Чувства водных птиц

Освальд Кобблпот по-прежнему являлся к нему — во снах, в галлюцинациях, в алкогольных испарениях очередного бара на окраине Готэма, где он его, конечно же, уже никогда не встретит. Вот это «никогда» осознать было труднее всего — у Эдварда все еще не получалось, иначе бы таблетки уже давным-давно оказались бы попросту смыты в унитаз или трагично выброшены в воды, омывающие тот самый пирс. Нигма иногда приходил туда, подолгу стоял, продуваемый всеми ветрами, и до боли в глазах всматривался в мутно-зеленую воду, все еще надеясь… все еще боясь… Убить его было нужно, это было необходимо, это была честная и справедливая месть, но… Жить дальше, как теперь выяснил Эд, было чертовски мучительно, почти невозможно, и Эдвард отчаянно цеплялся за эту муку, потому что знал: когда он наконец перестанет страдать, Освальда в его жизни уже совсем не останется. Он убил лучшего друга, какой у него только мог быть, наставника, учителя, партнера, готового всегда поддержать советом или принести в гостиную зеленый чай. Он убил своего главного врага и отомстил за смерть любимой девушки — его второй и так бездарно потраченный шанс на то, чтобы стать счастливым. Он убил. Но почему тогда Эдварда все никак не покидала мысль, что в тот день на пирсе вместе с Пингвином умер и он сам? Он выпивает белую, продолговатую таблетку, чувствует горечь на языке и губах — и снова видит его. Все в том же черном пиджаке, насквозь мокром. С него на пол и диванную обивку капает вода, чуть ли не водопадом падает вниз, а за ухом как-то очень трогательно и сиротливо примостилась нить зеленых водорослей. Эдварду всего на мгновение кажется, что эти водоросли — всего лишь прядь волос, зачем-то выкрашенная в его, Загадочника, цвет. Зачем?.. — Здравствуй, Эд, — он улыбается насмешливо и широко, до ушей. А Нигма отчего-то вспоминает, что такая же широченная улыбка у него была, когда он много-много лет назад заявился в квартиру Эда, весь в перьях, с промытыми в Аркхеме мозгами. И даже тогда он был рад его видеть, был рад настолько, как никому прежде ни до, ни после него. Эд моргает. Хочет отвернуться, но не может заставить себя даже голову повернуть. И, в конце концов, это ведь просто невероятная глупость — снова и снова отравлять свой организм, чтобы только вернуть одну-единственную галлюцинацию — и отворачиваться от нее. Потому что смотреть слишком больно, а не смотреть невозможно. — Ты снова портишь мой диван, Освальд. Слезь. — Ну, вообще-то, диван мой, и… — тянет Освальд и все-таки встает с дивана, качающейся походкой ковыляет к креслу, за которым сидит Эдвард, и останавливается напротив. Так близко, что Эд чувствует запах йода, водорослей и рыбы, и от этого резкого аромата слезятся глаза и кружится голова. — Почему ты все еще живешь здесь, Э-эд? Освальд слишком близко. — Потому что когда-то здесь жил ты. — Но ты убил меня. Кажется, достаточно протянуть руку, чтобы почувствовать тепло его скользкой от воды кожи, чтобы почувствовать… его. Эдвард сжимает кулаки, сильно, до побелевших костяшек, и точно знает, что на ладонях потому останутся красные отметины от вонзившихся в кожу полукружий ногтей. Но лучше это, чем протягивать к нему руки и ощущать только пустоту там, где всего миг назад стоял Освальд. Опять. — Я скучаю по тебе, Освальд. Эд чувствует, как он тонет вместе с Освальдом — еще тогда, на том чертовом пирсе. Но почему-то продолжает дышать. Эдвард перестал искать наставников, уже не надеялся найти союзников, а друзья… они были ему не нужны, ведь его единственный близкий друг утонул с пулей в животе, а больше Эд и не искал никого. В его жизни теперь и так было излишне много разочарований. Сегодня Эд, как часто бывало в последнее время, возвращался из бара — да, в разгар буднего дня, и еще даже солнце не успело сесть. И возвращался он уже не в особняк Кобблпота… в бывший особняк Кобблпота… и даже не в свою старую квартиру. Теперь он жил в небольшой однокомнатной квартирке на окраинах Готэма. Зато с выходом на крышу, пусть Нигма и не представлял, для чего ему вообще могла понадобиться эта крыша. Он возвращался из бара, едва заметно шатаясь, а мысли уже привычно путались, и ноги вели его домой — окольными путями, потому что возвращаться домой Эдварду, в принципе, и не очень-то хотелось. Он не был сентиментальным, но называть это место домом все равно казалось как-то чересчур неправильно. Потому что дом у него уже был — с гостиной, диваном, камином и зеленым чаем в изящных фарфоровых чашках. И этого дома, как и его владельца, Эду по-прежнему все еще немного не хватало. На дороге перед ним, прямо посреди улицы застыл уже знакомый силуэт, вокруг которого само собой образовалось пустое пространство: люди предпочитали не подходить близко и огибали его по большой дуге. Эдвард тоже застыл, не веря своим глазам. Все тот же хохолок черных волос, хромая нога и сгорбленная спина. Но почему-то в этот раз не было ни падающей с пиджака воды, ни водорослей. Да и пиджака не было — вместо него всего лишь какая-то грязная роба, то ли тюремная, то ли больничная, и вся в пятнах крови. «Галлюцинация?» Но Эдвард сегодня еще не принимал ничего, кроме рома, чувствуя себя единственным оставшимся в живых пиратом, после того, как затонул весь его корабль вместе с капитаном. Пингвины ведь, как оказалось, тоже умели тонуть. От алкоголя, пусть и в таких количествах, Освальд обычно не приходил. Бывало, шептал что-то на ухо, виделся в сигаретном дыму — и пропадал в тот же миг. Освальд пялился на свое отражение в зеркале и, кажется, не замечал ничего и никого вокруг. И вот это уже было на него совершенно не похоже — Пингвин всегда славился своей наблюдательностью, граничащей с очевидной паранойей. — Освальд? — все-таки окликнул Эдвард свою персональную галлюцинацию. И плевать, что люди тоже будут странно на него коситься. Он не сошел с ума, он просто пьян и разбит, он просто все еще тонет там… И, возможно, все же чуть-чуть более сумасшедший, чем ему самому казалось раньше, потому что галлюцинация вдруг обернулась, посмотрела на него своими зелеными глазами-болотами и вдруг схватила его за руки, быстро и сбивчиво протараторив: — Меня зовут Эд, я не знаю, где я и как сюда попал. Помогите мне, пожалуйста! Кожа его не была влажной или скользкой от воды, и хватка оставалась, как и при жизни, твердой, как капкан. Эдвард чувствовал тепло чужих пальцев, сжимающих его собственные запястья… и думал о том, что для галлюцинации он выглядит сейчас слишком живым.