Чувства водных птиц

Незнакомец в нелепом зеленом костюме и слишком больших, круглых очках, смотрел на Эда так, будто призрака увидел. Впрочем, может, действительно увидел — Эд в этом уверен не был. Эд хватал его за руки, как утопающий хватается за соломинку посреди бушующей воды — отчаянно, изо всех сил и с осознанием того, что соломинка эта его уж точно не сможет спасти от бури, не защитит. Эд чувствовал шторм внутри себя, и это было странно, это было… необычно. Ведь он сохранял здравый рассудок, когда очнулся в том подозрительном подвале, когда обнаружил, что ничего не помнит и не способен нормально ходить, так, чтобы каждый шаг не отдавался болью в ноге. Он не паниковал даже тогда, когда впервые увидел свое отражение и понял, что весь заляпан чьей-то кровью — то ли своей, то ли чьей-либо еще. Он ничего не помнил. Он ничего не знал. Но он не боялся, он вообще почти ничего не чувствовал, кроме бесконечной, бесконечной боли. А стоило увидеть этого незнакомца в кричаще зеленом костюме — и будто плотину прорвало. Все тщательно сдерживаемые до этого эмоции разом хлынули наружу, рискуя утопить Эда окончательно, скрыть его с головой в штормовых волнах. И только один вопрос отчего-то не давал Эду утонуть окончательно, держал его на плаву, как эта пресловутая соломинка во время бури: — Кто такой Освальд? Руки незнакомца в его собственных руках слегка дрогнули, когда сам он в ответ спросил: — Почему ты называешь себя Эдом? — и посмотрел на него так… ищуще, непонимающе. Эд хотел бы знать ответ на его вопрос, потому что чувствовал, что этот ответ, возможно, спас бы их обоих. — Я не знаю, это единственное, что я… помню. Незнакомец долго, очень долго вглядывался в его лицо, по-прежнему не разрывая их почти случайное касание, и Эд все еще ощущал, как дрожат его холодные, едва влажные руки. Он почему-то подумал, что обычно у этого человека ладони, наверное, сухие и горячие, а пальцы — цепкие, как когти у орла или у совы. Или у ястреба. Эд не помнил, какая из этих птиц считается более хищной, но был уверен, что незнакомец, пусть и одетый в до нелепости забавный и блестящий изумрудный костюм, был бы хищной птицей — или что он по жизни хищник. — Амнезия? — задумчиво сам у себя спросил незнакомец. Его зрачки были чуть расширены, из-за чего радужка карих глаз казалась еще темнее, и сами глаза — какими-то гипнотизирующими, завораживающими. Эд не мог, да и не хотел, отводить от них взгляд. Это было слишком… красиво, а он хотел увидеть хоть что-то красивое, потому что пока не мог вспомнить ничего другого, что заставило бы его сердце биться сильнее. Сердце стучало, как бешеное, когда он смотрел в эти глаза — и не смотреть было поистине невозможно. — Как ты выжил, Освальд? — тихо спросил незнакомец, и Эд вздрогнул: вопрос прозвучал чересчур лично, почти интимно. И еще это значило, что Освальд, кем бы он ни был, мертв. Эд хотел сказать, что понятия не имеет, кто такой этот Освальд, как он выжил или как умер, и выжил ли вообще, но… Собеседник смотрел прямо на него — и спрашивал именно его. Спрашивал про него?.. — Освальд — это… я? — еще тише, почти беззвучно прошептал Эд. Это имя ему ничего не говорило и не вызывало никакого отклика в душе, в отличие от того имени, которое было у него сейчас. — Да, ты. — Я думал, что я — Эд. — Почему? — продолжал допытываться незнакомец, и Эд почувствовал, как возвращается уже почти привычное раздражение. Раздражение — не страх, не ужас и не паника, раздражение не желает тебя уничтожить. Оно просто есть, как часть будней, которые Эд не помнил, как часть его дыхания. И оно было слишком естественно, потому что этот незнакомец не понимал совершенно ничего, не видел очевидного за своими толстыми стеклами очков. Потому что Эд назвался Эдом — и это было единственное имя, которое он вспомнил, очнувшись в подвале, это было единственное имя, которое он почувствовал, что всем сердцем любит. А теперь его спрашивают, почему он назвался так, как назвался! Ну не глупость ли? Такая же глупость, как этот зеленый костюм или испачканная чьей-то кровью одежда, которая была на самом Эде. Эд почувствовал, как его снова накрывает волнами — еще чуть-чуть, и шторм обернется самой настоящей истерикой. Эд не был уверен, что когда-либо прежде чувствовал что-то подобное, хотя, возможно, он и ошибался. Даже наверняка, судя по тому, как незнакомец закатил глаза, увидев выражение лица Эда, а потом мирно, почти дружелюбно сказал: — Тихо, успокойся. Мне нужно услышать ответ, — и положил руки на плечи Эда, опять заглянув в его глаза своими, гипнотическими и темными. И шторм улегся, утих, мигом превратившись в штиль — незнакомец будто обладал над ним какой-то почти мистической силой, усмиряя бушующие внутри Эда цунами, ураганы и торнадо. Сам Эд так пока еще не умел. К тому же, незнакомец, и правда, не знает ничего о том, что для Эда значило его имя. Он не знает даже того, что Эд и себя-то осознал совсем недавно. Может быть, он заслуживал узнать обо всем этом, услышать ответ, как он и сказал. Эд перевел дыхание. Говорить не хотелось, но сделать это было нужно. И все равно создавалось неприятное ощущение, будто этими словами он раскрывает душу тому, кто… Просто неприятное ощущение, словно он добровольно позволяет кому-то залезть в собственную голову. Вряд ли он делал так часто — в той, прошлой жизни, о которой он теперь ничего не помнил. Или вряд ли кто-то оказывал ему такое же ответное доверие. — Я не помню, что было раньше, но сегодня я очнулся в темнице… в подвале. Там, — Эд махнул рукой в сторону заброшенного склада, он все равно не успел отойти от него достаточно далеко, хотя и хотел бы оказаться от него как можно дальше. Незнакомец обернулся в сторону движения его руки, что-то для себя решив, кивнул все так же задумчиво. — Я не помню, кто я, не знаю, где я. Я даже про это, — Эд, грустно улыбнувшись, кивнул на свою покалеченную ногу. Сейчас она болела так сильно, что ему все казалось, будто в каждую минуту, вот прямо сейчас, он лишится сознания от болевого шока, — не знал, пока не попытался встать с кровати. — Амнезия, — повторил незнакомец и добавил: — Может быть, травма головы или последствия утопления. — Меня топили? — удивился Эд, мимоходом, почти не задерживаясь на этом, успев подумать, что, кажется, теперь понимает, откуда в его голове столько мыслей, связанных с водой. — Ты сам утонул, — быстро ответил незнакомец, будто защищаясь или готовясь к обвинениям от Эда. Эд не понимал, за что должен был бы его винить. — Так а… имя? — Потом я вспомнил имя. Эд. И это было единственным, что я вообще смог вспомнить. — Тогда почему ты решил, что это твое имя, а не кого-то из твоих врагов, например? — Значит, у меня было много врагов? — Эд как-то так сразу и подумал, а нервный смешок незнакомца только подтвердил его теорию. Вряд ли в прошлой жизни он был хорошим человеком. — Имя, — напомнил незнакомец, и Эд только сейчас понял, что этому человеку очень важно услышать о том, почему Эд назвался именно так. Будто бы названное имя тоже что-то для него значило или как-либо его касалось. — Я люблю это имя и, наверное, тогда тоже… любил, — просто ответил Эд. И это было правдой. — Поэтому я подумал, что оно — мое. Сомневаюсь, что я был бы настолько сильно привязан к имени своего врага. Новый смешок незнакомца перешел в откровенный, но почему-то совсем не обидный смех, горький и пьяняще веселый. Или просто пьяный. Эд понимал, что смеется он не над ним, а над ситуацией вообще, над словами Эда, иронию которых — наверное, дело было в иронии — сам Эд понять не мог в силу обстоятельств. — Вот как? Значит, любимое имя? Эд не ответил, только зябко поежился, когда по коже сквозняком пролетел морозный ветер. Собеседник кинул на него хмурый и угрюмый взгляд, огляделся, как если бы хотел найти ответы, которых Эд ему дать не мог. Помолчал с минуту, тоже передернувшись от следующего порыва северного ветра, и наконец сказал: — Пошли. — Куда? — Я отведу тебя домой, Освальд, — а потом зачем-то расстегнул свой пестрый пиджак, оставшись только в белой рубашке, не первой свежести, и набросил зеленую ткань на плечи Эда. — На. Пиджак был еще теплым, пах потом и алкоголем и приятно согревал, защищая от ветра. И Эд пошел за этим совершенно незнакомым ему человеком — просто потому что у него был знакомый голос, красивые глаза и он отдал ему свой пиджак. Эд… Освальд не был точно уверен, но ему все равно казалось, что в той части жизни, которую он не помнит, о нем вряд ли кто-то заботился. А если и заботился, то, скорее всего, таких людей было немного в его жизни — и еще больше Эд сомневался в том, что сам он заботился хоть о ком-то, даже о самом себе.