***
Через месяц (или двадцать шесть дней, если совсем точно) Гермиона получает колдографию. На ней Пэнси ухмыляется на фоне Башни Белеш. На солнце у неё узкие-узкие зрачки и особенно заметные черные стрелки; она кажется готической статуей в мире португальского солнца. Гермиона улыбается. Она немного завидует тому, какой свободной кажется Пэнси в своих странствиях, какой необременённой в сравнении с Гермионой, которая выполняет поручения Министерства в душном кабинете. Это не выглядит, как жизнь героя. Гермиона знает, что ей не хватает чего-то. Она никак не может уловить чего.***
Гермиона пробует ходить на свидания. Может, не так часто, как советует Джинни, но достаточно, чтобы разочароваться. В себе. В первую очередь, в себе. Она пытается делать всё правильно, но правильно не выходит, и она не чувствует ничего кроме пустоты, когда улыбается очередному славному парню. Гермиона, как утопающий за соломинку, хватается за предложение Пэнси встретиться. Отменяет все свои дела, освобождает время и слишком ждёт (детка, не анализируй, только не пытайся понять). Она нервно постукивает пальцами по столешнице, когда Пэнс проскальзывает на стул напротив. Дыхание сбивается на долгие минуты от того, как Пэнс близко. Не на колдографии. Не в скупых строчках открытки. Она здесь. — Я удивлена, что ты написала. — Блейз хочет, чтобы мы общались с друзьями его будущей жены. Но это не ответ. Они обе это знают.***
— Я завидую твоей свободе. — Это не свобода. Это попытка сбежать. — От чего ты бежишь? — Разве ты не знаешь, самая умная девочка курса? Как и все мы — от себя.***
Пэнси появляется в Лондоне на пару дней. Иногда она пропадает на месяцы, иногда — на недели, и каждый раз Гермионе сложнее ждать. Будто её хваленное терпение вдруг испаряется — и она томится от встречи до встречи, вздрагивает, когда видит новое письмо. Свадьба Джинни и Блейза выпадает на апрель; удивительно, как им удается примирить родню менее, чем за вечность. Гермиона выбирает кружевное платье цвета шампань; позволяет волосам рассыпаться ворохом по плечам и подводит губы розовой помадой. Всё это меркнет с тем, что Пэнси надевает брючный костюм, который сидит на ней слишком хорошо, и тянет ладонь. — Будешь моей парой на этот вечер, Грейнджер? Не думаю, что я выдержу этот сиропный вечер одна. — Раз уж ты так мило просишь....
Они не плачут; но Гермиона смотрит, как Джинни и Блейз произносят клятвы, как они счастливо улыбаются, глядя никуда, кроме друг друга, и осознает, что в мире есть любовь — и она свершается прямо перед ними. Может, Пэнс думает то же самое — она смотрит на пару, задумчиво прикусив губу и замерев на своём месте. Она выглядит слегка печальной, слегка мечтательной. Она говорит тост, который звучит саркастично, но при этом вызывает улыбки у гостей, и обнимает Блейза, а после и Джинни. У Гермионы внутри тепло от одной этой картины, от того, что они больше не незнакомцы. И уж тем более не враги. Почему-то она не хочет думать, что они просто друзья. Пэнси приглашает её танцевать, только когда звучит медленная композиция, а вокруг летают искры заклинаний — как крохотные сверчки. Она аккуратно ведет, положив Гермионе на талию ладонь. — Ты чудесно выглядишь, Грейнджер, кто бы мог подумать. — Ты можешь просто сказать комплимент, Пэнс. Она усмехается; глаза блестят то ли от эля, то ли от волшебства, которое их окружает. — Какой в этом интерес? К тому же... ты же не хочешь меня поменять? — Ни за что. В этом что-то большее, тайный смысл. Пэнси кивает и губами почти что касается её виска, спрашивая: — Не хочешь на выходные со мной в Прагу? Обещаю вести себя прилежно. Гермиона тихо смеётся — это так в её стиле не задавать вопросы прямо. Так по-слизерински. И почему-то совсем не злит. — Если ты просишь.