимаю, — горько прошептал Флоримон. После постыдной вспышки слабости его колотил озноб. — Вас интересовало, как я намерен поступить с вами? Никак. Я дал вам свое имя, и в вас течет толика моей крови, ведь мы связаны родством. Этого достаточно для вас, чтобы не опасаться за свое будущее. Но взамен я кое-что потребую от вас, а именно — верности. Верности мне и моему дому. Верности нашему королю. Ваша мать предала и то, и другое. Она попрала законы божьи и человеческие. Я вычеркнул ее из жизни, как если бы она умерла, и вам следует сделать то же самое. И вы должны помочь своему младшему брату забыть о ней. Дайте мне слово чести! — Клянусь! — хрипло воскликнул Флоримон. Страстные, пламенные слова из уст этого ледяного человека задели его за живое. Он весь подался вперед, готовый принести любую клятву, какую от него потребуют. — Я доверяю вам хранить честь моего дома. Если меня не станет, вы будете единственным защитником для своих братьев и сестры. — Месье, я отдам за них свою жизнь! — Мальчик вскочил, как будто готовый тут же исполнить это обещание. Торжественность момента кружила ему голову. — Уверен, что так и будет. А теперь идите, шевалье, и не забудьте своего обещания. Потому что я не забуду. — Я не разбрасываюсь клятвами, месье. И свою сдержу, хоть бы сто раз пожалею об этом. Флоримон наконец полностью овладел собой. Как бы он не робел перед маркизом, но дворянская гордость взяла верх над нерешительностью. Если понадобится, он докажет, что честь для него — не пустой звук. Юноша изящно поклонился отчиму и вышел, полный чувства собственного достоинства. Теперь он больше не чувствовал себя никчемным и потерянным. Во дворе форта ветер с океана бросился ему в лицо, охлаждая внутренний жар. Наконец в его жизни есть важная цель. Он уже чувствовал груз ответственности, делавший его как будто старше. Внезапно ощутив на себе чей-то взгляд, он обернулся. У колодца стояла Мари-Анж. Заметив, что Флоримон на нее смотрит, она отвернулась и стала набирать воду. Юноша бросился к ней, скорее из готовности оказать услугу, воспитанной в нем при дворе, нежели по мановению сердечной склонности. Обыкновенный жест вежливости. С тех пор, как мать сбежала с пиратом, Флоримон стал избегать кузину. То ли невероятное сходство с матушкой подспудно возлагало на нее вину за грехи тети, то ли Флоримон просто не хотел видеть рядом кого-то столь же несчастного и потерянного, как и он сам. Взяв ведро из рук девушки, он вдруг почувствовал, как ее пальчики задержались на его руке и дрогнули. Он поднял глаза и встретился с ее взглядом. Преграда между ними рухнула. Теперь он сильнее ее, и он поделится с нею этой силой. А когда-нибудь, когда он запутается и собьется с пути, она возьмет его за руку и укажет верную дорогу. Он вдруг вспомнил матримониальные рассуждения аббата де Ледигьера о том, что муж и жена должны вместе тянуть лямку жизни. От этих слов так и веяло деревенской скукой, Флоримону представлялось, что он держит за руку какую-нибудь старую-престарую матрону в уродливом чепце, и они вместе прядут шерсть и перебирают горох. Тогда он думал, что никогда не женится, его ждет судьба, полная интриг, приключений и любовных побед, а не это унылое существование, удел неудачников. Но теперь он смотрел на Мари-Анж и думал: когда-нибудь я женюсь на ней. И мысль об этом вовсе не казалась ему скучной, а наоборот наполняла его жизнь, раскрашивая ее новыми непостижимыми красками. «Когда-нибудь» — мечтательно думал он, и тугой узел в груди постепенно развязывался.***
Лето в тот год выдалось небывало знойным. Ночами нагретая за день земля как будто источала жар, но у побережья поселенцы не ощущали коварства природы. Ветер с океана приносил прохладу и обильные дожди, урожай обещал быть богатым. Амбары постепенно заполнялись, домашняя скотина округляла бока, и все же обитатели Пентагуэта смотрели в будущее со страхом. На юге участились набеги индейцев на поселения английских колонистов, в самих английских колониях было неспокойно, они опять что-то не поделили с метрополией, заезжие моряки, подвыпив, обещали скорую войну Франции с Голландией и пугали байками о бесчинствах пиратов в южных морях, а сами акадийцы высказывали недовольство вмешательством новых властей в их жизнь. Двадцать лет английского правления, когда всем было не до маленькой колонии на краю света, приучили местных жителей полагаться только на себя и решать проблемы по собственному разумению без оглядки на законы. Попытки нового губернатора навести порядок ломали привычный уклад жизни, людям это не нравилось, а недавний побег губернаторши с заезжим пиратом, опасались колонисты, мог внушить срамные идеи их женам. Поселенцы делали заготовки на зиму усерднее обычного, но по вечерам собирались за кружечкой пива и гадали, что принесет им день грядущий и не напрасны ли их старания. Сен-Кастин же в одиночестве сидел по вечерам у костра на лобном месте и точил свой охотничий нож. Услыхав зловещее это лязганье, набожные колонистки крестились. — Люди Модоковандо видели Рескатора здесь, — Сен-Кастин ткнул пальцем в карту, — с ним не более дюжины человек. — Хорошо. Тогда мы двинемся небольшим отрядом. Я поручаю вам отобрать самых выносливых. Нужно спешить. Если все пойдет как я планирую… Впрочем, не будем забегать вперед… — Слушаюсь, монсеньор, — поклонился лейтенант. Сен-Кастин кивнул и вышел, больше не проронив ни слова. Ла Виолетт бесшумно подошел к столу, чтобы убрать карты. Филипп откинул голову на спинку кресла, прикрыл в глаза и погрузился в глубокую задумчивость. Скоро, очень скоро… Он отомстит, либо погибнет. В любом случае эта страница перевернется. Он предъявит счет, и это счет будет оплачен кровью. Филипп больше не думал ни о прошлом, ни о будущем. Он не вспоминал ее, и совершенное ей предательство не выжигало ему душу. Все чувства, все мысли слились в одно кровавое — месть! Найти Рескатора, убить и смотреть, смотреть… как кровь, пульсируя, вытекает из раны, как вздуваются на губах розовые пузыри, как кожа постепенно приобретает синеватый оттенок, а глаза вращаются в орбитах, и взгляд, только что мятущийся в агонии, вдруг останавливается, и жизнь выходит с последним глотком воздуха в легких. Он будет смотреть до конца. Так же, как смотрел впервые, когда, корчась, умирал его враг. Пальцы маркиза судорожно обхватили подлокотники, а лицо исказилось жуткой гримасой. Ла Виолетт бесшумно отошел в тень и замер. В такие моменты даже он боялся своего господина. Филипп облизнул пересохшие губы, словно желая почувствовать на них вкус крови врага: — Вина, — велел он слуге, и тот молниеносно повиновался.***
Чтобы разбудить маркиза, Кастину понадобилось потрясти его за плечо. Вырванный из глубокого забытья, Филипп вздрогнул и резко сел. Индейцы уже свернули лагерь и были готовы двигаться в путь. Ближе к полудню молодой алгонкин, служивший проводником отряда, остановился и указал на невысокую горную гряду, чьи вершины отливали холодным металлическим блеском при ярком свете дня. Он что-то произнес на своем гортанном наречии. — Ну? — Филипп не отрывал взгляда от выросших впереди утесов. — Почти на месте, монсеньор. Солнце было за спиной путников, когда они решились на короткий привал. Филипп не возражал. Враг близко и, возможно, ему и его людям понадобятся свежие силы. Расположились на скорую руку, ели остатки вчерашнего ужина. Индейцы сидели особняком, молчаливые безмолвные истуканы. Кастин украдкой наблюдал за губернатором. Два или три раза он делал беспокойное движение в его сторону, но Филипп, казалось, не замечал никого и ничего. Его взгляд был неизменно направлен вдаль, он будто высматривал что-то, но, приглядевшись, Кастин понял, что глаза маркиза напоминают пустое окно, перед которым кто-то по недосмотру оставил зажженную свечу. Лейтенант хмуро покачал головой, бросил на землю свой походный мешок и улегся на него, заложив руки за голову и устремив взор в небесную синь. Крик часового заставил его подскочить на месте. Между деревьями бежал человек, размахивающий над головой белой тряпкой. — Монсеньор, Он хочет переговоров, — воскликнул лейтенант, но маркиз уже шел навстречу посланнику. Поклонившись, тот передал ему запечатанное послание. Через плечо маркиза Кастин увидел герб — буква Р, заключенная в круг. Когда маркиз развернул послание, Кастин почтительно отступил назад. Брови маршала дю Плесси сошлись к переносице, а на щеках выступили желваки. Оторвав взгляд от бумаги, Филипп обернулся к лейтенанту. — Он уже ждет нас. В полумиле отсюда есть сруб — перевалочный пункт английских меховщиков. Кастин кивнул. — Рескатор предлагает встретиться там. Один на один. — Но, монсеньор, это может быть ловушка. — Один из моих людей осмотрит дом вместе с его человеком. Тем временем наши отряды будут находиться по разные стороны в лесу. Он предлагает войти внутрь одновременно после того, как закончится осмотр. — Хороший план, — пробормотал лейтенант. — А что потом? — А потом вы знаете. Вы уже не мальчишка, Кастин. — Да, монсеньор, мы будем ждать исхода. И… желаю вам удачи от всех ваших людей. — Вы не будете ждать исхода. Когда за мной и Рескатором закроется дверь, вы возьмете наших людей и отправитесь обратно. Это мой приказ, вы нужны в Пентагуэте. — Не дождаться своего командира?! Это будет выглядеть низостью! Я готов драться с этими канальями! — Нет! — рявкнул Филипп, ударив ладонью по сжатой к кулак руке. — Вы будете исполнять приказ! — отрывисто произнес он. — Да, монсеньор, — ответил Кастин, поклоном выражая повиновение. Это был не сруб, а землянка, укрытая дерновиной. Грубый стол, пара табуретов, еловые ветки в углу вместо матраса да небольшой запас дров. Уходя, трапперы заваливали вход валежником и палой листвой, чтобы укрыть от посторонних глаз. Оба отряда расположились с разных сторон пролеска, как и было уговорено. После того, как посланцы сторон провели внутри обыск, Филипп и Рескатор одновременно вышли из леса и направились к месту переговоров. Взгляд маркиза дю Плесси был прикован к высокой худощавой фигуре соперника. По тому, как он двигался, по непринужденной манере, с которой он откинул полу длинного плаща, Филипп понял, что перед ним дворянин. Одет пират был как испанский идальго, но некие необъяснимые мелочи, не укрывшиеся от внимательного взгляда придворного, выдавали в нем француза. «Хорошо. Мы быстро придем к взаимопониманию, » — отстраненно подумал Филипп. Сейчас он не испытывал ни гнева, ни ненависти. И даже жажда мести из жара пламени превратилась в холодную сталь, разящую быстро и неумолимо. Голова маркиза была удивительно ясной, а разум — спокойным. Они уселись с двух сторон длинного стола, где некогда совершались сделки между индейцами и трапперами. В воцарившейся тишине слышалось потрескивание сальной свечки, стоявшей между ними. В неровном мятущемся свете тени на стенах казались пляской зловещих призраков. — Итак, что угодно от меня губернатору Акадии? — голос Рескатора оказался неожиданно хриплым и глухим. — Я прибыл сюда не как официальное лицо, — Филипп поднялся и стал медленно стягивать с пальцев кожаную перчатку. К дьяволу политику и противостояние народов и континентов! — Я, маркиз дю Плесси-Бельер, вызываю вас на поединок. Оружие — шпага. Бой до наступления смерти. Перчатка звонко ударилась о стол прямо перед Рескатором. Тот поднялся на ноги, его губы растянулись в хищной улыбке, обнажив белые зубы. — Я принимаю вызов. — Тогда обсудим место и время. — К вашим услугам, но кодекс чести требует от меня ответить на вызов по всем правилам, — рука пирата метнулась к затылку, маска упала на стол. Лицо соперника было худощавым и смуглым, выдававшим в нем уроженца Средиземноморья. Левую щеку пересекал старый уродливый шрам, из-за чего веко было полуприкрыто, а уголок губ — приподнят вверх. Даже не искаженное эмоциями лицо это имело выражение злой иронии. Рескатор, казалось, специально выдерживал паузу, стараясь усилить произведенное на соперника впечатление. — До того, как я стал Рескатором, меня знали под именем граф де Пейрак де Моренс д’Ирристрю. В первое мгновение имя не произвело никакого впечатления на Филиппа. Действительно, имена, долгое время не бывшие на слуху, забывались и стирались из памяти придворных, предпочитавших жить здесь и сейчас, но юным дворянам вменялось в правило знать все старинные дома. Филипп вспомнил: Пейраки — старинный аквитанский род. Кажется, некий юноша с этим именем был когда-то любимчиком принца Конти, его самой пламенной страстью. Нет, память подсовывала ему не те воспоминания. Кажется, это имя носил некий граф, чье богатство и влияние стали угрозой короне. Графа казнили по какому-то подложному обвинению. Был процесс, тюрьма, что-то еще… Филипп вдруг понял, когда он последний раз слышал это имя. В день своей помолвки с мадам Моренс… — Не может быть, — прошептал он, — разве подобное возможно… — Если только вы верите своим глазам. — В таком случае, она была вашей женой? — Была, есть и будет согласно законам Божьим. Впрочем, должен признать, законы человеческие перевешивают чашу весов на вашу сторону. Я должен был иль твой закат увидеть, Иль дать тебе увидеть мой закат.* Обговорим условия поединка?***
Пейрак тяжело опустился на камень. В ушах стояла звенящая тишина, а перед глазами носились белые точки. Мерещится или это снег? Наконец кожа лица обрела чувствительность, и он ощутил ледяное покалывание — точно, первый снег. Ветер нарастал. Освежал. Отрезвлял. Благослови Боже этот привольный ветер! Жоффрей провел рукой по пылающему лицу и ощутил на губах соленый вкус крови. Наскоро наложенные швы разошлись, задета артерия. Скверно… Хорошо, что с собой у него было все необходимое и полная странствий жизнь научила его оказывать себе первую помощь, но долго он все равно не протянет. Нельзя отдыхать, нельзя останавливаться. Он чует кровь. Демон в образе животного. Пейрак чувствовал, как неумолимая ненависть преследует его по пятам. Они жаждут крови, враги, дикие звери. Если он не доберется до лагеря, они настигнут его, а у него не осталось сил драться. Пейрак на мгновение закрыл глаза, поддавшись слабости, терзавшей его тело и дух. Итак, он победил, но, лишенный главного трофея, не чувствовал себя победителем. Впервые он оживил в памяти события вчерашнего дня. Оба понимали — должен остаться только один. Биться только насмерть. Ради этого они договорились уйти к подножию гор, чтобы никто из их людей не смог оказать раненому помощь. Пейрак достал из нагрудного кармана и поставил на стол пузырек с ядом. — Это на случай, если кто-то из нас будет серьезно ранен, — объяснил он. — Смерть без мучений. Дю Плесси коротко кивнул: — Отлично. Если останетесь в живых, передайте ей, — Филипп достал из кармана измятую голубую ленту. Граф не мог не отметить, что держался соперник великолепно, но ненависть к людям подобного сорта умаляла в глазах Пейрака его достоинства. Перед ним было живое воплощение Симона де Монфора: жестокого воина и вандала, презревшего красоту творения. Личные причины усиливали эту ненависть во сто крат. Пусть эти холодные голубые глаза варвара закроются навеки, а вороны выклюют их. Пусть этот проклятый северянин станет пиром диким зверям. В его лице он отомстит своим врагам и мучителям! — Вам удобнее драться левой или правой рукой? — спросил дю Плесси, когда они добрались до места — уступа у подножья гор, склон которого с одной стороны был пологим, а с другой почти отвесным. — Вы — левша, — граф скользнул по сопернику внимательным взглядом. — Я отлично владею и правой рукой. — Бьюсь об заклад, ваш учитель фехтования считал, что в левой руке сидит дьявол, поэтому переучивал вас на правую. Впрочем, он поступил дальновидно, — пробормотал Пейрак. — Но не думайте, что тут у вас будет преимущество. Я могу драться и правой и левой рукой. Пусть будет левая. Раздевшись по пояс, они стали в позицию. Граф окинул взглядом торс греческого атлета, покрытый шрамами от многочисленных ранений. В одежде соперник выглядел менее устрашающе. С первых мгновений поединка граф понял, что маркиз невероятно силен. К этому можно было приложить и ловкость, и великолепную концентрацию, но в скорости никто не мог тягаться с лучшей шпагой Лангедока. Человек, который не мог ходить и трудом и упорством обрел эту способность, знает цену каждому движению. Пейрак кружил, не давая противнику передышки. Каждый выпад нес смерть, но был встречен сталью, снова и снова в последний момент маркиз парировал удар. Граф начал выдыхаться. Расклад сил менялся, и соперник контратаковал. Шпага маркиза рассекла запястье, повредив артерию. Такая рана почти не оставляла шансов на успех, граф почувствовал дыхание смерти за спиной. Неужели он не отомстит и так бесславно погибнет здесь? Неужели последнее, что он увидит, будет торжество в голубых глазах этого северянина? Не бывать этому! Он сильно преувеличил свою слабость — пусть сопернику кажется, что он легкая добыча. В этот момент графу было наплевать, противоречит это правилам чести или нет. Он хотел одного — выиграть этот поединок за жизнь, заманить врага в ловушку. И ему удалось. Уверенный в победе маркиз на мгновение потерял бдительность и открылся корпусом. Острие шпаги метило прямо в сердце, но противник увернулся, обрекая себя на мучения. Коротко вскрикнув, он упал и лишился чувств. Лишь невероятным усилием воли Жоффрей удержался на ногах. Глядя на распростертого перед ним врага, на рану, из которой вытекала кровь, он достал из кармана яд и, наклонившись, вложил его в руку соперника, затем лентой маркиза перетянул свою рану повыше локтя, оделся и нетвердым шагом стал спускаться вниз по склону. Когда место поединка скрылось из виду, граф остановился и в изнеможении опустился на землю. Ему казалось, что он снова бредет по проселочным дорогам парижского предместья. Тогда смерть подкралась к нему так же близко, как и сегодня. Он достал из походной сумки иглу из рыбьей кости, нитки и флягу с чистым шотландским виски. А еще шкатулку с особым порошком, который изготовил для него Абд эль Мешрат. Южноамериканские индейцы использовали его в ритуальных целях, оно притупляло боль и позволяло долго поддерживать бодрость. Щепотка порошка дала ему прилив сил. Кое-как наложив временный шов, Пейрак почувствовал, что может идти дальше. Теперь он твёрдо рассчитывал выжить. Где-то вдали раздавался трубный зов оленя. Легкий туман, словно стальная пыль, заволакивал долину дымкой. Из лощины потянуло холодом. Через некоторое время он вновь почувствовал, что смерть преследует его по пятам. Но это уже был не какой-то метафизический образ, а нечто реальное, существующее, облаченное плотью. Раз или два он как будто видел тень среди деревьев. Он проверил пистолеты, чтобы в них не отсырел порох. Но зверь не выходил на расстояние выстрела. Шорох ветра, капающая из раны кровь подсказывали ему, что надо идти дальше. Вдруг он явно ощутил на себе чей-то взгляд. Граф резко обернулся. Что за отродье дьявола? Судя по размерам, не рысь и не пума. Зверь застыл между деревьев. Пейрак выстрелил, существо метнулось в сторону и пропало. Попасть с такого расстояния, не целясь, граф не рассчитывал, но выстрел мог испугать зверя и отбыть у него желание преследовать столь непокорную добычу. Позади раздалось глухое рычание. Не повезло… Теперь Пейрак мог видеть зверя. Росомаха —альбинос, пружинистая как куница, быстрая как медведь, индейцы не зря называли ее демоном леса. Жоффрей отбросил бесполезный пистолет и достал охотничий нож. Впервые он почувствовал нечто вроде суеверного страха. Уж не душа ли поверженного врага преследует его в образе зверя? Кровь в жилах закипала как накануне сражения. Судьба — старая шлюха — вновь посылает ему испытание, но он встретит его и останется жив. Вернется к своим людям и к ней. — Иди сюда, посмотрим, у кого из нас стальные зубы. Пейрак шагнул навстречу росомахе, сжимая в руке нож, но на этот раз граф переоценил свои силы. В глазах быстро-быстро заплясали черные точки, картинка начала расплываться, а земля ушла из-под ног. Кто бы это не был — демон, дух или просто голодный зверь, но он одержал победу над Рескатором, грозой семи морей, и теперь полакомится его плотью. «Жаль, » — подумал граф, соскальзывая в темноту. — «Взвешен… Найден легким…»** Тишину разорвал ружейный выстрел, росомаха исчезла в кустах, точно бесплотная тень, но граф уже ничего не слышал и не видел, его поглотило небытие.