Не будите Дина.

«В комнате с белым потолком, С правом на надежду. В комнате с видом на огни, С верою в любовь» Nautilus Pompilius, "Я хочу быть с тобой"

      Вскоре Дин заболел. Сложно говорить подобное о и так больном человеке, но его состояние несоизмеримо ухудшилось. Однажды он словно взбесился – метался по кровати, рвал простыни, больничную рубашку на себе, расталкивал всех, кто пытался к нему приблизиться. Дошло до того, что он начал царапать собственную грудь, и неизвестно, чем бы всё это могло закончиться, если бы сам Сэм не прижал руки Дина к его телу, крепко-накрепко перехватив того со спины, потому что ни один санитар, вызванный в палату, с ним справиться не мог. Оказавшись в руках брата, Дин пару раз крупно вздрогнул, сделал попытку ещё раз вырваться и обмяк, будто лишившись в один момент всей своей силы, потеряв сознание. Сэму пришлось приложить немало усилий, чтобы уговорить врачей не переводить сразу его брата в отделение для буйных, а подождать, посмотреть, что будет с ним дальше. Но ремнями к кровати его всё-таки привязали, таковым было условие лечащего персонала.       Прошло не так много времени, и Дин очнулся, но особых изменений в его самочувствии и поведении не было. Теперь он почти постоянно находился в некоем подобие транса, лежа на своей кровати и глядя в одну точку на потолке, и что бы кто не делал в этот момент, кто бы к нему не обращался, всё было бесполезно. Дин превращался в овощ, как ни больно было Сэму это признавать. Со временем становилось только хуже, и в конце концов старший Винчестер окончательно замкнулся в себе. Его тогдашний лечащий врач сказал Сэму – это конец, считайте, что Ваш брат умер.       Но Сэм не хотел сдаваться. Почти каждый день он приходил к Дину, сидел у его кровати, разговаривал с ним, читал ему его любимые истории, рассказывал о том, что происходит в мастерской Бобби, как ругается на него знакомая Бобби Хелен, и как её симпатичная дочка, с острым язычком и бесстрашным характером, вечно бьёт его по рукам, когда он пытается помочь им по бару, но раз за разом только разбивает стаканы. Но Дин продолжал молчать и смотреть в никуда.       Так продолжалось четыре месяца.       В тот день Сэм как обычно пришел к своему брату и застал того наконец-то не в кровати. Но радоваться было нечему. Дин метался по комнате, разбрасывая вещи в разные стороны, ломая всё, что попадалось у него на пути. Несколько санитаров вновь пытались схватить его и удержать на месте, но это удавалось им с большим трудом и не без потерь.       Ещё идя по коридору, Сэм услышал звуки борьбы и крики из палаты брата и стремглав бросился туда, оставив позади неспособного тягаться с ним в скорости Бобби, также пришедшего навестить Дина.       Открыв дверь, Сэм стал свидетелем ужасающей картины: его брата держали за руки и за ноги четыре санитара, а он извивался в их руках, пытаясь освободиться, и звал на помощь, выкрикивая имя младшего Винчестера. Лицо Дина было перекошено, будто бы он испытывал страшную боль, в глазах стояли слёзы, а из рассеченной губы текла кровь.       Пребывая в ужасе от увиденного, Сэм кинулся было брату на помощь с возмущенным и одновременно испуганным возгласом, но не успел сделать и пары шагов, как его властно отодвинули в сторону твёрдой и сильной рукой.        - Не торопитесь, Вы сделаете только хуже. Стойте и не мешайте.       Из-за спины замершего Винчестера вышел невысокий в сравнении с ним мужчина с растрёпанными тёмными волосами. Не медля, он подошел к вырывавшемуся из рук санитаров Дину и протянул к нему ладонь, коснувшись его плеча. Чуть наклонив голову вбок, незнакомец проговорил низким с хрипотцой голосом, смотря прямо в глаза бьющемуся перед ним безумцу:        - Тихо, Дин. Остановись. Прошу тебя. Иди на мой голос. Иди на свет.       Подоспевший к этому моменту Бобби застыл в дверях рядом с обездвиженным Сэмом, шокировано смотрящим на то, как всего лишь под одной ладонью этого странного человека у себя на плече Дин вдруг внезапно замер, прекратив вырываться, а лицо его разгладилось, возвращая привычное выражение некоего отстранённого спокойствия. Смотря прямо в синие глаза темноволосого человека, Дин расслабился, как под гипнозом, и санитары, пусть и с опаской, но отпустили его и вышли, повинуясь жесту незнакомца.       Продолжая крепко удерживать Дина за плечо, тот помог ему дойти до кровати и уложил, не переставая говорить о том, что нужно слушать его голос и идти к свету. Оказавшись на кровати, Дин ошеломлённо уставился на лицо своего спасителя и произнёс на выдохе, почти неслышно:        - Ангел Господень…       Прямо на глазах Сэма и Бобби к ним возвращался тот Дин, которого они знали, Дин, сидевший внутри своих фантазий в своей голове, но находящийся здесь, присутствующий здесь. Человек, но не овощ.       Когда незнакомец всё же отпустил плечо Дина, укрыв того одеялом, и повернулся к молчавшим до этого родственникам больного, Сэм шокировано выдохнул:        - Что?.. Но… Как? Что Вы сделали?       Мужчина улыбнулся одними только глазами, спокойно сказав, поправляя сбившийся галстук, от чего тот вовсе не стал сидеть прямее:        - Некоторые называют это даром...       Словно опомнившись, он шагнул к Сэму, протягивая ему свою ладонь для рукопожатия:        - Джим Новак. Новый лечащий врач Вашего брата. ***       Естественно, Дин был далеко не единственным гостем этой больницы. У него были и весьма занятные соседи. В палате слева находился тихий, вечно напуганный человек, который никогда ни с кем не общался, предпочитая постоянно находиться в мире художественной литературы. Сэм, который видел его довольно часто в силу постоянных визитов к брату, даже не мог уверенно сказать, видел ли он этого человека без книги хоть раз. Бобби уверял, что такого не бывало.       А вот справа от Дина разместился весьма колоритный и странноватый, даже для этого места, персонаж. И странность эта заключалась не в его болезни или поведении, не в особенностях внешности или восприятии мира, а в том, что он, единственный из всех, был здесь абсолютно лишним.       Он был здоров.       По крайней мере, он был в этом уверен. Природная экстравагантность и продолжительное нахождение в месте, подобном этому, могли кого угодно сделать похожим на психа, всегда говорил он. Да, были некоторые склонности к клептомании, которые обычно объяснялись им для всех и для себя в первую очередь – «потому что могу». Да, была некоторая склонность к наркотической зависимости, но в общем он мог вполне неплохо это контролировать, и на иглу никогда окончательно не подсаживался. И да, имелась некоторая склонность к агрессии, жестокости и нервозности, тщательно спрятанная за маской вежливой ироничности.       И проблемы с матерью, конечно, о которых распространяться он особо не любил.       Но всё же он был тут не из-за этого. Он просто жил здесь. Он был достаточно богат и вполне мог себе позволить эту маленькую… прихоть.       Фергус МакЛауд был посредственным портным. Очень и очень. Но зато был первоклассным дизайнером, неведомым образом совмещая видение готового образа у себя в голове, потрясающее чутьё на ткани и фатальное неумение всё это объединить собственными руками. Что, впрочем, не смогло помешать ему стать одним из самых востребованных и известных кутюрье в мире. Был он и прекрасным торговцем, и знал, что нужно сделать для того, чтобы заработать как можно больше. Всё просто – хочешь быть творческим человеком, даже если у тебя нет некоторых необходимых способностей, и при этом богатеть? Отправляйся в тюрьму, психушку или умри – и станешь легендой.       Первое не слишком прельщало условиями содержания, хотя попасть туда для Фергуса проблемы не составляло. Пара мелких поджогов за его спиной таки числились. И ещё кое-какие дела, о которых людям, а в особенности клиентуре, знать не следовало. Последнее как-то тоже особенно не радовало. Так что выбор оказался не особо велик. Определившись с «изюминкой», Фергус долгое время подыскивал себе будущий «дом». У него были довольно высокие требования – большая светлая палата, собственная ванная комната, техническое оснащение по высшему разряду, минибар и конечно же свобода в степени достаточной, чтобы творить в «пансионе» всё, что ему заблагорассудится, не выходя за рамки собственной легенды.       Ах да, ещё нужен звучный, красочный псевдоним, который тут же вызывал бы в головах у недалёких обывателей как можно более нестандартные ассоциации. Он перепробовал многие. В итоге остановился на фамилии Кроули. И вуаля. Вместо склонного с годами к полноте, затюканного в детстве собственной матерью посредственного портного Фергуса МакЛауда перед миром оказался ироничный, всегда одетый в черное эксцентричный гений Кроули. Собственной персоной.       По большей части в больнице Кроули было скучно. Основными его развлечениями, пока он не работал, были долгие прогулки по коридорам или в парке, наблюдение за другими пациентами – как ни странно, в этом он находил своеобразный источник вдохновения, выплескивая потом свои ощущения на эскизы новых коллекций или частных заказов, – или же болтовня с персоналом. Так продолжалось до того дня, пока он случайно не подглядел, как один из этих психов – действительно псих, а не как он, – пытается закопать в паркет какую-то коробку. Потом за психом прискакал его брат, судя по виду – самый настоящий лось, вытер ему сопли и забрал в палату, оказавшуюся, что самое интересное, прямо по соседству. Чем-то его эти два мальчика-переростка зацепили. С тех пор Кроули стал прислушиваться и приглядываться.       И выяснил много чего интересно. Бредни старшего брата Лосяры оказались наиинтереснейшим материалом. Там, в его голове, копошился и умещался целый мир, странный, опасный и такой коммерчески успешный, что от предвкушения наживы было сложно устоять на ногах. Без малейшего зазрения совести – он просто не знал, что это такое, – Кроули подслушивал под дверью, подглядывал в замочную скважину и выслеживал из-за угла.       Его клиенты были просто в восторге! Таких вычурных и абстрактных работ он им ещё не предоставлял! Фергус был на коне.       И, конечно же, он очень огорчился, когда Дин впал в беспамятство на несколько месяцев. Из овоща никакой ценной интересной информации не выудишь. Потому временно был выявлен другой источник вдохновения – его любимейший минибар. Но всему приходит конец и временному творческому застою в том числе.       Весть о том, что псих из палаты на третьем этаже назвал одного из врачей ангелом божьим была не в новинку в этом месте. Тут ещё и не такое слышать приходилось. Куда интереснее было то, при каких обстоятельствах это было сказано. А Кроули был тут как тут и практически наблюдал за происходящим из первого ряда.       Дин вернулся, его любимая бредящая игрушка вернулась, а значит, можно продолжать делать на ней деньги.       Когда всё успокоилось, шумиха улеглась, и к очнувшемуся пациенту перестали ходить паломничества из врачей, Кроули решился на давно планируемый шаг – толкнул дверь, ведущую в соседнюю палату и, вальяжно встав в проходе, протянул:        - Здорово, мальчуки.       Сэму сразу не понравился появившийся на пороге комнаты его брата полноватый неопрятный и небритый мужчина. Слишком наглым было его лицо, слишком навязчивой компания и слишком уж дерзкими манеры. Но Дин… Сэм всегда мог определить, кто из гостей его брату нравится, а кто нет. Пусть это и никак не отражалось на его лице, но Сэм чувствовал изменения в малейших деталях. Да и в том, что Дин говорил, как Сэм уже давным-давно понял, его отношение сразу находило отражение. Как, например, с тем врачом, Новаком – Дин упорно называл его непонятно откуда взявшимся именем Кастиэль и считал ангелом. А вот женщину из социальной службы, пытавшуюся взять Дина под опеку, тот быстро прозвал воровкой, и вскоре в его фантазиях, как уловил Сэм из отрывков путаных фраз, она умерла страшной смертью. А вот этого нового человека, одного из местных постояльцев, Дин окрестил демоном. Вроде бы негативное прозвание. Но не в этом случае. Его брату нравилась компания новоявленного «демона». Он не закрывался при нём, не уходил в себя, что-то постоянно ему путано рассказывал, а тот с огромным удовольствием слушал. Открытее его брат был, пожалуй, только в компании самого Сэма или Бобби, а также своего лечащего врача, Джима Новака.       Теперь Кроули стал частым визитёром в этой палате. Ему нравилось. Это оказалось не только полезно для бизнеса, но и интересно для самого по себе Фергуса, как человека. Как ни странно, с этой чокнутой белкой Дином, вечно что-то бормочущим и раскачивающимся из стороны в сторону, Кроули наконец-то смог быть и правда собой. Отпустить себя. Ему не нужно было притворяться, не нужно было играть на публику, которая, не дай бог, может что-то заподозрить, если он оступится где-нибудь. Он мог просто прийти сюда, свободно сесть на кресло у окна, щелкнуть пальцами, вызывая огонь – старый, проверенный не раз фокус, – и закурить сигарету. Он чувствовал себя творцом.       Кроули слушал слова сумасшедшего, и сам словно сходил с ума. Его затягивало в странный, непонятный, далёкий мир, где он был кем-то. Не зависящей от мнения других игрушкой, не подвластной модным течениям марионеткой, а кем-то, кто может принимать решения, владеть – действительно владеть, – ситуацией, а не подстраиваться под неё. Он чувствовал вкус власти, о которой говорил Дин, и которой у него на самом деле никогда не было и не будет. У него есть деньги, но что с них? У него есть поклонники – но какой от них прок, если они не ценили его настоящую работу, влюбившись лишь в маску, в слепок с него?       Кроули всецело привязался к мальчику с его буйными фантазиями. Возможно, он чувствовал где-то там родную душу. Кто знает, какой он будет, этот мальчик, когда все его фантазии и видения схлынут? Может, таким же, как сам Фергус. Пустым. Покинутым. Одиноким. Бессильным. О да, превыше всего теперь ценил Кроули этого странного человека.       А ещё иногда ему удавалось даже вывести Дина побродить по окрестностям, и это было здорово, по крайней мере для самого Фергуса. Кроули, и так достававший своим высокомерным поведением весь персонал больницы, вынужденный терпеть его из-за его немалых денег и рекламы, в присутствии Дина становился ещё более царственно-ироничным, раздавая насмешки направо и налево, и спуску не давал никому.       А ещё у Дина оказался мировой дядя. Ведь помимо всего прочего, искреннего уважения в первую очередь, Кроули давненько не хватало компании для того, чтобы просто выпить. А Бобби оказался совсем неплох в этом деле. И зачастую визиты в комнату Дина плавно перетекали в полные странных разговоров ночные посиделки уже у самого Фергуса, наедине с Робертом Сингером и парой бутылок виски.       Кроули был уверен – жизнь, по крайней мере, его, налаживается. ***       Но не только у Дина и Бобби появились друзья или, по крайней мере, некое их подобие.       Сэм, проводящий в больнице почти всё своё время и зачастую остающийся там ночевать, долгое время старался ни с кем не поддерживать никаких контактов, кроме деловых или касающихся Дина, и даже женского общества избегал после неудачной попытки ещё в Стэнфорде. Но Габриэля, местного уборщика, это волновало мало. Как, впрочем, и мнение самого Сэма о том, хочет он общаться или же нет.       Габриэль просто всё время был где-то поблизости – то глупый журнал со статьями в духе «Призрак несчастной студентки убил развратного преподавателя!» оставит, то в буквальном смысле запихнёт в карман младшего Винчестера шоколадный батончик, а в руку – стаканчик переслащенного кофе, то по десять раз на дню пройдёт мимо и поделится одной и той же шуткой, отчего Сэм начинал себя чувствовать словно в петле времени.       Габриэль – фамилии его никто не знал, он всегда успешно отделывался только именем и парочкой шуток, – был человеком с весьма своеобразным, временами даже довольно жестоким, чувством юмора, но не любить его было практически невозможно. Как-то так сразу получалось, что лишь увидев этого невысокого, но юркого и вечно улыбающегося человека, к нему все начинали испытывать если не симпатию, то по крайней мере желание дослушать до конца то, что он в этот момент говорит. Уж в чём в чём, а в артистизме ему отказать было нельзя. Он мог часами кривляться, шутить, практически разыгрывать целые спектакли с собой в главной роли и с пациентами и врачами во второстепенных.       Странное впечатление производила и манера держаться, свойственная Габриэлю. Она была не наигранной, не искусственной, но странно контрастировала с его общим обликом. Когда этот человек шел по коридору, негромко насвистывая какие-то несложные мелодии и плавно размахивая шваброй во все стороны, от всей его осанки словно бы веяло некой силой и властностью, не вполне свойственными обычно людям его комплекции и профессии. Но, тем не менее, нельзя сказать, чтобы Габриэль вёл себя властно или напыщенно, отнюдь. Обычно душа компании, весельчак и балагур, он просто словно бы давал понять, ничего, казалось бы, для этого не делая, что в обиду он себя не даст, как и смеяться над собой не позволит.       Возможно отчасти из-за этого странного несовпадения, даже несмотря на располагающую к себе улыбку Габриэля, особо контактировать с ним люди всё равно избегали. Хотя всем нравились его выходки и шутки, но никому никогда не хотелось стать их частью – уж больно безжалостное у него было чувство юмора.       Таким образом, когда этот странный уборщик впервые подвёл свою швабру к ногам младшего Винчестера, проехавшись с самым флегматичным видом по его ботинкам, Сэм точно ничего хорошего не ждал.        - Хэй, Великан, всё ждёшь, пока твой спящий красавец-братец очнётся?       Поморщившись, Сэм поднял глаза от пара, вившегося тонкой струйкой над чашкой с дрянным кофе из автомата, и устало посмотрел на уборщика. Тот опирался на швабру, всё ещё лежащую влажной своей частью на носках ботинок Винчестера, и приторно ухмылялся. Если честно, Сэму совсем не хотелось не то что возмущаться по поводу испорченных теперь ботинок, но даже и просто разговаривать или хоть что-то отвечать. Он слишком устал. Бессонная ночь с мечущимся на кровати братом даром не прошла.       Пока Сэм безотрывно смотрел на уборщика, пытаясь заставить свой засыпающий мозг выдать хоть что-нибудь остроумное тому в ответ, Габриэль закатил глаза, устав ждать ответа, отобрал у Винчестера стаканчик и, не церемонясь, вылил всё его содержимое в своё ведро. После он усмехнулся и махнул рукой в направлении выхода из коридора:        - М-да... Вижу, спящий красавец здесь скорее ты, а не он. Пошли, Великан. Напою тебя чем-нибудь более приличным, чем это, – пустой стаканчик полетел в мусорную корзину, а Сэм, толком не понимая, зачем, поплёлся вслед за насвистывающим что-то уборщиком.       Знакомство состоялось.       Несмотря на свой образ жизни, Сэм всё же затворником не был. Бывали у него и дни, когда он забывал обо всём и шел в клуб, или даже просто гулял, ни о чем не думая. Были у него и знакомые. Да, мало кого он мог назвать именно что другом, и ещё меньше было тех, кому он мог рассказать о своём брате, поделиться всем тем, что он чувствовал и о чем думал.       Но Габриэль был другим. Ему не было нужды ничего рассказывать, он знал всё и так, он наблюдал за Дином и Сэмом со стороны с самого первого их появления в этой больнице, был в курсе всей их подноготной и потому всегда знал, что на душе у младшего Винчестера. Да, он не особо-то сочувствовал, по крайней мере, не устраивал показательных выступлений, пуская слёзы в три ручья и охая-ахая над братьями. Да, он обладал весьма специфическим взглядом на проблему и мог даже иногда высмеять то, что делал Сэм или о чем говорил Дин. Но никогда он не позволял Сэму больше замкнуться в себе и своих проблемах. Он был рядом, шутил, смеялся, и тем самым оказывал куда большую поддержку, чем многие другие, приходившие, смотревшие и вздыхавшие о неисправимости ситуации.       Даже когда говорил действительно страшные вещи…       Однажды Сэм, как и довольно часто, засиделся у кровати Дина допоздна. Дин плохо спал, постоянно бормотал во сне о вещах, которые Сэму слышать совсем не хотелось, а иногда, всё же ненадолго вырубаясь, выглядел так, будто просто впал в беспамятство. Джимми, ставшего старшему Винчестеру и правда практически ангелом-хранителем, которому достаточно было положить руку Дину на плечо и тихо сказать что-нибудь отвлеченное, чтобы он затих и уснул спокойно, в больнице на тот момент не оказалось, и потому успокоить брата было некому, кроме Сэма. Что именно сегодня выходило из рук вон плохо. И вот, в момент очередной отключки Дина, заснувшего сном беспокойным и прерывистым, из-за спины Сэма послышался тихий, но с долей иронии, которую не спрятать, голос:        - А что, если наш маньяк-убийца демонов никогда не проснётся?       Сэм вздрогнул и, не оборачиваясь, обронил:        - Что, прости?       Послышался тяжкий вздох, к которому, Сэм был уверен, прилагается чуть скорченная мордашка и поднятый к потолку взгляд, а после опять раздался ироничный голос:        - Ну, знаешь, не очнётся, не откроет глазок, не скажет: «Привет, братишка, заждался?» Останется, как есть.       Сэм вздохнул – подобный разговор был совсем не вовремя:        - Габриэль, послушай…       Не давая Сэму договорить, Габриэль, уже успевший переместиться прямо к креслу Винчестера, взмахнул в воздухе рукой, сопровождая этим жестом свою мысль:        - Нет, это ты послушай. Сколько ты его таким уже знаешь? Разве пару дней или пару месяцев? И ведь даже не пару лет. Всю свою жизнь, если я не ошибаюсь. Изо дня в день, из года в год, а дальше? Из десятилетия в десятилетие ты будешь тут сидеть, трогательно держать его за ручку, звать по имени: «Дин-о, вернись, я всё прощу!», а он никогда не вернётся. В лучшем случае, останется таким, как есть сейчас. В худшем… В худшем, ты к нему вот так вот заходить в гости больше не сможешь, потому что гостями в обитой мягоньким белыми стенами комнате у него могут быть только его глюки.       Сэм опустил голову. Всё, чего ему хотелось, это закрыть уши и не слушать. Но не слушать он не мог. Он слышал в словах этого человека, которого надеялся, что может называть другом, отголоски собственных мыслей, в существовании которых ему было стыдно признаться даже самому себе. Всё, что ему оставалось делать, это надеяться, что Габриэль шутит. Жестоко, больно, ранящее. Но шутит. Вот сейчас он должен фыркнуть, выдать какой-нибудь странный и до нелепости забавный оборот, и всё исчезнет. Горькая правда спрячется и никогда больше не покажется. Пусть даже это «никогда» продлится всего лишь несколько дней. До следующего раза, когда Сэм невзначай скользнёт взглядом по идущим за окном людям, которые смеются и не знают того, что знает он. Не знают его боли. Боли здорового человека, навсегда прикованного к больному.       Но нет. Ни доли иронии больше в голосе, ни улыбки, ощущавшейся даже затылком, ничего. Убийственная серьёзность и холодная обреченность.        - Сейчас тебе есть, кому помочь. Но что, если ты останешься один? Ваш дядя уже не мальчик, а Джим Новак наёмный сотрудник в этом богоугодном заведении. Смогут ли они всегда быть рядом? Не уйдут ли? И вся тяжесть останется только на твоих плечах, как уже почти случилось однажды. Выдержишь?       Смотря тяжелым, необычно тяжелым для себя взглядом в спину Сэму, Габриэль продолжил:        - Ты молод, Сэмми. Очень молод. У тебя вся жизнь впереди. А ты проводишь её в четырёх стенах, приковываешь себя к чужой кровати, хотя можешь быть свободным, как птичка. Можешь смотреть на других людей. Говорить с ними. Быть с ними… Видеть, что они тоже смотрят на тебя, хотят твоего внимания. Но вместо этого ты здесь. И всегда будешь здесь. Так ведь?       Сэм не выдержал. Он не хотел этого делать, понимал, что совершает ошибку, что дороги назад может не быть. Он закрыл глаза и просто сказал, тихо и отчетливо:        - Уходи.       Габриэль растерялся. Он ждал отпора, отрицания, гнева. Чего угодно. Даже того, что младший Винчестер полезет с кулаками, хотя это был, пожалуй, самый экзотичный вариант развития событий. Но точно не этого тихого «Уходи».        - Сэм, я…        - Пожалуйста, Гейб. Просто уходи.       И Габриэль подчинился. Он не стал заискивать, шутить, сводить всё к недоразумению. Он сознательно шел на это, сознательно говорил все эти слова, надеясь встряхнуть Сэма, заставить его наконец отвлечься, посмотреть вокруг, увидеть… И теперь получал то, что заслужил. Но о чем не жалел. И если бы у него был выбор – промолчать в очередной раз, глядя, как Сэм гробит свою молодость, своё здоровье, свою жизнь в конце концов, как борется за того, кому плевать, упуская… да всё упуская! – он бы повторил. Высказал бы всё это вновь. А сейчас ему и правда нужно было уйти. Кто знает, может, Сэм всё же подумает над его словами…       Так же бесшумно, как он пришел сюда, Габриэль вышел из палаты, аккуратно прикрыв за собой дверь.       А Сэм остался наедине со своими невесёлыми мыслями.       Через несколько дней, ранним утром, когда большая часть персонала больницы ещё не пришла на работу, а пациенты ещё спали, Сэм Винчестер проснулся от сильного аромата свежесваренного кофе. На столике у дверей в палату стоял поднос с кружкой карамельного латте, каким обычно угощал его здесь Габриэль в свой обеденный перерыв, несколькими шоколадками, куском горячего пирога и запиской, накарябанной быстрым летящим почерком на листочке, украшенном котятками и цветочками, явно вырванным из какого-то детского блокнота:       «Дорогой Великан! Хватит дуться и делать вид, что ты в своей песочнице, которая отдельно от моей песочницы. Давай договоримся – я извиняться не буду. Потому что ты знаешь, зачем я это всё сказал. А ты не будешь больше изображать из себя обиженного сэра Уныние. Потому что я знаю, что ты тоже об этом думал. Мир? Мир.       P.S. Пирог не тебе, пирог твоему охотнику за нечистью. А если ты тоже вдруг захочешь, приходи ко мне. Ещё целых четыре куска осталось. Но они быстро закончатся!»       Сэм чуть улыбнулся. Да, он уже не злился на Габриэля. Да и не собирался даже. Просто нелегко, когда кто-то озвучивает твои мысли, которых ты сам боишься. Сэм любил Дина, хоть и не знал его, если судить откровенно. Любил, и готов был и вправду провести всю свою жизнь у его постели, делая всё возможное, чтобы брату было максимально в его состоянии комфортно. Но это вовсе не значит, что он не видел того, что происходит вокруг него, или же не хотел жить полной жизнью. Он просто жил по-другому. Видел перед собой другие пути, цели и способы их достижения.       И знал, сейчас как никогда точно, что один не останется. Даже если не станет Бобби. Даже если что-то случится с Новаком, ставшим ангелом для их семьи уже не только в фантазиях Дина, но и в реальном мире. У него всегда будет Габриэль.       Спрятав записку в карман и отхлебнув горячего и приторно-сладкого, но всё же вкусного кофе, Сэм подхватил блюдце с куском пирога и пошел к кровати брата.        - Эй, Дин, чувак, просыпайся. У меня для тебя кое-что есть. ***       Тем же вечером дверь в маленькую, заставленную всякой хозяйственной утварью, каморку, которую Габриэль гордо именовал своим кабинетом, чуть приоткрылась, и в полутёмное помещение, сонно потирая левый глаз, заглянул Джим Новак. Он всегда входил сюда без стука и предупреждения, зная, что ему никогда не откажут ни в компании, ни в горячем чае, если это будет ему нужно.       Габриэль, шутливая гроза всего местного персонала, относился к синеглазому врачу как к потерявшемуся во взрослом мире и немного заторможенному, но очень умному ребёнку. С характером, правда, но всё же… И считал своим долгом всячески оберегать этого человека, пусть даже по социальной лестнице тот стоял куда выше самого уборщика.       Вот и сейчас, лишь заметив сонную мордашку молодого врача, Габриэль усмехнулся, отложив в сторону подозрительно помятого вида журнал:        - Что, опять засиделся допоздна с «охотничком»?       Новак протянул, старательно удерживаясь от зевка:        - Нет, в этот раз всего лишь бумажная волокита. Самая «интересная» часть моей работы…       Габриэль ловко подскочил со стула, метнувшись к кофеварке:        - Молчи, труженик тыла, сейчас добрый дядя Габриэль организует тебе кофейную поддержку, и твои войска вновь смогут пойти штурмом на взятие крепости, чтобы спасти томящуюся там принцессу из лап злобного Дарта Вейдера!       Скользнув взглядом по начавшему суетиться Габриэлю, Новак не мог не отметить, что тот улыбается ему куда менее натянуто, чем в последние несколько дней. Да и в раковинке у дверей было посуды явно больше, чем нужно одному человеку, пусть и такому прожорливому сладкоежке, как уборщик.       Улыбнувшись, врач снял с ближайшего к нему табурета стопку журналов сомнительного содержания и сел:        - Смотрю, ты опять в приподнятом настроении. Вы помирились с младшим Винчестером?       Габриэль, стоящий к Новаку спиной, ухмыльнулся:        - Ага. На такого, как я, невозможно долго дуться, ты же знаешь, – развернувшись, он пихнул в руки Джиму чашку с кофе, который пах так, будто состоял в основном из сиропа: – Меня все любят.       Приняв горячую чашку, Новак взял её в обе ладони, согреваясь её теплом. Этот кофе можно и не пить, но погреться об него определённо стоит. А потом обратно, на ночную смену…       Следя взглядом за паром, поднимающимся от горячего напитка, Джим негромко сказал:        - Естественно. Но в этот раз ты несколько перегнул палку, не находишь?       Прислонившись к ветхому столу, заваленному рекламными проспектами с приглашениями на кастинг или актёрские курсы, Габриэль произнёс:        - Нет, не нахожу. Я говорю то, что считаю нужным сказать, и не думаю, что хождение на цыпочках вокруг да около намного лучше правды. Пусть даже и жестокой. Ты же сам так думаешь. Иногда просто нужно позволить людям уйти.       Новак вздохнул, тяжело прикрыв веки:        - Я думаю… Я думаю, что моё мнение должно оставаться со мной, потому что я лечащий врач, а не друг и не приятель. Я должен лечить своего пациента и давать родственникам ясную картину происходящего. Дин не до конца ушел из этой реальности, он взаимодействует с окружающим его миром. И я думаю, что у него есть все шансы выкарабкаться из болезни. По крайней мере, я сделаю всё, что от меня зависит, чтобы ему в этом помочь.       Габриэль важно покивал, а потом прищурился:        - А теперь пусть выскажется Джимми Новак, а не доктор Новак. Давай, я же знаю, что ты хочешь.       Резко раскрыв глаза, Джим Новак со злостью посмотрел на Габриэля, но всё же ответил:        - Я хочу, чтобы ты не лез ко мне с вопросами, ответ на которые и так знаешь.       На лице уборщика мелькнула едва заметная улыбка, и он чуть приподнял бровь, молча и всем видом выражая полнейшую готовность слушать дальше. А Новак вдруг весь словно бы обмяк, опустив руки с чашкой на колени и поникнув головой. Уже безо всякой злости он произнёс, и в голосе его звучала лишь усталость:        - Я не хочу, чтобы Дин просыпался. Не хочу, чтобы он поправился. Я не хочу его лечить. Зачем? Что его ждёт здесь? Он уйдёт из своего привычного мира, где всё просто и понятно, в этот мир… где нет ничего и никого, что он знает. Может, даже его собственный брат окажется не тем, кого он себе представляет.       Со стороны послышался смешок Габриэля:        - Что, боишься ангелом перестать быть, а, Кастиэль?       Врач поморщился:        - Не ёрничай, Гейб. Тебе это не идёт.       Габриэль, всем своим видом выразив глубочайшее удивление, хотел было возмутиться, но вместо этого присел перед другом на корточки и пристально посмотрел ему в глаза:        - Но ты будешь продолжать его лечить, так ведь?        - Так. Во что бы то ни стало. Я вытащу его оттуда, даже если мне придётся пожертвовать ради этого всем.       Чуть улыбнувшись, уборщик тихо обронил:        - Как и я, – внезапно ткнув в Новака шоколадным батончиком, Габриэль сказал уже громче и бодрее: – Вот и славно, Джимми! Ты продолжаешь быть ангелочком-хранителем для старшего, а я занимаюсь младшеньким. И все счастливы. Ну же, не куксись. На, съешь шоколадку.       Джим Новак улыбнулся, устало, замучено, немного неуверенно, но искренне. Странный человек этот Габриэль. Странный, но хороший. Приняв шоколадку и наконец отпив немного кофе, врач расслабился впервые за вечер. Вновь скользнув взглядом по столу и по всем лежавшим там бумажкам, он вдруг что-то вспомнил:        - Гейб, а как прошли твои пробы? Ты получил роль?       Выпрямившись, уборщик легкомысленно махнул рукой:        - Нет. Сказали, что им нужен… «кто-то чуть выше». Вот куда выше, скажи мне, Джимми? Разве я не достаточно высок? – чтобы подтвердить свои слова, Габриэль даже привстал на цыпочки, гордо расправив плечи, и хмыкнул, уже по лицу Новака понимая, что тот собирается сказать: – Да не парься ты. Не в первый раз. Не проблема.       Помолчав, он добавил: - Да и знаешь, я тут подумал… Пока сделаю перерыв во всей этой затее с актёрством. Ну, знаешь, книжки умные по профессии почитаю, и всякое такое. В общем, тут побуду пока. Подожду, пока спадёт напряжение.       Джим кивнул. Габриэлю не нужно было уточнять, почему он решил вдруг отказаться от своей давней мечты, к которой долго и упорно шел, посещая все актёрские курсы и кастинги, на которые только мог записаться. У него была на это причина…