Бывших вожаков не бывает.

В этом приюте для слепых детей-инвалидов плохо подметенная дорожка тоже утопает в разлапистых деревьях. И до боли напоминает о Доме. Только таких дубов там не росло. И, может, не погиб ни один Выпуск. Еще. Во всяком случае, собирая информацию, Черный об этом детдоме ничего такого не нашел. А в глубине сада утопает трехэтажное серое здание… Черный замер у самой ограды, едва перешагнув. Возникло ощущение, что за плечами его – снова мелкого пацана – возвышается дядя. Перекрывает путь назад. Хоть это было и не в Доме, а раньше. В Дом Белобрысого везли уже равнодушные сотрудники опеки с одинаковыми выражениями лиц. Действующие «в интересах ребенка-сироты». Но дорожка вновь вьется между тронутыми первым золотом мягко шелестящими деревьями. А впереди запросто ждет Гном – прежний директор, что был, наверное, лучше Акулы, но Черный этого не понял. А сначала был еще кто-то – еще до серого Дома, но упорно не вспоминаются ни здания, ни лица, ни голоса. Черный как сейчас помнил Волка. Но не воспитателей из самого первого детдома. Забыть бы всё вообще. Вычеркнуть, выжечь каленым железом из памяти все эти годы. Особенно Спортсмена и Хламовник. Дубовая аллея завершилась раньше, чем Черный ожидал. Всё же ноги взрослого много длиннее детских. Он пришел. И лучше бы все воспитанники были сейчас на занятиях, в общих спальнях или где там они еще могут находиться… содержаться? Потому что Черный не выдержит зрелища еще и их. Как и всего того, что легко прочтет в слишком взрослых глазах. С таким же успехом можно смотреться в десятки зеркал. И некуда отвести взгляд. Лучше было подстеречь Сфинкса где-нибудь в другом месте. Ощущение, что он и работу себе выбрал как раз такую, чтобы посильнее задеть Черного. Чтобы тому труднее было до него добраться. Больнее. Будто бывший Кузнечик всё еще не покончил с местью врагу детских лет. Поворачивать поздно – крепкие с виду дубы предали, как все прочие деревья и кусты – в детдомовском и Домовском детстве. Оборвали бесконечный ряд и вывели прямо к белоснежному зданию. Все-таки не серому. Не успело выцвести. Зрение Черного за годы после Выпуска еще ослабело, но детей он заметил сразу. Стайку мальчишек – долговязых и мелких, тощих и не очень. Окруживших одного взрослого, как доверчивые цыплята – наседку. Или бродячие котята – взрослого дворового кота. А краем глаза - в их слепых глазах бесконечное, дружное и отчаянное: «Я! Взгляни на меня! Я – важнее остальных! У меня ведь больше никого нет…» Только кроме взглядов они и сами жмутся поближе. Ведь у слепых вместо глаз – уши и руки. Зачем Сфинкс выбрал именно такой интернат? В память о слепом лучшем друге, больше десяти лет назад сожранном серым Домом? Или только тут была свободная вакансия? Много ли приютов, детдомов, Домов и прочих детских тюрем примут на работу безрукого инвалида, хоть с каким «отличием» он закончил свой универ? Мысль пришла – и рассеялась. Опала – как осенние листья с дубов. Точно ли промчались вскачь все эти годы? Или среди этих неприкаянных, ненужных своей родне, одиноких мальчишек и сейчас можно разглядеть одного - до боли знакомого, светловолосого, повыше и покрепче прочих, чуть постарше большинства? Только на сей раз у взрослого вместо обеих рук – протезы, а у детей нет зрения. У всех, а не у одного. - И как ему это удается? – чуть завистливо вздохнул один из двух взрослых в стороне. Свободных и ненужных. Черный их даже заметил не сразу. Будто какие-то бесполезные предметы. А дети не видят вообще. У них же нет зрения – только руки. А прикасаться к этим что-то, видимо, не хочется. Второй воспитатель лишь пожал плечами. С явным равнодушием. Ему эти дети нужны не больше, чем он им. Просто не нашлось другой работы. Просто не взяли на место получше… Это уже слишком. Черный развернулся и бросился прочь. Сначала – быстрым шагом, почти бегом. Потом – помчался со всех ног, будто за ним гнались. Всей шайкой Волка – еще в первом детдоме. Мчался - пока не оказался у самого забора, не вцепился в нее изо всех сил. Давно взрослыми крепкими руками. И даже в ограду лицом не уткнешься. За две трети жизни Черный ее перерос. Это ничего – может, дубы скроют? Как когда-то клены - в далеком, но вдруг нагнавшем детстве. А дети далеко – они все возле Сфинкса. И ничего не видят, кроме одного-единственного света в окошке. Лысого такого, безрукого. В смешной красной шапке, явно связанной слепыми, неловкими руками. И взрослые далеко – они молча злятся и завидуют. У них есть глаза, но они не видят даже этих детей. Никто не заметит и не услышит, как ревет взрослый, здоровенный мужик под тридцатник. Будто Лось в последний раз мелькнул перед ним светлой, давно ушедшей тенью – в своем любимом воспитаннике. Будто Черный снова всё потерял – еще раз. И теперь уже - навсегда. Ничего не вернешь. - Черный. Окликнули негромко, но замолк он разом. Будто горло перекрыли. Или от души врезали под дых. - Скажешь кому-нибудь – убью! – хмуро ответил, выпрямляясь тот, кого Лось так и не выделил никогда. – И какой я тебе уже, к чертям собачьим, Черный? У меня человеческое имя есть. В паспорте. И в водительских правах. Ты еще Спортсмена вспомни. Или Белобрысого.