Язык цветов

      Большие бутоны магнолии цвета розовой фуксии с белыми кромками лепестков украшали все окружающее пространство своей необыкновенной красотой. Май почти закончился, так и не показав жителям большого города присущую ему капель. Весна в этот раз выдалась какой-то резкой, ее будто кидало из крайности в крайность: то лютый холод и снег, то невыносимая жара, то мрачный дождь, то сказочно-прекрасная погода. Сегодня, кстати, один из этих самых прекрасных дней, когда теплые солнечные лучи пробиваются сквозь листья деревьев, создавая театр теней на асфальте, легкий ветерок освежает разум и бодрит, а все вокруг цветет.       Прошло чуть больше двух месяцев с тех пор, как маленькие цветочки бузины дали начало тесному и теплому общению двух связанных самой судьбой людей. У них уже даже вошло в привычку начинать утро с цветущих на запястье бутонов абецедария.       За все это время они неплохо узнали друг друга и стали, что называется, душа в душу. Символом их общения с недавних пор являются бело-красные розы, означающие единство. Их художник часто изображал на своих новых картинах, дополняя букеты листьями мелиссы, как бы показывая ими то, что, наконец, нашел так необходимое ему взаимопонимание. Помимо того, в его работах часто можно было увидеть цветы груши, обозначающие рождение крепкой дружбы, которую он очень ценил, на что указывали вставки в них веток душистой резеды. Пожалуй, Инк еще никогда и нигде не рисовал ландыши, но после знакомства с Эррором эти цветы доверия и надежности даже не успевали пропадать с ключиц двоих юношей, ведь художник всегда успевал их подрисовывать, не позволяя им бесследно исчезать.       Инка вдохновлял его соулмейт, он стал для него своеобразной музой, опорой и поддержкой. Эррор же, в свою очередь, выражал искреннее восхищение художником и старался всячески помогать тому на духовном уровне. Вдохновитель даже завел тетрадь, в которой растолковывал цветочный язык Инка. В ней каждый день появлялись новые записи. При том в таких количествах, что она оказалась исписанной толкованиями от корки до корки уже спустя месяц общения, из-за чего пришлось завести еще одну тетрадь, а потом и еще одну. Надо же, одним цветком, оказывается, можно высказать гораздо больше, чем словами.       Они оба изменились за все время общения друг с другом. Эррор стал более открытым благодаря Инку, он постепенно успешно осваивал все уроки из книг серии: «Основы общения», «Мастерство и секреты общения с людьми» и «Как побороть в себе страхи». Юноша даже обратился к психологу, который помогал ему в борьбе с социофобией. Наверное, если бы не Инк, он ни за что бы не обратился к кому-то за помощью. Но художник всегда поддерживал своего соулмейта во всех начинаниях, вследствие чего Эррор переступил через себя и пошел на контакт с другими. Все еще с огромным трудом, по-прежнему не расширяя свой круг общения дальше Инка и психолога, но он стремительно шел к успеху, к достижению поставленной цели — избавиться от своих фобий или, как минимум, уменьшить их. Вообще, то, что юноша начал контактировать не только с Инком — уже очень большой прогресс.       Сам Инк стал более воодушевленным, он постоянно рисовал и создавал новые мелодии, но несмотря на это он с каждым днем вызывал все большее беспокойство. Как у окружающих, так и у Эррора. Тревога в душе художника чувствовалась всегда и во всем — в сообщениях, в улыбке, в музыке, в картинах, в цветах на руках. И это трудно было не заметить, особенно Эррору. Ведь он, пусть и не видел Инка вживую, но его взору было открыто больше, чем всем остальным. Он чувствовал угнетенное состояние творца, даже когда тот всеми силами старался его скрыть. Эррор много раз пытался вытянуть художника из этого апатичного состояния, выражая всеми возможными способами свою поддержку, но результата почти не было. Да, Инк отвлекался от травящих его душу проблем, но ненадолго. Подавленность к нему довольно быстро возвращалась.       Они ежедневно списывались и каждый раз их диалоги все больше заходили в тупик. Прежняя безмятежность испарилась, а ее место заняла какая-то тоска. Конечно, их разговоры по-прежнему вызывали на их лицах улыбку, но не такую, как раньше. В ней отчетливо были видны душевные терзания, а былое счастье от общения превратилось в обычную необходимость переговорить, излить душу и немного успокоиться. «Прошло уже больше трех месяцев, а мой друг по-прежнему в реанимации. Врачи молчат в тряпочку. Эрри, за что ему это?» «Знаешь, я где-то слышал, что лучшим людям достается самая тяжелая судьба, которая и делает их лучшими.» «Я сегодня приходил к нему. Меня не впустили в палату. Впервые за все это время. Не хочу думать о плохом, но, кажется, все идет к…» «Инк, успокойся. Все будет в порядке, помнишь, что я тебе говорил? Не теряй надежды.» «Я не могу больше. На что надеяться, когда надеяться уже не на что? Помнишь, я как-то тебе рассказывал про нашего общего друга? Он перестал поддерживать со мной связь, избегает меня и часто просто проходит мимо…» «Прости, я не разбираюсь в людских отношениях, но у него наверняка есть какие-то свои причины так поступать с тобой. Не бери это на свой счет, пожалей себя хоть немного, прошу.» «Эррор, я не могу так больше…» «Не позволяй птицемлечнику вянуть. Даже если исход будет плохим — все к лучшему. Во всяком случае, я с тобой, что бы ни случилось.»       После этого короткого диалога Инк на какое-то время прекратил общение с Эррором, из-за чего тот не находил себе места. Лишь ландыши на ключицах говорили о том, что художник все еще с ним. Изо дня в день Эррор, не переставая, рисовал цветы бузины, он каждый день писал Инку сообщения, выражая свою поддержку, но ответа так и не получал.       Однажды пасмурным летним утром на запястье расцвели не привычные цветы абецедария, а темно-синие, почти черные анемоны.       С большим волнением и страхом темноволосый юноша взял в руки телефон и зашел в телефонную книгу, в которой был один единственный контакт. Контакт Инка. Дрожащими пальцами он нажал на кнопку вызова и принялся ждать дозвона, при этом разрываясь от страха. Но нет, сейчас этот страх был вызван не тем, что он еще никогда и никому не звонил. Он был вызван изливающимся наружу беспокойством за художника.       Гудок, второй, третий… Дозвонился. Инк взял трубку, но в ней не было ничего, кроме молчания. С большим трудом Эррор, запинаясь, выдавил из себя первые произнесенные вслух слова Инку.       — Знаешь, многие народы верят, что гортензия способна отгонять болезни и несчастья. — Его голос был тихим, но очень мягким, как бы заботливым. Цветы гортензии несут весьма двоякий смысл. С одной стороны, они выражают холодность, безразличие, бездушие, бессердечность, а с другой говорят: «Вспомни обо мне». Скромно, искренне, аккуратно. Именно так, как это сейчас делал Эррор.       — Эрри… Я… Всегда думаю о тебе. Если бы я мог, то нарисовал бы сейчас розовую гвоздику… — Раздался на другом конце мобильной связи бархатный голос художника. Он был изящным, заставляющим душу трепетать, а сердце бешено биться. Даже звуки флейты, создаваемые Инком, не шли ни в какое сравнение с красотой его голоса.       Эх, розовая гвоздика… Он всегда за все благодарен, даже когда благодарить не за что. В этом весь Инк. Весьма тонкая, чувственная и ранимая натура. Хоть он и не показывает этого, но, наверное, даже если быть лишенным зрения и слуха — все равно это можно почувствовать.       — Если бы мог? Что случилось? — Эррор и без того был сильно взволнован, а сейчас и говорить нечего — слишком велико напряжение.       — Не беспокойся обо мне, все в порядке. — Пропадает на долгое время, на сообщения не отвечает, рисует анемоны и говорит, что все в порядке. Нет, ну не глупый ли человек? Хотя, все люди по-своему глупы. А ведь за него переживает один юноша, который ночами не спит и ждет хоть каких-то ответов на волнующие его вопросы.       — Инк… Я слишком хорошо тебя знаю и, пусть слышу тебя впервые, но чувствую в твоем голосе дрожь. Не пытайся убедить меня в том, что у тебя все в порядке.       — Спасибо тебе за то, что поддерживаешь меня. Но это не стоит твоего внимания, я не хочу беспокоить тебя своими проблемами. — Тихий, даже какой-то подавленный голос Инка больно бил по чувствам Эррора. Тем более, учитывая то, какие слова были произнесены этим голосом.       — Да как ты не понимаешь, что я волнуюсь за тебя. Мне известно значение анемонов, не пытайся скрывать. Расскажи мне, что с тобой? Прошу… — И вновь душераздирающее молчание. Прежде чем в трубке послышался тяжелый выдох с последовавшим после него ответом, прошло несколько минут. Несколько минут тишины.       — Эх… Ну, в общем, у меня на нервной почве здоровье немного пошатнулось. Я сейчас в больнице, отрезан от остального мира. И… Я сейчас там же, где лежит мой друг… Это… — В трубке снова застыло гробовое молчание, были слышны лишь тяжелые вздохи, через которые очень четко чувствовалась дрожь, охватившая Инка с головы до ног.       — Инк? — Но тот не проронил ни слова, сохраняя молчание. — Не нервничай. Скажи, где ты сейчас, я… Приеду к тебе.       — Нет, Эррор, не надо. Я не хочу, чтобы ты видел меня в таком состоянии. Тем более в первую нашу встречу.       — А я не хочу, чтобы ты продолжал изводить себя.       Инк стоял с телефонной трубкой в руках около окна и наблюдал за тем, как солнце начинает пробиваться из-за темных туч. Создавалась весьма живописная картина. Дрожь стала слабее, а голос увереннее.       — Давай так, обещаю, что не буду изводить себя, а потом, когда я буду в норме… Мы увидимся. — На лице белесого юноши появилась грустная улыбка. Он положил одну руку на поверхность стекла и приблизился ближе к окну, будто за ним стоял тот, с кем он говорит. — Забавно, раньше ты просил у меня время, оттягивая встречу, а теперь ровно то же самое делаю я.       — Эх, есть такое, да. Во всяком случае, знай, я всегда с тобой. Пусть и пока только мысленно.       — Я знаю… Знаю… Спасибо… — Напряженность будто испарилась, дрожь полностью исчезла, а художнику вновь полегчало. — Эрри?       — Да?       — Поговоришь со мной еще?       — Конечно, об этом даже просить не нужно.       — У тебя такой приятный голос, никогда не задумывался о том, чтобы начать петь? Я бы подыграл тебе.       От такого заявления Эррор буквально залился краской и начал второпях отнекиваться.       — Нет-нет, что ты, я даже не умею петь, о чем тут думать? А вот у тебя… — Сбавив темп, расслабленно произнес он. — У тебя просто прекрасный голос, ничто не идет с ним в сравнение. Я бы послушал что-нибудь в твоем исполнении.       — Ох, правда? — Польщенно проговорил в трубку Инк, не отрываясь от любования пейзажами за окном.       — Да.       — Но я тоже не умею петь, хотя, мне кажется… — Внезапно художник смолк, что вновь взволновало Эррора.       — Инк?       — А? — Как ни в чем не бывало, отозвался он. — О чем мы только что говорили?       — Надо же, и правда беспамятный. — Программист издал легкий смешок. — Я думал, что ты шутишь так, говоря, что у тебя память, как у рыбки. А ты, оказывается, и правда рыбья башка.       — Эй! — Из телефонной трубки вырвалось легкое возмущение, которое сразу же сменилось восхищенным оханьем. Художник часто страдал от того, что мог резко забыть что-то. Будь то диалоги, события, свое местоположение — все это просто вылетало из головы, оставляя Инка в каком-то растерянном состоянии. Поэтому он делал различные пометки на себе, в блокноте, на шарфе — где угодно, чтобы в случае чего вспомнить то, что забыл.       — Ты чего?       — Да так, вид из окна красивый.       — Хм? — Эррор подошел к окну и выглянул в него. Темные тучи охватили все небо, но сквозь них упорно просачивались солнечные лучи, озаряя своим светом все окружающее пространство. Юноша подметил, что вид весьма контрастный и завораживающий. — Действительно, красивый… — Взгляд Эррора вдруг застыл на чем-то еще более прекрасном и чарующем. — Инк, ты видишь это?       — Что?       — Радуга…       На фоне темно-серых туч красовалась яркая дуга, охватывающая половину небосклона. Множество цветов, казалось, переливалось на небе, создавая очаровательный вид. Эта радуга была как луч надежды в омуте безысходности.       — Ох, и правда. — Зачарованным тоном произнес художник. — Это так прекрасно.       — Знаешь, а я люблю радугу. Она прямо как подснежники в начале весны…       — Ах, это такая отсылка? — Усмехнулся Инк, на что Эррор как-то загадочно ответил:       — Может быть. Все может быть…       Еще неделю они так беззаботно общались. То списываясь, то созваниваясь. Инк шел на поправку. По его здоровью сильно ударило переутомление, поэтому такой недельный отдых положительно сказался на его самочувствии. Только вот он изо дня в день напряженно выглядывал из палаты, смотря на дверь соседней. В ней лежит Блу.       В последние дни врачи стали подозрительно часто копошиться около той палаты. Туда то и дело заходили медсестры, принося какую-то новую аппаратуру, к которой, судя по всему, подключали маленького жизнерадостного друга художника. Инку даже стало как-то не по себе. Он понятия не имеет, что сейчас с его другом, но при этом умудряется улыбаться и наслаждаться чем-то. Конечно, он прекрасно понимает, что в любой ситуации необходимо жить дальше, но его изнутри прожигала вина. Он корил себя за то, что не может ничем помочь Блу. Он не мог смириться с мыслью о том, что пока тот лежит в реанимации, он живет обычной жизнью, не лишенной мелких радостей.       По ночам Инк тайком выходил из своей палаты, подходя к дверям соседней. Она была всегда закрыта на замок, но рядом было окно. Сквозь полуприкрытые жалюзи художник видел его — прикованного к кровати и окруженного множеством капельниц и различной медицинской аппаратуры. Кардиомонитор благополучно пикал каждые несколько секунд, показывая, что сердцебиение Блу в норме. Этот звук Инк постоянно слышал в своей голове, даже несмотря на то, что нужно было постараться, чтобы расслышать его, даже стоя впритык к двери палаты. Пожалуй, только эти звуки и успокаивали его, говорили, что он жив, что с ним все будет хорошо.       Сегодня хорошая погода. Цветы магнолии стучат в окно из-за легкого ветерка на улице, а на небе ни единого облачка. Немного поговорив с Эррором, Инк собрал вещи и принялся ждать справку о выписке из больницы. В процессе ожидания он вновь подошел к окну и принялся любоваться открывающимися пейзажами. В больничном городке было довольно красиво. Множество цветущих кустарников и цветов, лавочки, тропинки из камней и маленькое искусственное озеро, окруженное плакучими ивами. Эх, глупые-глупые люди. Сажать деревья, олицетворяющие отвергнутую любовь, в месте, где людям необходима поддержка и надежда — очень неблагоразумно. Посоветовались бы хоть с теми, кто разбирается в языке природы.       Вот и справка готова. Врач зашел в палату и начал говорить какие-то рекомендации по реабилитации после перенесенной болезни. Кажется, переутомление вылилось в какие-то осложнения. Но сейчас Инку не было никакого дела до его слов. Он внимательно смотрел за копошащимися у соседней палаты медсестрами. Врач сунул справку в руку Инку и проводил его из палаты, но художник не отрывал взгляд от бегающего туда-сюда медицинского персонала. Плохое предчувствие. Очень плохое. За всю эту неделю тут не было настолько большой активности около Блу.       Дверь в палату вдруг открылась, и Инк будто выпал из реальности, безжизненным взглядом смотря на открывшийся его взору кардиомонитор. Противный писк резал уши, а ровная полоса на экране аппарата больно била по глазам. Это не может быть то, о чем он думает. Не может.       — Блу…       Люди вокруг проносились мимо, в палату то и дело забегали медсестры и медбратья. Туда привезли дефибриллятор.       — Раз, два, три, разряд. — Противный писк не прекращал резать уши.       — Еще раз! — Трехсекундная пауза. — Разряд! — Тишина, которую быстро оборвал этот отвратительный писк.       Перед глазами Инка все поплыло, тело охватила сильная дрожь. Он был даже не в состоянии пошевелиться, ожидая конца процедуры. Дверь в палату уже была закрыта, но он отчетливо слышал все, что там происходило. Снова разряд… И давящая на уши тишина, сопровождаемая рождающимися где-то в голове звуками остановившегося сердца. Внутри что-то сжалось, а душу будто разорвали на части, оставляя лишь ее острые осколки, больно впивающиеся в грудную клетку. Врачи молча вышли из палаты, и Инк увидел, как голову его маленькой звездочки закрывают белой тканью.       Пустота и жгучая боль бушевали в душе художника, он упал на колени. К нему сразу же подбежала медсестра и, подхватив его, спросила, все ли в порядке. Но он не слышал ее, он даже не заметил, как она подошла, как она коснулась его, как вокруг них столпился народ, с противным любопытством наблюдающий за происходящим и о чем-то перешептывающийся. Ему было не до этого, его охватил самый что ни на есть настоящий шок. Для него уже не существовало время и пространство, для него не было реальным все, что происходило вокруг. Оно не имело значения. Но одна фраза все-таки достигла его ушей. Эта фраза стала для него роковой.       — Блу Свап, девятнадцать лет, остановка сердца, не выдержало. — Проговорил кому-то врач. Со стороны послышался нервный, даже какой-то безумный смешок.       — Это все просто сон. Просто плохой сон. Инк, мало ли ты таких снов видел? Скоро ты проснешься, поговоришь с Эррором, он тебя успокоит и все снова будет нормально. — Продолжая стоять на коленях, говорил сам себе художник. — Ну же, Инк, это же просто не может быть реальностью. Только не с ним. Только не с Блу. — В его голосе было столько отчаяния, что все вокруг замолкли, с жалостью и соболезнованием смотря на разбитого белесого юношу. Они все услышали его отчаянное бормотание, они все услышали о том, что только что умер молодой парень, оказавшийся важным человеком в жизни этого убитого горем художника, уже свернувшегося калачиком на полу. Он подрагивал, покачивался из стороны в сторону и, не моргая, смотрел в одну точку. Его зрачки даже не шевелились. Они будто застыли, делая взгляд Инка еще более пустым и безжизненным.       В тот день Инк пропал. Он не отвечал на сообщения и звонки, не рисовал ничего и не писал на руках. Пожалуй, о том, что он жив, говорили лишь неисчезающие с ключицы Эррора маленькие белые ландыши.