***
Индейское поселение на берегу полноводной реки не было ни укрепленным, ни многочисленным. То тут, то там стояли трухлявые хижины, их мало точно мяса в солдатской похлебке. У каждой — свой костерок и своя пища. Кому-то повезло, и у него на вертеле жирная птица, а кто-то сегодня обойдется миской маисовой каши. Клод Байо сказал, что некогда тут было оживленно, но в прошлом году инфлюэнца унесла большую часть населения. — Молодые крепкие воины погибли, девушки брачного возраста сошли в могилу, а старики выжили. Иногда я думаю — в чем заключается промысел господень?***
Телесная слабость не уходила. Тело точно налилось свинцом, и Филипп с трудом отрывал голову от скрученного шерстяного покрывала, служившего ему подушкой. И сегодня его глаза долго не хотели открываться, но внимание привлекла необычная тишина. Собака, глодавшая кость у входа в вигвам, навострила уши. Филипп поискал глазами оружие. Ничего. Проклятье! И вдруг снаружи раздался душераздирающий вопль, к нему присоединились множество голосов, как будто полчище демонов сошлось на шабаш. Филипп выхватил из голенища стилет, единственное оружие, которое у него осталось. Забыв о ране, он резко вскочил, но тут же вынужден был схватиться за несущую жердь. В глазах потемнело. Неважный из него воин, сейчас даже мальчишка с легкостью мог бы одержать над ним победу. Рука метнулась к спасительному флакону, но в этот момент шкура, закрывающая вход в вигвам, откинулась, и на пороге появился индеец. От него разило смертью, в руке — окровавленный боевой топор, в длинных волосах — три пера. Могавк! Филипп бросился к нему в надежде умереть достойно, в бою, но индеец выбросил вперед кулак и ударил прямо в солнечное сплетение. Вспышка боли, и перед глазами точно задернулся занавес. Чья-то рука вздернула его за волосы вверх, последовал грубый окрик на незнакомом наречии. Филипп разлепил глаза. То, что он увидел, как никогда напоминало картины страшного суда. Он с шестнадцати лет участвовал в кровопролитных сражениях, он видел женщин и стариков, чьи кишки вываливались из вспоротых животов, а они, еще живые, старались запихнуть их обратно, он видел младенцев, насаженных на пики, он сам участвовал в этом карнавале смерти, но здесь жестокость превосходила даже его привыкшее к кровавым зрелищам воображение. Кругом валялись трупы абенаков. На головах вместо волос — красно-коричневое месиво. Один из дикарей склонился над поверженным врагом, вынул охотничий нож и быстро сделал надрезы вокруг волос, начиная с верхней части лба и заканчивая затылком на уровне шеи. Затем он встал ногой на плечо своей жертвы, лежащей лицом вниз, и двумя руками стащил скальп за волосы, начиная с затылка и перемещаясь вперед… После того, как дикарь снял скальп, он сел на корточки и начал сосредоточенно соскребать с трофея оставшиеся кровь и плоть. Филипп огляделся. Деревня была захвачена внезапно, жители не успели оказать сопротивления. Он услышал тонкий всхлип. Клод Байо стоял между двумя дикарями, державшими его под руки, вернее сказать, висел, и только что его обильно вырвало. Индейцы расхохотались и начали оживленно переговариваться. В центре поселения несколько дикарей вбивали толстые колья в землю. Филипп вспомнил казнь абенака Мулофы… Они со священником еще живы лишь потому, что их мучения должны стать потехой для толпы дикарей. Священника растянули между четырех кольев, привязав за лодыжки и запястья, лицом к небу и низко над землей. У каждой конечности развели маленький костерок. Даже изощренным палачам азиатских земель было чему поучиться у индейцев. Воины увеличивали или уменьшали жар в кострах в зависимости от того, как вела себя жертва. Когда ткани достаточно обгорали, и священник переставал чувствовать боль, индейцы отрезали отмершую плоть. Иногда жертве подносили воду, не из человеколюбия, разумеется, а чтобы продлить страдания. От запаха паленой плоти Филиппа сперва мутило, но к вечеру он стал ощущать голод. Какой-то индеец сунул ему кожаный бурдюк с водой, и он в несколько жадных глотков опорожнил его. Вечером священника отвязали, чтобы с утра продолжить пытку. Несчастного даже накормили — к отвращению Филиппа собственной плотью, срезанной с рук и ног. Он взглянул на вертевшихся у костра индейцев, перекликавшихся на своем гортанном наречии, и ему показалось, что они делают ставки. А может, они говорят о нем, потому что завтра его очередь? Филипп отбросил эту мысль. Позволь только мысли о неизбежном поселиться в голове, и появится страх. Страх сводит с ума, превращая даже сильных в униженных жалких животных. Боль и страдания, когда они здесь, всегда не так страшны, как мысли о них. Здесь и сейчас, здесь и сейчас — повторял он мысленно, делая глубокие размеренные вдохи и выдохи. Его лицо оставалось безмятежным, и индейцы стали с любопытством посматривать на него. На ночь Филиппа привязали за запястья между двух столбов и оставили висеть с подогнутыми ногами. Приволокли и священника. Хотят внушить ему ужас? Не дождутся. Онемевшие под веревками пальцы вместо того, чтобы сжаться в кулаки, лишь слабо дрогнули. Пытки лишили Клода Байо рассудка. Священник на одной ноте распевал молитвы вперемешку с какими-то латинскими гимнами. Вдруг он запел: Мой Ангелок, мой дивный ангелок Твой смех как солнца луч Тебя я больше не увижу С собой уносишь ключ Цепей моих, я взмахи крыльев твоих слышу. Все дальше, дальше, Ангелок, В эфире чистом растворяясь, твой облик гаснет, отдаляясь. Голова лопалась от боли. Сперва онемевшие руки болели, теперь он и вовсе перестал их чувствовать. Голос врывался в полночный бред, терзая его будто орел печень Прометея. Supra dorsum meum fabricaverunt peccatores * Пусть он сдохнет, если Ты есть, Тот, которому этот глупец посвятил свою короткую никчемную жизнь, если Ты есть, забери его. К утру агония священника кончилась, Господь услышал его. На рассвете индейцы нашли отца Байо мертвым и больше не могли причинить ему ни зла, ни страданий. Вырвавшись из мутного забытья, Филипп уставился на нависших над ним индейцев. Двое стали отвязывать ему руки, один высокий, покрытый татуировками воин стоял перед ним, широко расставив ноги и сложив руки на груди. Дикари поставили его на ноги. Руки Филиппа повисли по сторонам как плети. Краснокожий воин вытянул руку, ухватив его пальцами за скулу. Пощупал зубы, мускулы на плечах и груди — точь-в-точь жеребцу на ярмарке, затем кивнул и что-то сказал двум другим краснокожим. Голос священника все еще стоял в ушах у Филиппа, и явь мешалась с бредом. Он вспомнил запах жареного мяса, и как священник ел свою плоть. К горлу подкатил ком. Если бы в желудке было содержимое, он изверг бы его на стоящего перед ним краснокожего. Они не заставят меня скулить и жрать свои руки. Филипп шел, пошатываясь. Раскачивающийся на ближайшем дереве труп индейской девочки — Ми-ми — казалось, тянул к нему руки. На голове малышки не было волос, только кровавая подмерзшая каша. Ангелок — затянул ветер. Цепей моих… я слышу… облик гаснет… — застонали деревья. Но они не повели его к вчерашнему костру. Его подвели к лошади, привязанной у частокола. Лошадь у индейцев была одна, захваченная ранее у поселенцев на побережье, она принадлежала покрытому татуировками воину. Филипп не знал, что означают эти знаки на теле индейца, но знал, что у краснокожих они символизируют почетное место в племени. Каждая метка — это победа над диким зверем, вроде лося или медведя, или над воинами враждебных племен. Тем временем могавки связали ему руки уже спереди, оставив длинную веревку, и привязали ее конец к седлу коня. Когда индейцы отправились в путь, он шел на веревке позади коня. Когда он мешкал, ему отвешивали пинка. Однажды, когда Филипп упал, споткнувшись о древесный корень, лошадь протащила его по земле с сотню футов. Он смог подняться, когда лошадь краснокожего перешла на шаг перед подъемом. Индейцы смотрели на его окровавленные ноги и живот, на его одежду, превратившуюся в лохмотья, и хохотали. Филипп понемногу начал приходить в себя. Нет никакой надежды на спасение. Если он и дойдет до индейской деревни живым, то только лишь для того, чтобы стать развлечением для дикарей. Побег — и думать нечего. Оставался лишь один выход — умереть достойно. Заставить индейцев убить его на месте. И желательно прихватить с собой в мир иной хотя бы одного. Эта мысль укрепила его волю. Он почувствовал, как силы возвращаются к нему для последнего рывка. Случай представился на привале. Индейцы таскали валежник для костра, кто-то обдирал тушку зайца, кто-то ушел по воду к ручью, шумевшему поблизости. Их предводитель, воин в татуировках, отдыхал, развалившись на оленьей шкуре. И вот он встал и направился к лошади, чтобы взять что-то из седельных сумок. Филипп прыгнул на него сзади, обвив веревкой шею индейца. Они упали на землю. Противник был силен, молод и сыт, но у Филиппа за спиной стояла смерть. Загнанный в угол зверь всегда самый опасный. Индеец попробовал вытащить из-за пояса нож, Филипп вцепился зубами ему в щеку, тот взвыл, его руки метнулись вверх и стали скрести по горлу, силясь содрать удавку. Филипп продолжал затягивать веревку, не разжимая челюстей, соленый вкус теплой крови бодрил не хуже бургундского. Наконец противник обмяк под ним, дернулся и затих. Тогда Филипп отпустил хватку. Поднявшись на ноги, он выплюнул кусок окровавленной плоти и медленно обвел взглядом остолбеневших окруживших его индейцев. Только тут до него дошло, что никто из них не попытался помочь своему предводителю. Они просто смотрели! Дьявол! Хладнокровные ублюдки! Один из них двинулся к нему, вытаскивая из-за пояса нож. Филипп выпрямился, устремив на него неморгающий взгляд. Целится точно в сердце. Но индеец отвел глаза. Короткий взмах ножа, и веревки, связывавшие Филиппу руки, упали на землю. А дальше произошли совсем уж странные вещи. Вместо того, чтобы убить его за смерть собрата, индейцы допустили его к костру. Ему дали бурдюк с водой, кусок жареной зайчатины и знаками объяснили, что он может взять теплую одежду убитого воина. Пока Филипп ел, индейцы переговаривались между собой, гогоча точно гуси на птичьем дворе. Затем один из них подошел к лошади и перерезал ей горло. Другие пришли на помощь и споро содрали с нее шкуру, разделали и аккуратно сложили мясо в кожаные мешки. Павшего воина индейцы похоронили по обычаю своего народа: соорудили носилки из веток и установили их в разветвлении дерева. Туда, совершая при этом ритуальные песнопения, возложили мертвеца, лошадиная шкура служила ему постелью. Филипп решил, что таким образом они провожают убитого в Долину Великих Охот, но все оказалось гораздо проще: лошадь могла стоить им недели пути. Свернув стоянку, индейцы продолжили идти вверх по течению реки и к вечеру того же дня дошли до припрятанных каное. Теперь большую часть пути отряд двигался по воде. Филиппу не дали оружие (топор и нож они оставили убитому, а ружье забрали) и запретили делать попытки к бегству, красноречиво показав, что будет с ним, если он попытается ослушаться. Но побег не входил в его планы, он был слишком слаб, к тому же не знал этих мест, чтобы иметь хоть единый шанс выбраться живым. После того, как он убил краснокожего ублюдка, его больше не трогали и не позволяли насмешек в его сторону. У Филиппа появилась надежда выиграть эту партию, но он мысленно раздавил ее каблуком. «Оставь надежду, всяк сюда входящий», ему нравилась эта фраза, хотя он и не мог сейчас вспомнить, откуда она. Не бояться будущего, не надеяться, просто ждать, а там время покажет.***
Они прибыли в поселение ирокезов на закате четырнадцатого дня. В отличие от абенаков, которые предпочитали зимовать малыми группами в вигвамах, покрытых корой и утепленных шкурами, ирокезы по осени возвращались в настоящий укрепленный форт, окруженный земляным валом и частоколом из заостренных бревен. Здесь были амбары, кладовые, навес для лошадей. Отряд прошел между двух длинных строений, покрытых корой вяза, откуда выходили люди, много людей. Филипп вспомнил, что ирокезы называли себя племенем длинного дома. За пределами поселения виднелись обработанные пашни, припорошенные снегом. Из всех племен ирокезы единственные занимались земледелием. Были здесь и вигвамы, рядом с некоторыми из них были вбиты столбы с клетками, в которых могавки держали птиц. Филипп заметил в одной из клеток человека. В центре поселка высился огромный многовековой дуб, рядом — сложенный из бревен помост, перед ним каменный очаг, в котором потрескивало пламя. Двое индейцев крутили вертел с поджаривающейся на огне оленьей тушей. Тут же невдалеке был вбит заостренный кол, на который был насажен полусгнивший труп — точь-в-точь кукла в пальчиковом театре. Запах жареного мяса смешивался с запахом мертвечины, но Филиппу, выросшему в Париже и проведшему большую часть жизни на полях сражений, это было нипочем. Индейцы окружили лобное место. Дети, старики, женщины, воины вышли поприветствовать прибывших и узнать, с какой добычей те вернулись. Индейцы перебрасывались фразами, смеялись, отовсюду звучала их гортанная речь. И вдруг все разом стихли. Люди у помоста расступились, пропуская высокого широкоплечего воина, он двигался легко и непринужденно точно кинжал, разрезающий мягкое масло. Уттаке, вождь могавков. Это имя часто слетало с уст его спутников. Филипп не знал наречия ирокезов, но имя Уттаке всегда произносилось с оттенком благоговения, смешанного с каким-то суеверным страхом. Ирокезские вожди не носили пышных головных уборов, как это было принято у алгонкинов. Волосы Уттаке были частично выбриты — на затылке и за ушами, остальная шевелюра стянута в хвост и заплетена в длинную косу. В остальном он также выглядел как простой воин. Дубленый жилет мехом внутрь был распахнут, под ним тело индейца казалось пурпурным от татуировок, доходящих до самой шеи. Филипп понял, что перед ним хитрый, жестокий и сильный человек, обладающий властью и непререкаемым авторитетом. Достойный противник. Уттаке поднял руку ладонью вверх, обвел взглядом свой народ, остановил его на новоприбывших и начал речь, медленную и звучную. Один из охотников развернул перед вождем шкуры, в которые была завернута добыча, взятая в деревне. Меха, посуда, оружие. Рука Уттаке потянулась к пистолету, и Филипп узнал один из своих пистолетов с серебряной рукоятью. Ружье Филиппа тоже приглянулось вождю, а его шпагу Уттаке долго вертел в руках, обнажил клинок и взмахнул, как будто делая выпад. Его глаза заблестели от удовольствия. Он что-то спросил, и Филипп услышал имя Керук, так звали убитого им воина. Охотник что-то ответил. Филипп не стал ждать, когда его вытолкнут вперед. Он уверенно шагнул к костру и остановился, широко расставив ноги, глядя Уттаке глаза в глаза. Сколько Филипп себя помнил, никто не мог тягаться с ним в этой игре. Вождь не стал исключением. Могавк склонил голову набок, оперевшись рукой о колено и произнес: — Керук значит медведь на языке белых. Ты убил моего медведя голыми руками, бледнолицый? — Убил, — коротко ответил Филипп, удивившись про себя, откуда вождь ирокезов знает французский, да еще говорит на нем так чисто. — Мои воины уважают силу, и я тоже. Поэтому я не насажу тебя на кол и не заставлю съесть кишки. Но не рассчитывай на многое. Ты не будешь жить с нами бок о бок и есть с нами мясо как равный. Ты — раб. Если бы у Керука была семья, я бы отдал тебя им. Так велит закон. Но у Керука нет семьи, и теперь ты мой раб. Ты будешь делать все, что я скажу, ты будешь работать, чтобы заслужить кусок с моего стола. — Нет. — Да, — отрезал Уттаке. — Я не лакей. Можешь запытать меня до смерти, это твое право как победителя, но ты не заставишь меня пресмыкаться. — Потому что ты носил этот меч, — Уттаке кивнул на шпагу. — Я знаю таких как ты. Бледнолицые всегда лгут. Они говорят — у одних кровь голубая, у других красная, у одних чистая, у других грязная. Это ложь. Я снимал кожу и с тех, и с других. Внутри одно и то же — мясо и кости. И ты будешь умолять — так же, как другие, будешь подчиняться. Это говорит тебе Уттаке, вождь могавков. Он отдал приказ своим людям. Индейцы схватили Филиппа и потащили прочь. Его привели к огромному вигваму, окруженному частоколом. На вершине каждого столба были насажены черепа животных и людей. На одном из столбов висела клетка в человеческий рост, узкая настолько, что когда Филиппа запихнули в нее, он не мог поднять рук. С этой минуты начался его путь на Голгофу. Ночью потеплело, а утро принесло промозглый туман. Теплая одежда исключала смерть от холода, казалось, сама природа заодно с проклятыми индейцами. Луна, проглядывая сквозь рваные тучи, щерилась и, казалось, хохотала ему в лицо. Крики птиц, отблески костров, пение индейцев, звуки барабанов и дудок отдавались пульсацией в голове и вспышками в глазах. Он даже смог провалиться в сон, но был вырван из забытья. Теперь его мир опрокинулся вверх тормашками. Индейцы переворачивали клетку и держали его вниз головой, потом возвращали обратно. Иногда ему давали глоток воды лишь затем, чтобы держать в живых и продлить страдания. Днем индейские ребятишки обступали клетку и кидались в него палками и кусочками засохшего навоза. Несколько раз он видел Уттаке. — Скоро ты оставишь свою гордость. — Скоро я вырву твое сердце, — хотел ответить Филипп, но слова застряли у него в горле. Ну и хорошо. Уттаке лишь рассмеялся бы над пустыми угрозами. За то время, что он провел в клетке, Филипп несколько раз обмарался и обмочился, а когда индейцы переворачивали клетку, он чувствовал как зловонная жижа стекает по его лицу. До тех пор, пока мог чувствовать. Однажды в забытьи ему явилась Анжелика, в ее взгляде была брезгливая жалость, так жалеют старого шелудивого пса. — Покорись. Или станет хуже. — Я выбираю "хуже", — хотел ответить он, но не сумел. Когда Филипп приходил в себя, то думал о смерти, но потом и эти мысли ушли. Теперь он повторял свое имя, чтобы помнить кто он, чтобы не лишиться рассудка, чтобы не дать себя сломить. И вот индейцы, которые переворачивали клетку, явились снова. На этот раз его освободили и протащили мимо длинных домов к лобному месту. Как и в первый раз все жители поселка собрались здесь. Уттаке знаком призвал их к молчанию и сказал длинную речь, затем обратился к Филиппу. — Возрадуйся, бледнолицый, ибо твоя участь решена. Два дня назад мои люди заметили неподалеку росомашьи следы. Один из охотников видел тварь — она белая, и это дурной знак. Сегодня ночью росомаха утащила ребенка — его обглоданный труп нашли в лесу. Старый Кэм сказал — твое присутствие разгневало духов, поэтому они прислали белую росомаху. Тебя принесут в жертву — твоя плоть достанется зверю, и он оставит племя в покое. Собрав последние силы, Филипп вырвался из хватки индейцев и шагнул к помосту. Как и в первый вечер, он устремил на вождя немигающий взор: — Не оставит. Это мой дух мести, и он будет преследовать тебя, пока не вырвет сердце. Окружавшие вождя старейшины племени не поняли слов, но смогли уловить в них угрозу. Он прочитал это на их лицах. Даже Уттаке сморгнул и на миг заколебался, но потом расхохотался ему в лицо. Остальные последовали его примеру, чьи-то руки схватили его и оттащили назад. — Слова — ветер, — сказал вождь. Он щелкнул пальцами и стал отдавать приказы. Филиппа раздели донага. Щедро намазав тухлой требухой, чтобы запахом он приманил зверя, его вывели за частокол, туда, где впервые увидели следы росомахи. Его привязали между двух берез и ушли. На западе небо еще имело цвет кровавого синяка, но в лесу между деревьями стояла беспроглядная ночь. Лес наполнялся звуками, и эти звуки несли гибель. Он почувствовал, прежде чем увидел, два красных фосфоресцирующих огонька прямо перед собой. Огоньки приближались, и вот он уже ощущает ее присутствие кожей, чувствует, как она втягивает носом воздух, вдыхая запах тухлого мяса, которым смазано его тело. Сейчас! По телу прошла горячая волна. Он вытянул голову вперед, подняв лицо и обнажая шею там, где бьется пульсирующая вена. «Давай, Гала, не медли, » — взмолился он мысленно и вдруг почувствовал мокрый нос росомахи. Она лизнула его в лицо, затем, ударив напоследок пушистым хвостом по ногам, исчезла в лесу. Филипп обмяк на державших его веревках. Не зверь, так холод сделают свое дело. Ну что ж, он слышал, смерть от холода — самая приятная, ты просто засыпаешь и во сне перестаешь дышать. В голове появился знакомый образ женщины. Она укачивала его, прижимая к груди. «Довольно, любовь моя. Больше нет боли, страданий, нет зла.» «Нет», — вторил он, чувствуя, как по щекам катятся слезы, впервые за много лет. «Я отведу тебя туда, где будет только покой.» Он покорно вложил свою руку в ее. С меня довольно, — сказал он себе — и перестал бороться.***
Дурные сны имеют обыкновение запоминаться в самых мельчайших подробностях. Филиппу дю Плесси редко снились сны, или же он забывал их сразу по пробуждению. Но сейчас сон все еще продолжал преследовать его, и тело вторило болью. Какой-то человек, которого он сперва принял за индейца, сидел у его постели. Человек взял его руку и начал сгибать и разгибать пальцы. — Воды, — прохрипел Филипп. Его язык плохо ворочался во рту. Мужчина поднес чашу к его губам. Филипп напился и, откинувшись на постели, обмяк. — Do you speak English, sir? Филипп удивленно посмотрел на человека, сидевшего, поджав под себя ноги, у тюфяка, служившего ему постелью. Черноглазый и смуглый, не мавр, но и не англичанин. — Who are you? Мужчина заговорил. Его речь была настолько стремительная, что Филипп не понял и половины. Он попросил говорить покороче и помедленнее. Человека звали Аджай, и он был родом из Индии. В Америку он приплыл на английском корабле. Аджай состоял на службе у младшего сына некоего английского барона по фамилии Перси, с которым познакомился у себя на родине. Мистер Перси плавал на кораблях Ост-Индской компании, занимался специями, но в последнее время заинтересовался меховой торговлей. В Олбани он нанял трапперов, чтобы отправиться в экспедицию к северным озерам, однако ирокезы взяли их в плен, когда отряд не успел сделать и трех дневных переходов. — Мистер Перси умер. Индейцы посадили его на кол. Ага, значит это его труп гниет у лобного места. — А с тобой как они поступили? — Я убил троих, когда они на нас напали, убил без всякого оружия. Индейцы уважают силу. Керук хотел сделать меня своим рабом, но я отказался служить ему. Тогда меня посадили в клетку. — Ты убил троих голыми руками? — недоверчиво переспросил Филипп. Индус был невысоким и казался чахлым. Пухлые губы мужчины растянулись в улыбке. — Я — мастер каларипаятту, а мой отец был великим мастером. Я принадлежу к священной варне кшатриев, и это наше семейное мастерство. Многие века мы практикуем каларипаятту, а так же постигаем священное искусство врачевания аюрведа, данное нам великим мудрецом Патанджали. Я не должен был быть посвящен в тайны врачевания, так как я — младший сын, но однажды увидел, как мой отец вылечил человека, придавленного слоном. Я почувствовал, что мое призвание — заниматься исцелением. — Кто велел тебе лечить меня? — Уттаке. Он сказал, что я теперь служу тебе. Я согласился, ибо такова моя дхарма. — Это… — Филипп приподнялся на локте и огляделся. — Это вигвам Керука, он теперь ваш. Его оружие, одежда и добыча. — С чего вдруг Уттаке так поступать? — Вас привязали к дереву, чтобы принести в жертву. Наутро индейцы пошли в лес, чтобы посмотреть, что от вас осталось. Но вы были целы и невредимы, а земля вокруг вас истоптана лапами зверя. Росомаха вас не тронула, а это высшее проявление божественной воли для них. Они дали вам имя Белая Росомаха. Теперь вы принадлежите к племени могавков.