Хрип отголосков

Это осознание не должно быть таким внезапным. Оно ведь элементарное. Оно у Шаня прямиком под носом. Хэ Тянь никогда не поймет. Может быть, в его жизни есть какие-то свои заебатые мажорские проблемы. Те самые, которые вынуждают его заваливаться домой к Шаню с видом мученика, пережившего все вселенские виды пыток, которые вынуждают отрубаться за три секунды, завалившись трупом Шаню на кровать, которые вынуждают метаться во сне из-за кошмаров, пока Шань пытается его из этих кошмаров вытащить. Но как Шань, блядь, может вытащить из кошмаров кого-то другого, если не в состоянии вытащить себя из своих собственных, оживших в реальности? Хэ Тянь попросту. Никогда. Не поймет. Его проблемы – заебатые и мажорские. У него нет стопки неоплаченных счетов на тумбочке у входной двери. У него нет старательно улыбающейся, усталой матери, которая тащит все на себе, даже если сама под тяжестью уже едва дышит. У него нет подработок, за которые цепляешься, потому что выживать как-то, нахрен, нужно. Это уебки вроде Хэ Тяня выдают пафосное «не в деньгах счастье», потому что дохуя просто разбрасываться красивыми фразами, когда денег, в общем-то, дохуя. Когда же за каждый юань сражаешься, как-то становится нихера не до пафоса. Как-то становится кристально ясно, что счастье-то именно в деньгах, хули. Потому что деньги – это крыша над головой. Деньги – это еда на столе. Деньги – это спокойствие и здоровье матери, ее улыбка, не вымученная и заебанная, а искренняя, яркая, от вида которой жить хочется. Деньги – это возможность не ломать себе голову каждую минуту, где эти гребаные деньги достать. Хэ Тянь. Никогда. Не поймет. Осознание не должно было привести Шаня в состояние такого тотального охуевания, потому что он же всегда знал, он думал, что знает… А оказывается, не знал нихера. Так что, да, вот оно – охуевание. Вот она, чуть-чуть надломленная вселенная, вот здесь, по касательной – и не заметишь в общей паутине трещин. Но ощущается почему-то как контрольный – выстрел в лоб, удавка на шее. Где-то между. Они с Тянем живут в разных мирах. Существуют на полюсах. Между ними – сотни зияющих чернотой пропастей, тысячи миль ухабистых дорог, может быть, даже световые годы. Шань никогда не поймет заебатых мажористых проблем Тяня, потому что Шань не жил в бесконечных квартирах-студиях с их бесконечными окнами в пол и бесконечным эхом, отраженным от пустых стен. Шань не знает, каково это – купаться в деньгах и не думать о них. А Тянь не знает, каково это – о деньгах думать каждую секунду. Вот только в том и проблема – последние недели Шань не думал о них каждую, мать ее, секунду. Он отвлекся. Он дал себя отвлечь. Тупые несбыточные мечты о группе, бессмысленный треп на четверых, Тянь с его «я здесь», и с новенькой гитарой в шкафчике, и с этими его, мать их, улыбками. Идиотский спектакль с идиотским сценарием. Хах. Звучит, как описание уебской жизни Шаня. – Нам ведь было так весело, – говорит Тянь. – Разве не стоит это отпраздновать? – говорит Тянь. – Сегодня великий день, – говорит Тянь. – Наше выступление имело успех, – говорит Тянь. Тянь говорит, говорит, говорит… Тянет это свое «малыш Мо» тупое, опять с этой своей улыбкой тупой в тридцать два, потому что заебись ему, блядь, весело ему, сука, было; потому что не его мир здесь рушится, не по его вселенной – финальная трещина, гильотиной по глотке. И Шаню кажется – трещит что-то у него внутри. Трещит – и ломается. Ломается. Ломается. Бах. И нет Шаня. И закончился, мать его, Шань. Мажористые детки с их мажористыми проблемами, с их тупыми несбыточными мечтами о группе, с их тупыми спектаклями, от которых им, сука, весело. А Шаню раздраженным голосом хозяйки магазина по барабанным перепонкам: – Я тебя рассчитаю. И – как ушатом холодной воды, отрезвляющим, протыкающим внутренности ледяными иглами так, чтобы до сквозных пулевых. И Шань вспоминает – сценарий его распиздатой жизни тоже дохуя веселый, мажористые детки поржали бы. И Шань позволил себя в это дерьмо втянуть? Как позволил себя отвлечь? И злость вспыхивает под ребрами. Отчаянная и усталая. Болюче-жгучая. Такая, что если на волю не выпустить – сожрет же изнутри, мразь, и не подавится. И Шань ее выпускает. Потому что Хэ Тянь не поймет. Никогда не поймет. Потому что жизни их – параллельные прямые, а даже Шань знает, что они нихуя не пересекаются. Только какого-то черта позволил себе об этом забыть. – Каким боком меня касается ваше сраное веселье?! – орет он, и ломается, ломается, ломается. Что-то ломается. И внутри – и снаружи. Можно клея накупить с запасом на пару вечностей – все равно нихуя не склеишь. А Тянь в ответ замирает. И широкая улыбка в ебучие тридцать два сползает с его лица, как восковая, и тащит за собой остатки веселья-счастья, и оставляет за собой что-то болезенное и растерянное, по-детски растерянное, будто не ждал, что Шань и правда может его послать. И какого хера. Какого ж, блядь, хера. Пиздуй, Хэ Тянь. Веселись. Наслаждайся своим мажорским счастьем. Купайся в своих мажорских проблемах. Оставь нищебродское, тебе непонятное – нищеброду. Оставь дворовую шавку дальше гнить на улице. Не надо давать шавке надежду на тепло и свет – у надежды есть одно херовое свойство. Она прицельно добивает, когда не оправдывается. Остановись, блядь. Хэ Тянь. Остановись. И Шань отшвыривает от себя этот ебаный костюм, этот отпечаток спектакля, где сценарий не для Шаня написан, где он по случайности вмазался, не зная сюжета, не зная реплик, не зная, в какой пиздец оно его приведет. И Шань уже сам не понимает, о том ли он спектакле, который они отыграли час-другой назад – или о том, который отыгрывали последние несколько недель. Не то чтобы это так дохуя важно. Что там, что там он – лишняя переменная. Персонаж, который не в тему. Актер, который и играть не умеет, и сценарий нихуя не знает. – Не ходи за мной, – припечатывает Шань, резко, отрывисто и зло, так, чтобы точно ясно было – нихера он не шутит. И, кажется, Хэ Тянь понимает. Наконец-то, после всех этих сраных недель – понимает. Потому что остается стоять, все еще немного по-детски потерянный, немного по-взрослому разрушенный. Но Шань запрещает себе на этом концентрироваться. Шаню похер. Шань вдруг вспоминает – ему свое бы вывезти, со своим бы разобраться, мажористый мальчик ему никогда в этом не поможет. Потому что мажористый мальчик никогда не поймет. Мажористому мальчику повеселиться бы – написать сценарий, отыграть спектакль. Втянуть в этот спектакль того, кто нихера не хотел быть втянут, и подергать его за ниточки, поиграться в сраного распиздатого кукловода. И Шань разворачивается – и уходит. Подальше от игр. От спектаклей. От сраного мажорского веселья, которое никогда не будет его весельем – в свой собственный спектакль, который ему жизнью расписан по актам пиздеца. Шань уходит. Никто не идет за ним следом.