Муравейник

Открыв дверь и обнаружив за ней Мирона, Слава даже особо не удивился, настолько уже привык к наглому вторжению этой семейки в свое жилое пространство. Только обреченно поинтересовался: — Вам с Ванькой что, жить негде? Хули вы все время ко мне таскаетесь? Мирон пожал плечами, протиснулся между дверным косяком и Славой, скинул обувь и отправился прямиком на кухню где, судя по звукам, полез в холодильник. — У тебя еда есть? — крикнул он. — С утра не ел, жрать хочу, сил нет. — Хоти, — мрачно разрешил подошедший Слава. — Мирон, ты взрослый, серьезный человек. Мэр, мать его. Чего ты приперся ко мне опять? — Ну, на заказ, так на заказ, — Мирон сел на кухонный диванчик и достал смартфон. Недовольство Славы его ничуть не смущало. — Мирон, — начал было опять Слава, но тот вдруг посмотрел на него своими голубыми глазами, сдвинул брови, отчего вид у него стал какой-то обиженный, и выдал: — Слава. Нет в тебе душевности, Слава. Что ты за человек, — и снова уткнулся в экран. Слава аж невысказанными словами поперхнулся. — У тебя вообще совесть есть?! — Я тринадцать лет в этой сраной политике, какая совесть, Слав. Чайник-то поставишь? Действительно, какая совесть. Чайник Слава поставил, потому что… Просто поставил и все. Он сам до конца не понимал, что ему мешает выставить Мирона за дверь силком. Не страх перед ним и его сумасшедшим братцем точно. Что тогда? На этот вопрос Слава решил пока сам себе не отвечать. Мирон тем временем отложил смартфон. — Мы с братом поговорили. С младшим, с Ромкой. — Это же тот, который в трущобы сбежал? — Да. Он мне много рассказал. Про то, что там увидел. — И как тебе рассказ? — Слава не удержался, усмехнулся. Мирон же нахмурился. — Я знал, что в трущобах жизнь не сахар, но не знал, что… До такой степени. Эти районы всегда жили похуже, чем верх города, но я и подумать не мог, что упадок достиг таких размеров. С этим надо что-то делать, согласен? — Что, например? — Слава сел напротив, посмотрел Мирону в глаза. — Чистку там с помощью полиции провести? Бомбу скинуть? Что ты собрался делать, скажи мне? — Ну зачем ты так, — Мирон как-то болезненно поморщился, и Слава подумал, что хоть один разок, но закрадывались подобные мысли Мирону в голову. — Нет. Ничего настолько радикального. Просто надо… Я думал над этим. Перебирал варианты. Хотел обсудить с братьями, но младший слишком юный еще для всего этого, а близнецы… Один вечно где-то пропадает, второй… Он наверняка будет как раз таки за радикальные меры, потому я пока повременил, не посвящал его в свои мысли. И вот вдруг оказалось, что обсудить-то это все мне не с кем. — И ты пришел ко мне. — Ну да, — Мирон выглядел таким невозмутимым, будто они со Славой были давними приятелями и в этом визите не было ничего странного. — Ну сам подумай. Ты ведь оттуда. Значит, знаешь столько, сколько никто из моего окружения не знает. Я подумал, вместе что-нибудь да придумаем. Идея, как ни крути, была благая. Слава полностью был согласен с тем, что трущобы жили так, как жить нельзя. Там, помимо всяких криминальных личностей, жили вполне добрые, честные и очень несчастные люди, лишенные хоть каких-то перспектив. Но так ведь было не всегда. Давным-давно (Славе казалось, что с той поры минула целая вечность), почти два десятка лет назад все было по-другому. Конечно, имелись внизу неблагополучные районы, но были и вполне сносные, как тот, в котором родился и рос сам Слава. Свое детство Слава вспоминать любил. У него была полная, вполне счастливая семья, жили не богато, зато дружно. Мама преподавала в школе историю, отец работал в шахтах, Слава вместе с сестрой учились в школе. Помимо сестры имелся у Славы и названный брат — Фаллен, и с ним Слава проводил большую часть времени. Они лазили вместе по заброшкам, вместе, на пару, выкурили первую, вытащенную у отца — не вспомнить уже чьего — сигарету. Вместе дрались, вместе попробовали пить. Обсуждали прочитанное. Слава придумывал продолжения к полюбившимся книгам, Ванька заслушивался и говорил, что у него выходит куда круче, чем было у авторов… Все было неплохо, для ребенка — и вовсе замечательно. Пока не случилась авария в шахтах. Расколовшаяся на “до” и “после” жизнь — навязший в зубах штамп, но по-другому сказать было нельзя. Вот утро, отец собирается на смену, привычно сует в сумку термос с крепким чаем, пакет с бутербродами, треплет уткнувшегося в книгу Славку по голове и уходит. И взрыв через час, после которого поменялось к чертям всё. Покой, хрупкое благополучие, всё это сдуло как ветром. У Славы хотя бы осталась мама, Ванька же, чья мать давным-давно скрылась в неизвестном направлении, в тот день осиротел и остался один с больной бабушкой и маленьким братом на руках. Семья Славы помогала ему как могла, не считаясь с тем, что самим приходилось солоно. Впрочем, всем тогда было несладко. Жизнь районов, всех его жителей, была напрямую связана с шахтами, с их благополучием. Многие семьи в тот день лишились кормильцев. Поначалу власти пытались помочь, приносили еду, медикаменты, но после гибели мэра и этого не стало. Пара попыток бунтов были жестоко подавлены, районы временно оцеплены, в целях безопасности… Оцепление было не снято и по сей день, и жители трущоб на вершины даже не совались - знали, что бесполезно. В лучшем случае не пропустят, о худших страшно было даже задумываться. Выживали как могли. Слава до сих пор с горечью думал о том, как же быстро, почти на глазах, те улицы, на которых они с Ванькой росли, превращались в какой-то отстойник. Те жители, у которых была малейшая возможность переехать, свалили почти сразу. Дома занимали жители трущоб, по улицам зашмыгали торговцы гором и прочей гадостью — сначала прячась, потом чуть ли не в открытую. Слава провожал мать до школы на уроки, встречал после. Уговаривал не ходить - зарплату постоянно задерживали, так что ее, считай, и не было, в школу ходило все меньше детей для того, чтобы учиться. Большая часть воспринимала школу как место очередной тусовки, и Слава всерьез опасался за маму но та твердо сказала, что будет работать, даже если в школе останется всего один ребенок, который хочет учиться. Слава горько думал о том, что таких становится все меньше — смысла в учебе никто не видел. Пробиться из трущоб в нормальное учебное заведение шансов практически не было, подросткам одно место было — на улицах трущоб. Выживать, цепляться за место под солнцем зубами и когтями — спасибо большое любимому мэру за счастливое детство. Это Славе и Ване удалось практически в последний вагон запрыгнуть, сдать экзамены в университет. Ну и если бы не Ванька — фиг бы Слава смог пробиться. У внешне похуистичного и расслабленного Фаллена была железная хватка и острый нюх — именно он отправил пару рассказов Славы в издательства, придумал блог для раскрутки, буквально над душой у Славки стоял, чтобы тот рукой не махнул. Чтобы они оба смогли подняться, вызволить своих из трущоб. Фаллен трясся за младшего брата — самый противный возраст у него как-никак, и отсутствие башки на плечах, таких пацанов дилеры гора очень любили в оборот брать. Вырвались. Третий год пошел, как остались позади трущобы, Слава даже почти перестал чувствовать себя чужаком, гуляя по улицам верхней части Горгорода. И почти перестал ловить на себе косые взгляды, все больше — восхищенные. Известный писатель, хули. В глазах Славы это так и не стало серьезной работой, оставалось пришедшим из детства хобби, развлечением, которое теперь имело рамки, выставленные издательством. Никогда никто не верил, что у Славы получится. И не получилось бы — если бы не Ванька. Тот не отчаивался, даже когда отчаялся сам Слава и доставал издателей письма, обивал пороги, пока жизнь не стала по его меркам приемлемой. Пока не был подписан договор с новой школой брата и домом престарелых, где теперь должна была проживать под постоянным присмотром его бабушка. Только тогда Ванька позволил себе и Славе хоть немного расслабиться. Они даже не пошли по барам. Надрались совершенно молча, вдвоем. Пили за упокой старой, страшной жизни не чокаясь. И больше о ней не вспоминали. Когда появился Рудбой, Фаллен отнесся к нему настороженно. Он общался с мажорами по долгу службы, но веры им у него не было, и Рудбой долго вызывал у него подозрения. Но зря. Второй Ваня, вопреки ожиданиям, оказался славным малым. Немного нервным, немного наивным и совсем не злым и не гордым. Он походил на большого, потерявшегося в толпе ребенка, таскался поначалу за Славой по его же квартире, мало говорил и выглядел каким-то потерянным. То исчезал, то приходил снова и Слава ни разу не смог его выставить — совесть почему-то не позволяла. Однажды он не выдержал, спросил прямо, мол, тебе, что, идти некуда? Рудбой тогда глаза отвел, засуетился, собираясь, и Слава понял — некуда. Судя по обмолвкам, семья у Рудбоя имелась, но он почему-то не слишком охотно контактировал с ее членами. Потом выяснили про них больше: трое братьев. Старший, младший и близнец. Только об умерших родителях Рудбой отзывался с нежностью, но заговорил о них всего пару раз. Слава понимал, он и сам не мог спокойно вспоминать отца, сразу тоска накатывала. Но Слава нежно любил свою сестру и мать, Фаллен — брата и бабушку, и они оба не представляли, как это — семья, которой сторонишься. Оба про себя решили: лучше кое-как карабкаться из низов, но с крепкой, любящей семьей за плечами, чем жить в достатке и полном одиночестве и непонимании. Вот так Рудбой и прижился, втиснулся в дружбу, стал со временем живее и веселее, а потом вдруг начал пропадать. Слава, привыкший к его чуть не постоянным визитам, даже забеспокоился. Выяснилось — зря. Просто Фаллен стал уводить его, чтоб не мешал Славе писать, а так, как гнать его стало жаль теперь и Фаллену тоже, он уводил Рудбоя к себе. Судя по всему, сейчас они уже чуть ли не жили вместе и знать подробности их, вдруг ставших тесными, взаимоотношений, Слава, если честно, не особо хотел. *** Ване иногда очень сильно хотелось тряхнуть стариной, взять что-нибудь тяжелое: биту там, кусок арматуры, кирпич, а потом поехать домой к Рудбою и провести там воспитательные беседы. Вбить в те тупые головы простую,блядь, истину: со своими так нельзя. Семья должна быть гаванью, стеной за плечом, на которую всегда опереться сможешь, куда можно в любом состоянии бежать, где можно зализать раны и получить поддержку. Рудбой поначалу так его бесил — сука, да у него, поди в жизни проблем серьезнее выбора новых кроссов не случалось. Как оказалось, случалось. Ванька особенно не вдавался в подробности, не любил, когда его жалели. Но по скупым рассказам можно было восстановить картину. Родителей Рудбой потерял раньше, чем Фаллен. Ему, конечно, не надо было, как рыба об лед биться, чтобы выжить, думать о том, где достать еды, во что одеться, чем родных кормить. Был дом. Точнее, крыша над головой была. В этом Фаллен твердо был уверен — если тебе туда, где ты вроде бы живешь, возвращаться не хочется, это не дом. И выгонять человека туда, где ему так ощутимо хуево, не по-человечески. Ну, а после того, как Фаллен с Охрой познакомился, он, собственно, понял, почему Ванька домой идти не хотел. У него просто в голове не укладывалось, как такое быть может, такие отношения между братьями. Даже не то что между братьями — между близнецами, уж, казалось бы, ближе людей просто быть не может. Оказывается, могло. Ванька, кажется, был уверен, что брат его ненавидит. Фаллену же чем дальше, тем больше казалось, что это какая-то вывернутая наизнанку любовь, болезненная и ревнивая. Охра не выносил, когда Рудбоя не было в поле его зрения, или когда он общался с кем-то, кроме него. И решал он этот вопрос просто — перетягивал внимание другого на себя. Он и с Фалленом такое попытался провернуть. Ваня поначалу даже не понял, что происходит, когда как-то перед ним затормозила машина, и Охра за рулем коротко бросил: “Садись”. Фаллен сел. Был уверен, что речь пойдет о Славке, готовился его прикрывать. Предложение “Может, в бар, выпьем, поговорим” было как снег на голову посреди июля. Ваня смог выдавить только: — Что? — Можем в кальянную, я знаю тут неподалеку отличное место, — Охра улыбнулся. — тебе же нужны полезные знакомства, Фаллен. Могу устроить. Странно было на него смотреть: вот вроде бы одно лицо с Рудбоем, а другой человек совсем. — Спасибо, конечно, большое, но без твоих связей я как-нибудь обойдусь. Останови машину. Охра, к удивлению Фаллена, послушался, притормозил у обочины, но, когда Ваня попытался открыть дверь, у него не вышло. — Думаешь, ты можешь получить моего брата? — Думаю, что он это решит сам — отрезал Ваня. — Он не вещь, если ты не заметил, чтобы его делить можно было. Он живой человек, со своими желаниями, прикинь? Твой брат родной, а ты - бессовестный. У Охры сделалось такое выражение лица, что Ваня понял — такие сложные мысли его раньше не посещали. Он открыл рот и закрыл, потому что не знал, что ответить на Ванину тираду. Но Ване плевать было и на его растерянность, и на чувства, потому что Охра, в его понимании — в понимании любого нормального человека — вел себя совершенно отвратительно. — Он ведь твой брат родной, даже больше — близнец, как ты можешь вообще? Вы семья, поддерживать друг друга должны, не только ты, вы все, вас же четверо. А он из-за вас домой идти не хочет, теперь-то я понимаю, почему. У меня тоже есть брат и, блядь, я бы сам себе уебал, если бы он начал меня сторониться. Ты что, Охра, ебанутый? — Да что ты знаешь, — к Охре вернулся наконец голос. Охра сдвинул брови, стал злым и упрямым, и все еще похожим на Ваню. Холодность исчезла из его лица и на щеках проступили некрасивые розовые пятна, рот искривился. — Побольше твоего, — фыркнул Ваня. — Ты хоть понимаешь, что он тебя боится, потому и шарахается? Ты ж запугал его вкрай. — Я?! — Ну не я же! Твои орлы его волоком утащили, если бы кто-то посмел моего брата хоть пальцем тронуть — я бы руки переломал нахуй, ты вообще в своем уме?! Точно без отклонений, психиатр проверял?! — Ваня на полном серьезе сейчас усомнился в нормальности Охры и сердце неприятно кольнуло — если он с родным братом обращается, как с преступником, что он может сделать с его, Вани, близкими? Не стоило ему хамить, но Ваня просто не мог удержаться. Позиция Охры, его непроходимая тупость в том, что касалось семьи, бесили неимоверно. Что за человек такой? — Я просто пытаюсь его защитить! — Охра уже забыл о спокойствии и орал на Ваню едва ли не громче, чем он сам. — Я, блядь, всю жизнь только это и делаю — пытаюсь его прикрыть! Он страшно походил на Рудбоя в этот момент — даже злиться уже не получалось. — А ты попробуй перестать, — посоветовал Ваня. — Забота должна быть ненавязчивой, нельзя ей душить, понимаешь? Тебе надо его любить, и все. А ломать под себя — это ни хуя не любовь. Это диагноз. Выпусти меня. Ваня ожидал новой вспышки злости, но Охра послушался и молча нажал кнопку — двери разблокировались. — Твой брат добрый, — сказал Ваня напоследок. — Это сразу видно. Если ты перестанешь быть таким козлиной, то, может, и отношения у вас наладятся. — И вышел из машины. Охра остался один. Он проводил Фаллена взглядом, мрачный, с клокочущей глухой обидой внутри. Надо любить, значит? Так он же любит. Как никого и никогда не любил, больше, чем Мирона, больше, чем Ромку. Охре были дороги все братья, но Ваня всегда был для него особенным, потому что Охра с детства смотрел в него как в свое отражение, и когда отражение вдруг развернулось и покинуло его, он почувствовал себя бесконечно одиноким и брошенным. Это не он был виноват в испортившихся отношениях. Это не он предпочел других людей своему близнецу. А со стороны вон оно как выглядит. Охра снова разозлился и ударил кулаком по рулю. Он не знал, как правильно показать свои чувства, а глупый Ванька не знал, как Охра, по мере взросления, ругая сам, защищал и выгораживал его перед Мироном. Например, когда Ванька, идиот, решил уйти из дома. *** Мирон хорошо помнил, как Ваня сбежал. Ушел без спросу, никому ничего не сказал. Мирон все службы поднял на ноги, искали три дня, совсем как Ромку, три долгих, страшных дня, с собаками, везде, и в центре, и в трущобах. Мирон извелся весь, тогда у него впервые заболело сердце. Особенно, когда на второй день позвонили из морга, куда доставили тело подростка, загнувшегося где-то от передозировки, и попросили приехать на опознание. Пацан был похож на брата, немудрено, что Мирона выдернули, но, слава всем богам, это был не Ваня. Ваньку, конечно, нашли живым, вытащили из какого-то притона, где он, паршивец, прятался, и страх за его жизнь сменился сначала облегчением, а потом — злостью. Чистой, незамутненной яростью. Маленький засранец, думал Мирон, меряя шагами кабинет, пока Ваньку везли домой. Расшибаешься ради него, ради всех них, а они… А он… Мирону было чертовски обидно. Он устал, он не помнил, когда последний раз нормально высыпался, что такое личная жизнь понятия не имел, заботился о своих, заменял младшим отца и мать, и всё, чего он хотел в ответ — хотя бы каплю благодарности. И если Ромка тогда ходил хвостиком и слушался, Охра искренне пытался помогать, пусть и лез иногда под руку с неуместным мнением, от Ваньки не было ничего, кроме бесконечных проблем. Постоянно. Мирон терпел, говорил, объяснял, раз за разом, не повышая голоса, строго-настрого запретил горячему, скорому на расправу Охре трогать Ваньку, надеясь, что он перебесится и поймет, тоже станет опорой, но побег был последней каплей. Последней. Надо было его наказать, да так, что бы на всю жизнь запомнил. Может, зря Мирон все спускал и прощал, надо было спрашивать по полной за каждый проступок. Не пришлось бы эти три дня сходить с ума от беспокойства. Охра все это время сидел в уголке, на кожаном черном диване и смотрел на кипящего от гнева брата почти испуганно. Никогда он раньше не видел Мирона таким . — Мирон, — позвал, осторожно, явно боясь навлечь гнев и на себя. Мирон еле удержался, чтобы не рявкнуть в ответ. Заставил себя немного успокоиться титаническим усилием и спросил: — Что, Жень? Охра покусал губу. Вид у него был непривычно несчастный. Он старался походить на Мирона, старался контролировать эмоции внешне, но сейчас у него это выходило плохо. — Мирон, что ты… что ты будешь делать? С Ванькой? — Накажу. Я, Жень, был слишком добр к нему. Надо наказать. Мирон не удивился бы ни удовлетворению, ни злорадству — близнецы последнее время совсем не ладили, но у Охры вдруг задрожали губы. — Как? — почти шепотом спросил он, краснея от волнения. — Так, как никогда до этого не наказывал. Веришь, Жень, хочется отпиздить, чтоб сидеть потом не мог. Мирон ожидал чего угодно, но только не слез, брызнувших из светлых глаз Охры. — Это я виноват, я его довел и он сбежал! Не надо его бить! Мирон! Лучше меня наказывай! — быстро заговорил он, захлебываясь и, совсем как брат, глотая “р”. Женька, в отличие от Вани, давно избавился от картавости и проскальзывала она у него в речи только когда он был совсем выбит из колеи. Как сейчас. Мирон знатно охуел. Это был первый и единственный раз, когда уже почти взрослый Охра расплакался при нем и встал на защиту своего близнеца. То ли он действительно чувствовал себя виноватым, то ли… С детства проскальзывало у него в отношении к Ваньке что-то такое, собственническое. Впрочем, неважно. Ване они об этом рассказывать не стали — Охра, успокоившись, попросил. Наказание ограничилось домашним арестом — у Мирона просто рука на этого балбеса не поднялась. А на Ромку чуть было не поднялась, хорошо хоть, близнецы за него вступились. Эти три дня, что его искали, ярко, живо напомнили Мирону события минувших дней, но потом, успокоившись и обдумав все, он вызвал к себе Ромку и долго расспрашивал его об увиденном, а тот с жаром делился своими переживаниями. *** Собачьи бои проходили в душном полуподвальном помещении. Степа, во избежании новой драки, Ромке высохшую одежду надевать запретил и выдал свою, на время. — Любопытство тебя погубит, — сказал он, когда Ромка попросил взять его с собой, но согласился. Говоря прямо, Степой тоже двигало любопытство. Он изредка пересекался с туристами, но с жителями верхушки никогда ранее не общался и теперь ему очень хотелось порасспросить Ромку, но он не решался, боясь выставить себя дураком. К счастью, Ромке задавать вопросы не требовалось. Успокоившись, поев и немного освоившись, он и сам, без подсказок начал говорить, рассказывая о том и об этом. Степе в ответ поделиться было нечем. Ну, о чем он мог поведать? О том, что из пятнадцати его одноклассников только четверо завели семью и кое-как пытались жить по-человечески, а остальные кто спился, кто сторчался? О том, что здесь, в трущобах, бутылка водки стоит дешевле, чем учебник для ребенка? О том, что его, Степину, подругу изнасиловали на днях, когда она возвращалась вечером домой, а в полиции, ее обсмеяли и послали? Степа смотрел на весело болтающего Ромку и как никогда остро чувствовал себя ничтожеством, по недосмотру властей все еще копошившимся у подножия старинного, прекрасного города. Горло сжала горькая, детская какая-то обида. Почему, почему одни получают все, а другие — ничего? У Степы не было ни безбедной, безопасной жизни, ни хороших воспоминаний из детства, ни каких-либо перспектив. Только сторчаться или спиться. Как всем. Степа, насмотревшийся в свое время на пьющего до свинячьего состояния отца, зарекался, пока не подрос, не попробовал и не понял: бухого его немного отпускает. Будто на пару часов разжимается тугая пружина внутри. Степа знал — до добра это не доведет, но какая, собственно, разница? Он научился давить все свои амбиции и мечты, научился плыть по течению и радоваться хотя бы тому, что какая-никакая еда на столе была и крыша над головой почти не протекала. Ромка все испортил. Появился внезапно, свалился на голову, слишком живой, слишком яркий, как лучик света, режущий глаза, когда резко раздвигаешь шторы. У него были все шансы на нормальную, чистую жизнь. Да, у него тоже не было родителей, только он своих наверняка любил и горевал по ним, а Степа своих старался вспоминать как можно реже. Единственным светлым пятнышком в беспросветном мраке его жизни был дед, и тот не родной — отчим матери. Он к Степе относился по-человечески, заботился как мог, прятал у себя, когда отец напивался, Степа любил его безмерно, но и того счастья хватило ненадолго — пьяные подростки в один из дней избили деда до полусмерти и отняли пенсию. Степе тогда было девять. Он как мог выхаживал деда, приносил ему еду, заботился, но долго дед после того случая не прожил, умер через полгода. Степа единственный горевал. Ромка глазел на все вокруг, разве что рот не разинув, и Степа толкнул его локтем. — Лицо попроще сделай, — зло приказал он и тут же ему стало стыдно за эту злость. Ну не виноват же конкретно Ромка в его, Степиных, бедах. Никто не выбирает, в какой семье родиться. Ромка кивнул и прикусил губу, попытался состроить лицо “попроще”. Вид у него был глуповатый. — Идем, держись рядом, — Степа дернул его за рукав, снова привлекая внимание, и принялся протискиваться ближе к месту действа. Представляло оно собой большой вольер, с двумя входами: из каждого выпускали по собаке. Люди вокруг шумели и пили. Были веселы, и Рома тоже повеселел, да не надолго, потому что Степа подтолкнул его к самому вольеру, и Ромка увидел бой. Степа думал, что немного позлорадствует, когда этот холеный мажор увидит, как у них тут развлекаются и зарабатывают деньги, но злорадство ушло, оставив одно только сочувствие. Ромка смотрел на действо, развернувшееся в клетке, абсолютно белый, застывший, и Степа пожалел, что поддался на уговоры и вообще его сюда привел. В нос ударил запах первой крови, псы рычали и рвали друг друга, люди орали. Степа дернул Ромку за рукав, а потом схватил за плечи, силой разворачивая от вольера и удерживая так. — Хватит, — сказал он. — Ром, не смотри, пойдем отсюда, Олег без меня тут разберется, — и потащил Ромку за собой, сжав его ледяную, мокрую от пота ладонь. Рома пару раз пытался оглянуться, но Степа дергал его за плечо, разворачивая и не давая смотреть. Ромка не проронил ни слова, пока они пробивались к выходу и на улице, пока шли назад, к Степиному дому, тоже молчал. — Ром, — позвал Степа. Тот посмотрел на него. В глазах у него будто застыл ужас. — Они дикие. Лучше пусть в вольере друг друга рвут, чем людей на улицах. Ромка кивнул. Сглотнул с трудом. — Только так можно заработать, — Степе тяжело, противно было оправдываться, но слова сами просились на язык, он не мог молчать. — Бои. Или гор толкать. Я не могу. Не хочу продавать эту дрянь. Лучше собаки. Понимаешь? Рома уставился на него. — Дрянь? Я думал, он довольно безобидный. Мне старший брат запрещал его принимать и я слушался, но у меня почти все друзья принимают иногда. Он же легальный, как успокоительное... Степа рассмеялся. Он закрыл лицо руками, плечи его вздрагивали. — Безо… безобидный?! — у него даже слезы на глазах выступили. Ну как, как можно быть настолько наивным, в какой же изоляции Ромку всю жизнь держали, что он считает безобидным гор. — Боже, Ром, ты просто… Я не знаю. Гор отупляет. Отнимает все желания и вызывает привыкание чуть не с первой дорожки. И вот ты уже ничего, ничего не хочешь. Только лежать и втыкать в потолок. Нет желаний, нет стремлений, нет мыслей. Ничего. Он делает тебя овощем. А потом убивает. Если хороший — медленно и незаметно. Если хуевый, как у нас тут, то довольно быстро и болезненно. Но не принимать не можешь. Долбишь, пока не сдохнешь. Ничего ты не знаешь, Ром, тебе, я смотрю, лгали всю твою жизнь и ты даже на двадцать процентов не представляешь, насколько ужасная на самом деле реальность. — Тогда расскажи, — Рома не попросил, а потребовал. — Я сюда ведь для этого и пришел. Степа покачал головой и печально улыбнулся. — Бесполезно рассказывать, — сказал он. — Лучше я покажу.