Хрип отголосков

Он в очередной раз оглядывается через плечо, выискивая в темноте улиц движущиеся в свете фонарных столбов тени; вслушивается в тишину, ожидая кроме знакомого топота двух пар ног уловить чужое, тяжелое, давящее присутствие; концентрируется на ощущениях, на вопящих еще недавно инстинктах, которые отголосками шелестят где-то в затылке и затихают. Облегчение вырывается из горла хриплым выдохом, разливается по телу теплом, прогоняя текущий по венам свинец, который притуплял нервные окончания и давал сделать очередной рывок. Одни. Адреналин сходит на нет. Его место занимает боль. С бега они переходят на быстрый шаг, и Шань упрямо стискивает зубы покрепче, сжимает руки в кулаки так, что ощущает, как ногти впиваются в ладони. Он чувствует на себе посторонний взгляд, но инстинкты продолжают молчать, только шелестят едва слышно – свой. Когда именно Тянь успел стать своим, Шань не знает, но вот сейчас, в эту самую ебаную секунду точно не до того, чтобы об этом задумываться. Сейчас хватает сил только держать невозмутимую мину при хреновой игре, не морщиться, не скулить, не осыпаться на асфальт побитой шавкой. Боль накрывает его постепенно, медленно, она начинает приходить из покалывающих кончиков пальцев и откуда-то из центра позвоночника, чтобы постепенно двигаться дальше, наливаться, заполнять собой каждую клеточку тела. Болеутоляющего бы. Морфия. Целительных-объятий-мамы-из-далекого-детства внутривенно. Но есть только темная, грязная подворотня, собственное упрямство, позволяющее все еще держаться на ногах, и Хэ Тянь. Хэ Тянь, который все смотрит, смотрит, смотрит, хотя Шань продолжает ввинчиваться взглядом в мрачную улицу перед ним, не позволяя себе повернуть голову в сторону, или скосить глаза, или даже передернуть плечами. Под этим взглядом нельзя ломаться. Нельзя крошиться. Нельзя быть слабым. Нельзя, нельзя, нельзя. Отвернись, хочется рыкнуть. Прекрати. Не смотри. Отъебись! – Тебе нужно в больницу, – тихо и уверенно, так холодно, так выверено, так тошнотворно по-тяневски, что хочется выблевать, или заорать, или съездить по морде… – Не нужно, – вместо этого выдыхает сквозь стиснутые зубы, чувствуя, как ломит спину, как паутиной расползаются по ней трещины, из которых сочится боль-боль-боль. Шань надеется, что ничего не сломано. Шань вспоминает, как его жахнули по спине металлической трубой – а вместе с тем вспоминает и о том, что его надежды никогда нихрена не стоили. Они идут в тишине еще минуту, или две, или час – сложно ориентироваться, когда боль перетекает на поясницу, на ребра, на плечи, заседает в висках, которые хочется помассировать пальцами; физически ощутимым многотонным блоком давит на спину так, что кажется, еще мгновение – переломится, как сгоревшая спичка. Кажется, он весь – одна сплошная болевая точка. Каждый нерв, каждая кость, каждый сосуд, каждая ебаная клетка – боль. – Дай мне посмотреть, – слишком поздно. Слишком поздно Шань понимает, что Тянь тянется к нему рукой. Он по инерции, по привычке, из-за давно выработанного рефлекса отшатывается в сторону и тут же чувствует, как начинает заваливаться набок. Тело, которое было готово свалиться замертво, как только иссякла последняя вспышка бегущего по венам адреналина, теперь отвратительно мстит ему. Оно не поддается попыткам устоять, выровняться, не позволяет сохранить последнюю каплю гордости и достоинства. Тянь ловит его за секунду до встречи с землей. Шань обвисает в крепких руках сломанной куклой, и с ужасом понимает, что не может сделать ничего. Речи не идет о том, чтобы вырваться или снова встать на ноги – он едва способен даже пошевелиться. В уголках глаз неприятно, постыдно жжет, и Шань резко смаргивает, сжимает челюсти так крепко, что, кажется, лечить придется и зубы. Он чувствует себя таким жалким. И ничтожным. И господи блядь, ты даже на ногах устоять не можешь, ну что за образцовый кусок дерьма, а? – Все в порядке, – заставляет он себя прохрипеть. Заставляет – через силу, через боль, через прокушенную до крови губу – ноги упереться в землю. Заставляет – через дрожь, через гордость, через странное покалывание в груди – руки вцепиться в чужие стальные бицепсы, чтобы выпрямиться. – Я в порядке, – повторяет, убеждая неизвестно кого – то ли себя, то ли Тяня, то ли тело-которое-сгусток-боли. Взгляд Тяня цепкий и холодный, под кожей ходят желваки и в накрывшей их тревожной тишине можно услышать, как он со свистом вдыхает воздух. – Да нихуя, – выплевывает-шипит, и хотя интонации все еще тихие и уверенные, что-то в голосе, в выражении лица, в этом свистящем вдохе и цепком взгляде почти заставляет вздрогнуть. Почти. Самообладания Шаня все еще хватает, чтобы удержать дрожь в себе. И этим можно было бы возгордиться, но только он, блядь, не в состоянии даже ровно стоять на ногах. Зато все еще в состоянии смотреть Тяню в глаза с упрямым, дурацким вызовом, встречая такой же вызов в ответ. И Шань не знает, сколько это могло бы длиться, но в этот момент его спину простреливает резкой, колющей и вышибающей дух болью; он не выдерживает – сдавленно охает, не находя сил даже для мата, и резко подается вперед, утыкаясь носом в чужую грудь. Его перехватывают крепче, прижимают к себе сильнее, и возможности сопротивляться больше не остается. Чувствуя, как чужие руки проходятся по спине, Шань заставляет себя подтянуться выше, утыкается носом в ключицу и глушит болезненный вздох. Прикосновения становятся бережнее. Нежнее. Невесомее. Футболку задирают, и Шань слышит у себя над ухом сдавленное блядь, в котором больше нет тишины-уверенности-холода. Кажется, он различает беспокойство. И испуг. И что-то еще, что-то очень хрупкое, очень важное… Шань думает, что бредит. На почве боли слетает с катушек. Все такое нереальное, и неправдоподобное, и этого попросту не может происходить. Весь этот день, он... такой. Не-воз-мож-ный. И Тянь – самое невозможное из всего. – Идиот, – Шань сильнее вжимается носом в ключицу, цепляется за футболку, за здравый разум, за чужое дыхание у себя над ухом. Он не уверен, что говорит вслух, но ответ прилетает болезненным хрипом, надломленным смешком куда-то в мочку: – Удивил. – Ты идиот, – упрямо повторяет Шань чуть громче, по осколкам собирая из разных частей тела остатки себя. Он не знает, зачем говорит. Он думает, если это все нереально – то почему бы и нет? Он понимает, как сильно хочет врезать Тяню, врезать, врезать… – Тебя там убить могли. Убить… Малыш Мо... Я тебя прикрою, уходи. Помнит. Помнит. Помнит… – Волновался? – шепотом, деланно-насмешливо под тонной усталости, переживаний и страха-страха-страха. Шань думает – нереально. Шань думает… но думать не получается. Сознание заволакивает туманом, оно под прессом боли ускользает, проваливается в бездну, где ждет пустота-тишина и спокойствие. Он смутно чувствует, как его удобнее перехватывают, как куда-то тащат. Чувствует на прижатых к чужой коже губах привкус соли. Выдыхает. Бессознательное, болезненно-честное; током по оголенным проводам-венам. – Да. И проваливается в бездну, уже не слыша судорожный вздох у своего уха.